"Узнал я истинного бога"

Владимир Святославич Великий, князь киевский, "робичич" - фигура сложная, и, прежде чем понять некоторые действия этого "христианского государя", недавно окрещенного язычника, следует попытаться представить, насколько христианским был этот государь в действительности ("Повесть", мы помним, создает весьма благочестивый образ просветившегося крещением князя).

Мы уже писали о том, как разнообразны были религиозные представления язычества на Руси. Приведем еще два примера из тех, что оказались в поле зрения Летописца. Для него, христианина, это та теневая сторона жизни, интерес к которой просто не соответствует задаче его труда, но тем не менее, рассказывая о событиях, которые для него являются достойными памяти потомства, он не раз сталкивается с верованиями славянства и волей-неволей дает им оценку. Уже рассказывая о расселении славян, летопись отметила, что их племена "имели свои обычаи и законы своих отцов".

Обычаи разнились, разнились и "законы".

Рассказ о гибели вещего Олега конечно же легендарен, но основа легенды - столкновение двух различных языческих систем верований - реальна. Олег, летопись подчеркивает это, - "вещий". То есть он - провидец, предсказатель будущего, и если он князь, а не жрец, то легенда наделяет его важнейшей жреческой функцией: предсказанием будущего. И вот варяжский конунг, правящий на Руси, Олег, сталкивается со славянским кудесником. Олегу предсказана смерть от любимого коня. Князь поверил предсказанию, оставил коня, сказав: "Никогда не сяду на него и не увижу его больше". Спустя несколько лет он поинтересовался судьбой коня. Конюх ответил, что конь умер. И Олег посмеялся над предсказанием: "Все то ложь, конь умер, а я жив". Поехал глянуть на его кости. Увидел их, еще раз посмеялся над ошибкой кудесника, наступил на череп коня: "От этого ли черепа смерть мне принять?" Тут из черепа выползла змея, ужалила князя. "От того разболелся и умер он" (912 г.).

Вещий варяг не может предугадать собственной смерти, Он насмехается над кудесником, который действительно провидит грядущее, и - наказан. Сбывается пророчество славянского волхва: его вера, "закон его отцов" истинен, варяжские верования - ложны. Насмешка над "законом отцов" - а летописный Олег дважды посмеялся над предсказанием кудесника - карается смертью.

И если прав Б. А. Рыбаков и на Руси существовало летописание до введения христианства, то этот рассказ явно из языческой летописи киевских волхвов. Дальше идет уже текст Летописца, который с христиански позиций объясняет возможность такого волшебства.

Противостоя языческой легенде, он демонстрирует книжную эрудицию, вспоминает Аполлония Тианского, Навуходоносора, Менандра, библейских героев. Вывод очевиден: чудеса волхвов происходят "творением бесовским". Но не христианская проповедь нам здесь нужна - суть легенды об Олеге - острое, смертельное даже противостояние не христианства и язычества, а двух систем языческих верований. Летописец, вслед за древним сказанием о вещем Олеге, которое он передает нам, предпочитает, при всех своих христианских позициях и ссылках на бесовские чудеса, все же славянского кудесника варяжскому волхву. Если попытаться суммировать всю калейдоскопичность "законов", с которыми так или иначе на протяжении своей жизни сталкивался Владимир, то все впечатления, сведения, факты, наслаиваясь год от года, должны были выработать у него достаточный скептицизм по отношению к любым вероисповедным формам.

Единственное сомнение: коль скоро князь вырос при бабке-христианке, то с детства хотя бы наслышан об истинности именно христианского "закона", и, может быть, его скептицизм распространялся только на нехристианские верования? Мысль хорошо координируется с любыми религиозными убеждениями, воспитывающими, в частности, иммунитет к иного рода верованиям.

