НОВОСТИ    БИБЛИОТЕКА    КАРТА САЙТА    ССЫЛКИ
Атеизм    Религия и современность    Религиозные направления    Мораль
Культ    Религиозные книги    Психология верующих    Мистика


предыдущая главасодержаниеследующая глава

II. Философские отступления

"Если бы католическая философия отражала реальную жизнь в ее движении, понимала и объясняла бы ее, одним словом, если бы она сама была жизнью, - говорил мне иезуит Шаньон, преподаватель социологии и философии морали в папском Грегорианском университете, - она не смогла бы существовать. Почему? Потому, - пояснял он, - что тогда она не была бы оружием в руках правящей церкви для достижения целей, которые не имеют ничего общего с жизнью. В этом случае Ватикан и "Общество Иисуса" должны были бы отказаться от власти над людьми и господства над их умами".

Трудно выразиться точнее. Подлинная жизнь, не имеющая ничего общего с доктринерской католической схематикой, противоположная ей, неизбежно рассеяла бы ее, подобно тому как яркое сияние солнца рассеивает тьму. Если бы католические философы искали подлинную жизнь, церковное учение было бы опровергнуто их же собственными исканиями и могущество Ватикана было бы развеяно как дым. Но, как нам хорошо известно, это им запрещено, этого не может произойти.

Для Ватикана абсолютно необходимо, чтобы католическая философия любой ценой извращала и подделывала жизнь.

Таков, следовательно, главнейший признак, который характеризует католическую философию.

Но для нее характерны и другие весьма важные особенности.

Рассмотрение всей совокупности этих особенностей позволит нам прийти к интересному и любопытному заключению, которое, возможно, еще никогда и никем не подвергалось той тщательной оценке, какой оно заслуживает, иными словами, это даст нам возможность представить себе в обобщенном виде философскую систему церкви, рассмотреть эту систему в ее самом существенном, активном проявлении. Она используется в качестве эффективнейшего орудия догматического религиозного учения и, косвенно, политического господства Ватикана.

Само собой разумеется, что священники, которым вручены судьбы католической идеологии, прилагают отчаянные усилия, чтобы скрыть эту сторону вопроса. На конгрессах, с кафедры, в речах звучат внешне привлекательные рассуждения, стремящиеся скрыть правду. Утверждается, конечно, что философия - служанка теологии. Но ведь это вовсе нельзя рассматривать как признание того, что жизнь, факты искажаются ради "националистического" оправдания догматической схемы; это означает только, что из почтительного преклонения перед утверждением об отсутствии якобы противоречий между наукой и верой, даже о превосходстве веры над наукой (Пий IX, послание Qui pluribus ("О главенстве") от 9 ноября 1846 года; Ватиканский собор, III сессия от 24 апреля 1870 года; см. вторую часть, гл. I, пункт 5), философия должна быть принижена и подчинена теологии, ибо в то время, как эта последняя открыта людям самим богом, философия порождается человеческим разумом, которому, к сожалению, свойственно заблуждаться. Разумеется, эта претензия не была бы незаконной, напротив, она была бы справедливой, если бы подлинность божественного откровения была доказана; к несчастью для католической философии, это не соответствует действительному положению дел. Поэтому, чтобы доказать истинность откровения, церковная философия вынуждена подделывать природу и жизнь. Это обстоятельство подтверждает наше положение и выступает одним из доказательств того, что догматическая система католицизма не отражает истины.

Известно - и мы отнюдь не собираемся отрицать этого, - что церковь, особенно в первые века своего существования, не всегда имела целью нарочитое приспособление своей философии к нуждам теологии и церковной власти*; она пришла к этому в силу самой природы тех обстоятельств, которые вынудили ее защищать свою точку зрения и права, на которые она претендовала. Поэтому уже в древности апологеты церкви применяли методы современных им и более ранних философских учений не для познания истины, а для поддержки католической догмы и церковных привилегий. Этот прием, вначале стихийный, вскоре стал осознанным, нарочитым. Таким образом, церковный философский аппарат был мало-помалу превращен в специальный и хорошо приспособленный инструмент всеподавляющего господства над умами. В этом смысле он достиг совершенства при Фоме Аквинском, в XIII веке; после смерти последнего вплоть до наших дней этот аппарат постоянно приспосабливался к новым условиям. То же самое можно сказать по поводу католической юридической доктрины.