Но на этой мысли выросла христианская апология князя. В ее русле лежит и общая традиция восприятия Владимира если и не полностью в агиографических тонах как "святого, равного апостолам", то, во всяком случае, как глубоко верующего христианина. Мысль расхожая, но вряд ли таков мог быть исторический Владимир. Можно возразить: атеистическое освещение деятельности князя, наоборот, подчеркивает в нем "язычество", нехристианскую любовь к земным утехам "живого", "реального" и т. п. человека. Противоречие здесь надуманное, таким он и был, так считает и церковь, именно такой он и нужен для последующей святости. Подобное "атеистическое" понимание - никакой не атеизм, а заушательство. Не атеизм потому, что (классиками сказано) "голое отрицание" религии само по себе - религия. Заушательство потому, что сводит Владимира на какой-то опошленный уровень, лишь бы не отдать его в "церковную паутину". Владимира, одного из крупнейших деятелей Отечества!

Христианство было представлено различными церк-вами и полно взаимных обвинений в нечестии, искажениях веры, уклонениях от истины, ересях и т. д., и все это справедливо. Сильно разнились церкви восточных патриархатов, не было единым и христианство Запада. Это общеизвестно, но исторически долгой церковной агиографической традицией выработан образ Византии, образ восточного христианства, Константинопольского патриархата как некоего монолита незыблемой православной веры. Монолит этот, на который опиралась русская церковь, восполнял авторитетом твердой греческой веры благочестие, которого частенько недоставало то в Киеве, то в Москве, то в Господине Великом Новгороде... И как-то само собой разумелось, что из Византии черпали христианскую благодать чистейшую, ортодоксальнейшую и кафолическую. Иного как бы и быть не могло. А что черпали-то?

В религиозной жизни империи, в делах повседневной, обыденной веры было достаточно и скептицизма, и пренебрежения к ней, и прямого кощунства. Один частный, но характерный факт. О цесаре Михаиле, при котором было первое крещение киевлян, крещение Аскольда, византийский хронист Георгий Кедрин рассказывает, что при его дворе было "сонмище человеков мерзких", готовых ко всякому бесстыдству. "Сонмище" забавлялось кощунством. То, надев священнические облачения, приближенные царя пародируют церковную службу, то вместо церковного пения устраивают какой-то дикий концерт "посредством гуслей". В следующий раз церковные сосуды наполняют уксусом и горчицей и, затащив в свою компанию кого-либо из достаточно известных и уважаемых людей, подают вместо причастия горчицу как "тело Христово", а уксус - как "кровь Христа", "посмеиваяся тако пречистым тайнам Христовым". Все это - в порядке вещей. Старший в этой компании, некий Грилл, носит титул патриарха, двенадцать других-митрополиты и т. д.

"Патриарх" с императором Михаилом однажды подшутили над императрицей Феодорой, матерью Михаила. Грилл облачился в одеяние патриарха Игнатия и то ли прикрыл лицо, то ли отворотился, чтобы не быть узнанным в первый момент. Император пригласил мать для принятия благословения. Та, придя, распростерлась ниц, прося молитвы, "патриарх" же, выбрав момент и повернувшись к царице задом, "рыкнул своим афедроном"... Оба негодяя от души веселились.

В византийских хрониках подобных сюжетов с избытком. Книгу можно написать. Только кому и зачем будет нужна такая книга, описывающая пакости?