* (Здесь у автора неточность. Церковь с самого начала своего существования исходила из признания философии служанкой теологии.- Прим. ред. )

Католическая философия - это подспорье догматического и абстрактного учения - стоит вне жизни, неспособна по самой своей сути понять жизнь. Это так, и это должно быть так, иначе рухнут основы религиозно-политического господства церковников.

Подумайте, что произошло бы, если бы Ватикан признал, что даже основные положения догмы не могут быть рационально доказаны! Это было бы самоубийство! И все же речь идет о неумолимой Немезиде, которая угрожает церкви в силу самой природы последней. Если бы католическая доктрина ограничилась чистым евангелием, в исторической достоверности которого при всем уважении ко всякой вере мы, однако, вовсе не убеждены, дело обстояло бы иначе.

Следовательно, в итоге можно сказать, что основное содержание католической философии определяется ее функцией, то есть тем, что она есть инструмент ватиканского вероучения, призванный обеспечить эффективное господство церкви над умами путем извращения истины.

Доказательству этого утверждения, как и всех тех, которые мы сейчас сделаем - нам кажется уместным сделать это, - посвящена вся остальная часть этой главы.

Итак, рассмотрим другие характерные признаки, свойственные католической философии.

Прежде всего, хотя церковники и не останавливаются перед извращением истины, они все же вынуждены принимать меры к тому, чтобы католическая философская доктрина не могла быть сразу же разоблачена как всего лишь ловкая фальсификация. Они понимают, что необходимо построить ее прочно, без каких-либо трещин, что надо сфабриковать универсальное учение, цельное и последовательное. Иначе эта философия никого не обманула бы, начиная с тех, кто ее изучает и проповедует. Но, чтобы главенствовать над другими, необходимо их убедить (само духовенство, если бы оно не было убеждено, первое покинуло бы церковь), необходимо, чтобы философский аппарат работал эффективно.

Надо сказать, что хотя церковная философия исходит из ложных предпосылок и применяет ошибочный метод, она добивается с помощью технически безупречных логических манипуляций создания гармоничного и тщательно отделанного построения. Разумеется, в этом дворце гнилость стен соперничает с гнилостью фундамента. Но поскольку ускользнула от разоблачения основная ошибка, мало заметны и другие. А эта первичная, основная ошибка тщательно утаена. Впрочем, благодаря полученному воспитанию человек, изучающий философию церковников, менее всего способен заметить эту ошибку. В самом деле, после соответствующей психологической обработки он приобретает способность совершенно некритически воспринимать и одобрять католическое учение.

Другая характерная черта католического преподнесения философии - черта весьма важная в деле убеждения изучающих эту философию в обоснованности ее положений - состоит в доведенном до крайности, утрированном и однобоком позитивном методе обучения. Ученик строжайше обязан слушать и изучать только католическую философию. В программе существует, правда, история философии. Но ее основное содержание - опровержение враждебных католицизму взглядов. Учащемуся не разрешается знакомиться непосредственно, по первоисточникам, с опровергаемыми учениями. Эти учения, говорят ему, ложны и опасны. Поэтому бесполезно, даже грешно заниматься ими. А так как истина - одна и может быть только одна - та, которой учит церковь, то уже по одному этому враждебные ей теории автоматически опровергаются. И хотя преподаватели снисходят до упоминания чуждых им или не вполне ортодоксальных философских теорий, но, следуя своему методу, они делают это недобросовестным образом, тоном превосходства, с мелочной иронией, а иногда и с раздражительной нетерпимостью.