Мог ли не знать всего этого Владимир, то есть, конечно, не всего, нет, но вот общий характер такой вполне средневековой религиозности, где фанатический аскетизм и крайняя распущенность, благочестие и насмешка над ним уживаются, сосуществуют, более того, существуют в единстве и одного нет без другого? Должен был знать. Как ни трактуй мы источники той эпохи, повышенный, даже обостренный интерес наших предков к религиозной жизни Византии очевиден. Знаем мы и то, что христианство на Руси уже не ново и в Киеве, и в Новгороде. Только обычно не задумываемся, а кто представлял на Руси царьградскую церковь? Не в верхах, не в княжьем тереме, а в обычной повседневной службе. Что это были за священники? Что за дьяконы? Имен мы не знаем, не в них и дело. Крайне мало вероятно, что из Византии сюда, в "Скифию", направляли лучшие богословские силы патриархата, тех, кто нес бы идеалы христианской морали, мог подать примеры высокой нравственности. Скорее всего, в большей своей части это были далеко не лучшие кадры греческого духовенства. Так что представление о заморской церкви было в Киеве - не могло не быть - достаточно трезвым. Что у Владимира должен был выработаться скептицизм по отношению к всяческим религиозным формам, достаточно понятно. Важно, как и с какими целями проявил Владимир свой скептицизм, каких добился результатов. А проявил он его весьма активно и результатов добился тоже серьезных.

Вернемся в языческий пантеон Владимира. Он, как полагают некоторые исследователи, означал уступку старой языческой знати Киева, сознававшей наступление христианства и активно противившейся ему. Можно увидеть в языческом пантеоне Владимира и тенденции противостояния христианству, и стремление укрепить язычество, учесть интересы "старой чади". Но даже и при таком понимании изоляции пантеона от общего хода событий в конце X века вероятнее полагать, что новое святилище не обязательно отвечало какой-то одной цели, его роль более многозначна, а политика Владимира в делах веры - политика точная и гибкая. Пройдет всего десяток лет, князь начнет крестить Русь, и что-то не увидим мы на улицах Киева противников крещения, особенно среди боярства. Но даже если так, то подобное собрание идолов, функции которых противоречиво перекрещивались и которые в этих своих множественных значениях и ролях могли выступать как племенные местные боги, как боги общин, сведенные вместе, они представляли зрелище, дискредитирующее и каждого из этих идолов, и всю языческую религию в целом.

Ну что там Велес - Волос? Скотий бог? Но и бог-целитель? и бог болезней? и богатства? Конечно, все это очень даже связано одно с другим, но не слишком ли много для одного Волоса? И символы странные, и медведь - Волос, и камни какие-то, целительные камни, помогающие...

Перун? Все, что связано с войной, грозой, огнем, молниями, плодородием, ростом нив... А сколько символов у Перуна! "Молния" - это молот и топор, меч и нож, искры из камня и боевая палица, туча и медведь, сухая ветка и, простите, фаллос... и многое, многое другое. Во все это порознь еще можно было верить, но во все сразу и во всех сразу - уже нельзя. Жертвоприношения уже не могли поддержать старых верований. Даже кровавая жертва двух варягов-христиан большинству уже представлялась делом вполне бессмысленным и ненужной жестокостью. Общество в целом переросло первобытные религиозные представления. И Владимир вряд ли разделял их. Иначе стал ли бы так решительно и так быстро отменять веру предков? Скорее иронизировал над противоречивыми и совсем уже неубедительными идеями обветшавшего язычества, и пантеон этот, выставка идолов, реально и зримо служил не уходящей старине, а чуждой ей идее необходимости введения христианства, то есть соответствовал замыслам князя. Попутно идея прошла проверку практикой.

Мы выделяем вполне реальный скептицизм Владимира, его иронию, насмешку над прежними святынями, то есть видим в князе черты, в которых до сих пор никто его не заподозрил. Они были хорошо закрыты иконным ликом. Мы здесь опираемся на интереснейшее исследование "Смех в Древней Руси", раскрывшее целый почти неизвестный пласт той народной культуры, которую авторы называют "смеховой культурой" Древней Руси^*. Исследование помогает понять природу своеобразного средневекового смеха, той насмешки, которая часто обращается на самого смеющегося, которая пародирует действительность, не желая примириться с нею, и отвергает ее то улыбкой, а то и сарказмом.

^* (См.: Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984.)

К сожалению, авторы не рассматривают в своей теме Древнюю Русь того периода, который интересует нас, а между тем афоризм, насмешка, балагурство народной смеховой культуры, столь характерные для миропонимания русского человека, звучат уже в самых истоках русского фольклора, слышатся даже со страниц "Повести". Летописец посмеивается над новгородцами, которые, парясь в бане, оказывается, не мученье себе делают, а моются... Летописец усмехается над соотечественниками, которых на реке Пищане разбил воевода по имени Волчий Хвост: "Пищанцы, волчьего хвоста бегают..." Летописец вспоминает, что некий варяг Шимон, все красовавшийся в невиданном, расшитом золотом плаще, потерял этот роскошный плащ во время бегства с поля боя...

Досталось, мы знаем, и Константину Багрянородному, над которым посмеялась, которого обвела вокруг пальца синеокая красавица Ольга. Насмешлив Нестор, но насмешлив как-то легко, необидно, скорее, это улыбка спокойного мудреца над слабостью человеческой, простительной.

На пирах Владимира исполнялись, народными ли сказителями, придворными ли поэтами, былины старые и только что сложенные, новые, в которых грубоватая насмешка над их персонажами, то есть над самими собой и даже, может быть, над князем Владимиром, - не диво. Было за столом место и балагурам-скоморохам, сатирикам и юмористам Киевской Руси. Русь от века ценила и понимала юмор. Насмешка над действительностью, шутейное отношение к ней особенно характерны Для переломных моментов истории. Таким было время Владимира, время смены ведущих идейных ориентиров. Человечество действительно, "смеясь, расстается со своим прошлым"...

Владимир умел ценить острое слово и сам умел быть острым и насмешливым.

Посмотрим с этой стороны на рассказ о "выборе веры". Это место "Повести" - литературная обработка, а точнее, литературная разработка материалов того широкого общественного движения, которое вызывало слухи о перемене веры, пропаганда миссионеров, являвшихся в столицу для утверждения в ней своего вероисповедания, склонявших Киев к политическим и государственным действиям, которые продиктовало бы принятие того или иного "закона". Борьба идейных и политических группировок, тенденций и течений была напряженной, но скрытой - власть не проявляла своих намерений. Историческая обусловленность принятия Русью христианства тогдашней общественной мыслью, тогдашним миропониманием не осознавалась. Самые общие законы социального развития будут открыты много веков спустя, пока же все объяснялось через Иегову или Аллаха, Христа или Перуна... Христов в Киеве тоже, впрочем, оказалось несколько. Византийский отличался от римского, оба они - от Христа, которого исповедовали в Сербии и Болгарии, тем более от Христа, которого славили в армянском Эчмиадзине. Проповедники же, как мы знаем, поносили веру своих идейных противников. Поводов для иронии у слушателей предостаточно. Дружина, боярство, князь - все окружение его - в центре полемических интересов проповедников, с какими бы "истинными законами" они ни являлись в Киев. Летопись передала нам мнения и сомнения Владимира, наотрез отвергающего все "законы", кроме греческого.

Пришли, повествует Летописец, "болгары магометанской веры". Мусульманские вероисповедные нормы, прошедшие редактуру христианского Летописца, выглядят, понятно, весьма непривлекательно, но нам главное-аргументы Владимира. Услышав, что по исламу исключается употребление спиртного, князь ответил: "Руси есть веселие пить, не можем без того быть". Хлестко ответил, афоризмом, в рифму. Это весь ответ. Надо полагать, что в Киев был отправлен проповедник не из последних, надо полагать, что он свою миссию проводил серьезно. Владимир же попросту отшучивается от его "закона". Он с удовольствием слушал исламского пропагандиста, когда тот рассказывал о многоженстве и других подобных вещах, ибо, сокрушенно замечает Летописец, Владимир "сам любил жен и всяческий блуд", а ведь выбрал, как известно, христианское единобрачие. Так, может быть, Владимир был горьким пьяницей? Ах, сколько их, русских пропойцев, оправдывалось потом этой фразой, ставшей крылатой! Нет, пьяницей князь не был. Так, может быть, заниженность, шуточность аргумента лишь подчеркивает почти оскорбительный отказ Владимира от дальнейшего обсуждения проблемы исламизации?