В аудитории типичным приемом католического опровержения противников является насмешка над всеми противоречащими католицизму теориями. Ее можно обнаружить и в книгах, где прием иронических и упрощенческих рассуждений достигает неслыханного распространения. Например, иезуит Карло Бойер, начальник учебной части папского Грегорианского университета, в своем "Курсе философии" ("Cursus philosophiae", 1937, изд. Декле, два тома) отделывается от классических форм идеализма девятью (девятью!) страницами (том Ι, стр. 204 - 213), две из которых заполнены высказываниями Маритэна и иезуита Ромейера - противников рассматриваемых теорий. Несколько больше места уделено идеалистической философии в трактате отца Франческо Морандини ("Большая логика", Рим, 1946).

Вплоть до последних лет сознательно избегали говорить о Канте. Затем некоторые преподаватели отважились посвятить ему в курсе истории философии одну лекцию, но только одну. Ныне, чтобы скрасить подобное неприглядное положение, на третьем курсе философского факультета Грегорианского университета предусматривается сжатое изложение философских взглядов Канта - если позволит время. Но часто нет времени и на это.

Все в той же книге Бойера (см. том II, стр. 256 и далее) изложению основ научного социализма не отводится и двух с половиной страниц. Три страницы уделены опровержению марксизма и две - защите капитализма. Аргументация заканчивается двумя "схолиями" - одной о "справедливой оплате" (в девятнадцать строк) и другой (в восемь строк) - о "справедливой цене". Далее мельчайшим шрифтом даны почти две страницы "чтений", почерпнутых из энциклики Quadragesimo anno ("Сороковой год") Пия XI. Аргументация, которую мы здесь воспроизводим в переводе с латинского языка, довольно красноречива: "Каждая форма подлинного социализма должна быть решительно осуждена, будь то чистый социализм или коммунизм; капитализм, напротив, сам по себе законен; он имеет, однако, недостатки, которые нужно осудить и исправить в стремлении к достижению большей социальной справедливости" (стр. 580).

Социализм опровергнут Бойером в пятидесяти пяти строках, а марксизм - в сорока! "Аграрный социализм" - в тринадцати!

Это - заговор молчания. Церковники боятся противоположных им убеждений, страшась за самих себя, страшась за подопечных. Отрицать это совершенно бесполезно. Это видно на примере "Индекса запрещенных книг". Всем известно, что студентам-католикам, философам и теологам, запрещено читать труды, осужденные церковью. Для того, чтобы ознакомиться с ними, необходимо получать специальные разрешения, которых не так-то легко добиться и которые, во всяком случае, всегда распространяются лишь на какую-нибудь одну книгу.- Боятся, что ученики утратят веру. Впрочем, даже священникам не разрешается чтение изданий, внесенных в "Индекс".

Что касается меня, то и мне в таком разрешении было отказано. Я, однако, считал, что имею на это полное право и поэтому прекрасно обходился без разрешения и читал все подряд. В самом деле, этот запрет был несправедлив по отношению ко мне, поэтому я считал своим правом и даже долгом не подчиняться ему. И вот по какой причине. Я находился в папском Грегорианском университете по собственному свободному выбору, для того чтобы узнать, может ли быть научно обоснована католическая религия или нет. Следовательно, я имел полное право выслушать обе стороны. Тот факт, что я в то время считал себя верующим, не менял ровным счетом ничего. Ведь мои убеждения не были научно обоснованы, они носили чисто эмоциональный характер. Таким образом, я учился, чтобы проверить, можно ли превратить эту слепую веру в разумное убеждение. Если бы это оказалось невозможным, я бы порвал с католицизмом, ибо всякая теория в случае ее ложности должна быть отвергнута.