Выбор был сделан. Для Владимира, как ни заставляет его Летописец активно заниматься "выбором веры", вопрос решен, и ко всей аргументации ислама князь относится с большой долей иронии и не скрывает этого.

Владимир позволяет скептическую усмешку и во время так называемой "речи философа". Это был проповедник греческой веры, византийского христианства, и Летописец-христианин, подойдя к кульминационному моменту "Сказания", подробно приводит речь философа. Собственно, аргументации в пользу христианства в речи нет. В тексте большое, на много страниц, изложение библейской истории от сотворения мира. Из "Повести" видно, что Владимир внимательно слушает грека и время от времени задает ему довольно каверзные вопросы. Например, зачем было Христу принимать страдание распятия? Действительно ли сбылись библейские пророчества? Вопросы интересны нам не как свидетельства недоверия Владимира к проповеди, но как вопросы, волновавшие в связи с "новой верой" все общество. Так могли спрашивать христиан-проповедников и на улицах Киева. Греческий философ ответов, однако, не дает, и беседы не получается. Он просто продолжает изложение Библии как заученное с того места, где его прервал Владимир. Слушатель тоже не настаивает на ответах. Но, судя по вопросам, он прекрасно разбирается в проблематике христианства, и речь проповедника приведена Летописцем более в целях пропаганды вероучения, а не как свидетельство обращения князя.

Самое интересное - конец этой длинной лекции. Философ "от Грек" развернул икону Страшный суд, шитую на ткани. В Константинополе умели изумительно, в мельчайших деталях, расшивать шелками иконы. Они выглядели как живопись, только были еще ярче, еще красочнее. На иконе изображен тот грозный божий суд, который будет устроен в конце мира всему человечеству. Там воскресают и выбираются из земли мертвецы, море выбрасывает утонувших и проглоченных огромными китами, в центре иконы престол, над ним парит спускающийся с небес Христос. Он второй раз приходит на землю, чтобы судить живых и мертвых. Под престолом чаши весов - символ суда. На этих весах божественное правосудие взвешивает добрые (по-христиански, разумеется) дела человека и его грехи. Если перевесит чаша добрых дел, человек отправляется в рай, на вечное блаженство, если же перевесит чаша греха - то в вечные же муки ада.

Два потока - грешников и праведников на иконе соответственно направляются вверх - это праведники, апостол Петр отворяет им златые двери рая, вниз - это грешники. Нераскаянных пожирает огненная пасть ада, их, скованных "цепью греха", тащат по огненной реке в преисподнюю, а со всех сторон отвратительные бесы бьют и толкают, торопят грешников. На иконе - занятный теологический казус - изображено поразительное единодушие небесных ангелов, светлых и крылатых, с темными хвостатыми чертями: те и другие совместными усилиями гонят грешников в пламень "геенны огненной". Словом, впечатляющая, а для религиозного сознания - просто страшная картина...

Что же Владимир? Он отговорился совершенно банальнейшей фразой. Он сказал, что хорошо тем, кто идет в рай, и горе тем, кто идет в ад. Подвел, так сказать, итог пламенной речи философа. Ответ человека, достаточно хорошо знающего, в чем дело - не внешние его формы - видимость, а его существо. Ответ человека, не очень заинтересовавшегося предметом беседы и довольно скептически настроенного в отношении этого предмета.

Церковная литературная традиция, житийные каноны требовали, чтобы Владимир "ужаснулся" и произнес что-нибудь выражающее его изумление величием бога, прослезился, наконец. Ничего этого Летописец не видит.

Грек настаивал: "Если хочешь с праведниками стать, то крестись". Ответ Владимира, вовсе не напуганного зрелищем кромешного ада, с той же долей легкой иронии: "Подожду еще немного".

И последний раз по поводу христианства Владимир иронизирует уже над собой. Последний раз на словах. Далее он станет откровенно насмешлив, и уже не на словах - на деле. Но это потом, когда Владимиру потребуется пресечь византийские церковные претензии. Над собой же Владимир усмехнулся в самый момент крещения. Вылезая из купели, князь произнес: "Теперь я узнал истинного бога". Ни окружающим, ни тем, кто донес эти слова до Летописца, и в голову не могло прийти, что Владимир усмехнулся над самим собой. С детства знал он "истинного бога", с детства знал множество других богов, столь же "истинных". Умудренный жизнью мужчина, воин, великий князь иронизировал над собой. Вот, дескать, как, окрещен, "теперь познал...". Впереди - государственные акты христианства: Киев и Новгород, новые учреждения и новые повинности, организация новой и сложной системы культа. Все это так, все это необходимо нужное и уже решенное, но начинается оно странным положением мокрого мужчины, выбирающегося из купели на глазах множества народа. Среди них и чужие попы, и свои бояре, и дружина, и просто близкие люди, наверное тот же Добрыня. Этот хоть и родной дядя, но он же душа княжьих пиров, обходительный собеседник и остроумный весельчак. Кто-кто, а Добрыня не упустит ничего комичного из этого примечательного действа. В своем кругу Владимир позволял пошутить и над собою. Вспомним рассказ летописи о воскресных пирах в княжьей гриднице: бояре, дружина, "лучшие мужи". Столы ломятся от изобилия мяса, дичи и "всякого яства". И как-то, подпив, начали "роптать" на князя, оглядывая это изобилие, довольные, добродушно пошучивали: горе нам, дескать, "дал он нам есть деревянными ложками, а не серебряными". Дружина, соратники, опора, друзья. Их шлет он строить города, рубить церкви, мостить мосты, дани брать и смердов крестить. Что ложки! "Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото", - отвечал князь и велел выковать на пиры серебряные ложки.

Что оставалось Владимиру, сидя в купели, кроме как обратить иронию на себя самого? Может быть, детство вспомнилось, бабка Ольга, именно эти слова: "Узнала истинную веру", которые твердила княгиня Святославу, наверное, и внукам...

То, что Корсунская легенда - именно легенда, в наши дни сомнений почти ни у кого не вызывает. Гораздо более вероятно, что этот византийский город в Крыму осадил и взял уже принявший крещение Владимир. Но сейчас нам неважно знать, какие материалы были в руках Нестора, почему он принял именно этот вариант крещения князя. Важно то, что сцена крещения, где бы она ни происходила, описана почти протокольно. Это значит, что, при всей легендарности версии, в руках Нестора был достаточно скупой материал, к которому он не прибавил ничего, что могло бы не соответствовать реальной картине крещения Владимира. В легенде Владимир воссоздан из реальных черт и поступков. Они придают рассказу "Повести" зримую достоверность, ту "реальность" вымысла, которую долгие века не отличали от правды фактов.

Только доверчивая христианская настроенность и общая религиозная установка на торжественную сакральность крещения могли не заметить в словах Владимира изящной усмешки над собою, автоиронии, в тот момент понятной только близким ему людям.

Пропустим несколько страниц "Повести". Лето от сотворения мира 6504-е, а от рождества Христова 996-е. И Киев, и Новгород, и другие города и поселения Руси уже прошли через новое таинство. Повсюду строятся церкви: продолжается распространение и укрепление православия. Множество церковников - а это множество пока еще чужеземцы, прежде всего византийские кадры, - сила, которая пытается вмешиваться в государственные дела, постоянно сносится с Константинополем, стремится направлять Русь в фарватер византийской политики. Тоже один из результатов крещения. Для того и присланы на Русь, для того и приехали. Владимир понимал все задолго до крещения - еще во времена Ольги была в Киеве провизантийская группа - и был готов снять этот побочный эффект введения христианства. Среди мер противодействия князь избрал, как рассказывает "Повесть", и весьма неожиданные. Какие-то уроки Святослава не пропали, Святославич старается, как отец, бить противника на его собственной территории. В эти годы умножились разбои, что, вероятно, также - побочный результат крещения: часть тех, кто не принял новую веру, просто ушли в леса, и дороги стали опасны для проезжих.

Смертной казни на Руси не было. Сохранялись еще нормы обычного права: кровная месть - "брат за брата", существовала и вира - денежный штраф с разными градациями, в целом немалый. Но меры эти в сложившейся ситуации не действовали. Разбой анонимен, да и не пойдешь в лес - "за брата". Не пойдет туда и столичный тиун, не принесет князю виру из лесу.

Византийское же законодательство (церковное и государственное в этих вопросах нераздельны) требовало смертной казни. Так потребовали введения этой христианской нормы на Руси и греческие епископы: "Вот умножились разбойники, почему не наказываешь их?" Ответ князя великолепен: "Боюсь греха". В первом чтении, в особенности в христианском чтении, фраза совершенно в духе религиозной добродетели, прочно усвоенной недавно крещенным князем.

Подоплека же видится иной, не столь благочестиво христианской. Царьградский патриархат стал переносить на Русь такие свои порядки, которые противоречили пониманию справедливости, даже языческой. Теперь же князь умывал руки: его "боюсь греха" направлено в первую голову против вмешательства церкви в княжьи дела, государственные. И здесь епископам пришлось выворачиваться. Казнь, как ни поверни, - убийство, грех. И "не убий" - текст евангельский. В конце концов епископы оправдывали казни, снимая противоречие тем, что наказывать все же следует, но "по проверке", то есть после расследования дела. Как будто до их вмешательства обстояло иначе. Компромиссом это все же стало. Убийство, по Евангелию,- есть грех, который искупить можно только раскаянием. Возможность откупиться, возместить жизнь в денежном выражении христианством в принципе отрицается, что действительно справедливо. Владимир отменил виру за убийство, ввел смертную казнь.

Это тут же стало в убыток казне, возможно, и церкви. "Епископы и старцы" возвращаются: "Войн много у нас; если бы была у нас вира, то пошла бы она на оружие и на коней". Князь вернул виру. "Будет так", - ответил он на просьбу епископов. "И жил Владимир, - сочувственно завершает этот рассказ Летописец, - по заветам отца и деда". Напомним, что ни отец, ни дед его христианами не были...

Под тем же 996 годом "Повесть" сообщает, что на Владимира-христианина огромное впечатление произвели известные новозаветные слова о том, что христианин не должен заботиться о земном: "продавайте имения ваши и раздавайте нищим", "блаженны милостивые", "не собирайте себе сокровищ на земле..." Летопись приводит подборку таких, что и говорить, впечатляющих текстов Нового завета.

Владимир вдруг оказался ревностнейшим из христиан, буквально, как и в предыдущем случае, исполняющим евангельские предписания. Он послал по Киеву объявить: все бедные, все нищие отныне могли идти и в государственную казну, и на княжий двор и брать там себе все, что надобно: и питье, и пищу, и деньги. Мало этого, Владимир задумывается, а что, если в городе найдутся такие больные и немощные, что им и не дойти до дворца? Последовал приказ: "Снарядить телеги" - и по Киеву стали развозить хлеб, мясо, мед в бочках. Возчикам было велено спрашивать, где есть больные и те, кто не может ходить, и что привезено - раздавать им, доставлять на дом...

Шутовское, буквальное понимание ситуации - черта фольклорная. Она проходит через все славянское народное творчество. Таков сказочный Иванушка, который, помните, не знал, что сказать людям, убиравшим с поля горох. Дома Иванушка получил наставление, что нужно было пожелать: "Таскать вам, не перетаскать!" На следующий раз Иванушка встретил похороны и, естественно, за свое добросердечное "таскать не перетаскать" был бит.

Бессмертный чешский Иозеф Швейк с его "Ich melde gehorsam!" ("Я требую повиновения!") тоже бывал бит. Владимир бил сам, и бил крепко...

Долго ли продолжалось "социальное обеспечение" киевлян-неизвестно. Князь мог себе позволить и не такие расходы. Дело в ином. Затея князя - снова насмешка, ирония в действии и своего рода "социологический опыт", выявляющий жизненную несостоятельность евангельских идеалов. Христианский тезис доведен Владимиром до Иванушкина абсурда, и демонстрация князя опять же направлена против церкви. Благотворительность, "нищелюбие" - это то, чем церковь всегда занималась. Милостыня, нещедро, Христа ради, раздаваемая ею, служила показателем соблюдения евангельских заветов, возвышала религию. Но церковь и не думала раздавать земные сокровища, наоборот, всячески их собирала. И такая публичная акция князя противостояла церкви, хуже - побуждала и ее отказаться от богатств, которые (вовсе не "сокровища на небесах") она только что, и с большим размахом, стала скапливать... Словом, действия князя привели к положению совершенно невозможному. Владимир это прекрасно понимал. Он не собирался дискредитировать церковь, наоборот, но показать, что евангельские поучения для князя и для тех, кто ему подвластен, имеют разное значение, показать,

что церковь не должна вмешиваться в дела государства сверх пределов, которые определит княжеская власть, Владимир сумел. Заодно, заметим, должна была сильно возрасти и популярность самого Владимира, "ласкового князя Владимира", как его хранят в памяти своей русские былины.

Отметим и то, что христианин Владимир, ограничивая чрезмерные устремления церкви, умно и точно использует старые общинные традиции: помощь больным и престарелым и широкое раздолье пиров для "мужей киевских" идут из глубины веков. В церковном понимании это язычество, подлежащее искоренению. Традиция и вывелась: новое общество предлагало новые, более жесткие, более эгоистичные нормы отношений между людьми. Но и церкви пришлось в "христианском милосердии" искать компромисс с тем народным душевным, нерассуждающим гуманизмом, который - доброта! - с незапамятных времен отличал мир русского села.

Владимир был первым на Руси, кто в борьбе за власть нашел такие средневеково-могучие формы осмеяния основ, на которых, кстати, стоял и сам он, и его княжение. Это тоже одна из особенностей смеха далеких времен.

Спустя века в кровавой жестокости Ивана Грозного, в его шутовском пародировании монашества опричным войском перед потрясенными современниками явится "гнев венчанный" - еще один лик - искаженная страданием личина этого смеха.

Всешутейший и всепьянейший собор Петра I, пародируя и церковные обряды, и христианские таинства, станет формой, в которой Петр грозным, вовсе не шуточным смехом ломал сопротивление церковников великим реформам России. Сподвижники Петра откровенно издевались над религией, перемежали церковные титулы русифицированным голландским обращением друг к другу: "мин хер" - и при всем том оставались людьми искренне верующими. Таковы парадоксы религии... Сарказма Владимира, его насмешки и его иронии не видел и не мог видеть Летописец, он мог видеть только христианскую направленность в действиях крестителя Руси. Эта направленность действительно определяла действия князя, даже его насмешку над христианскими заповедями. Просто реальный Владимир далек от той сусальной фигуры, которую веками освещала церковная лампада.

Владимиру нужна была христианская церковь, и он ее создал, она была нужна в интересах развития всего общества, в интересах становления государства. Но Владимир видел и понимал опасность того, что эта церковь может стать проводником чужой политики. Он ставил церковь на службу своему государству, делал ее орудием политики Руси, орудием укрепления феодализма. Делал властью, силой государства, силой оружия и силой смеха.