С какой целью и по какому праву могли запрещать мне читать произведения противников католицизма? В самом деле, я ведь пришел туда не для того, чтобы мне что-то внушали, а для того, чтобы познать все самому. Верно, что я обратился к церкви и затем вступил в "Общество Иисуса", принял послушничество и произнес "обеты". Но это не был окончательный отказ от самого себя. Обеты могли быть справедливы или несправедливы в зависимости от аутентичности прав, которые церковь стремится представить как дарованные ей. Христом. Мало того, они справедливы лишь при условии, что Иисус Христос - бог. В противном случае они несправедливы. Мое согласие с этими ее правами сохраняло силу лишь при условии их справедливости и разумности, и я вовсе не собирался признавать их, если бы выяснилась их необоснованность. Впрочем, мои советчики - те, что заверили меня в несомненности моего призвания к священнической деятельности, - согласились с моей точкой зрения, которую я, отнюдь, не скрывал.

Итак? Итак, запрет церкви не имел для меня силы.

Скажу больше: он вообще не действителен по отношению к кому бы то ни было. В самом деле, нельзя подыскать ни одного разумного довода в оправдание этого запрета. Говорят: как ты запрещаешь своим детям читать аморальные, непристойные книги, так и церковь проявляет заботу о вечном спасении верующих.

Ответ прост: сравнение неудачное. Прежде всего потому, что не все верующие - дети; кроме того, аморальные, неприличные произведения объективно опасны, поскольку противоречат наглядной, непосредственной и всем очевидной истине и противопоставляются ей-той именно истине, что человек, согласно собственной природе и социальным условиям, не должен выходить из известных границ. Не требуется большого ума, чтобы понять это.

Наоборот, церковная доктрина вовсе еще не доказана и еще менее того очевидна; высоко образованные, честнейшие и совершенно бескорыстные люди отрицают ее или полностью или частично. В 1950 году из 2348 млн. человек, живущих на земном шаре, лишь около 400 млн. были католиками. Следовательно, католицизм есть и должен быть предметом широкой и самой свободной дискуссии. Запрещать католикам изучение противоположных взглядов, непосредственное познание их - это. несправе дливость и произвол, порожденные боязнью церкви утерять свою власть над умами миллионов людей.

Более чем очевидным доказательством этого служит поведение церковников по отношению к противникам: они не убеждают, а оскорбляют их, называют их вероотступниками, предателями, мошенниками, если не хуже.

Было время, когда они бросали их в темницы и даже умерщвляли. История знает подобные факты. В прошлые века было строжайше запрещено писать и говорить ротивное церковной догме. Для инакомыслящих сущетвовал специальный трибунал - суд инквизиции. А с ним шутки были плохи. В Италии по конкордату 1929 года Ватикан добился того, что "вероотступник" лишался какой бы то ни было возможности занимать какие-либо общественные должности. Священнику, который снимает с себя сан, навсегда запрещена работа в общественных учреждениях, как если бы он убил кого-нибудь. Цель - выбросить "вероломных" на улицу, обречь их на голод. Но вернемся к нашему вопросу. Мы рассмотрели главные черты церковного философского учения. Из сказанного легко выясняются и другие его свойства. Впрочем, главное, основное уже сказано. Однако в конце главы мы опишем и проиллюстрируем еще одну черту рассматриваемого учения, а именно, его статичность и, сверх того, его неспособность истолковать новые сведения, которые накапливаются из года в год благодаря прогрессу научных исследований. Наука идет вперед, католическая философия - стоит на месте, она застыла на Аристотеле и Фоме Аквинском. Она замерла на этом. Если кто-нибудь пытается побудить ее к развитию, ему приходится плохо: его проклинают, преследуют, наказывают.

Соображения, по которым мы откладываем доказательство этих наших утверждений, носят чисто дидактический характер: сейчас это нам помешало бы. затемнило бы ясность и систематичность изложения. И именно ради этой ясности и систематичности надлежит сразу же подытожить то, что было нами изложено до сих пор, и представить читателю возможно более цельную картину.

Мы видели, что в руках заправил церкви католическая философия является орудием власти и господства над умами. Опирающаяся на однобокую, пристрастную доктрину, неистинную и не соответствующую реальной жизни, она в руках догматического аппарата, созданного церковью в течение столетий, так же однобока, пристрастна, неистинна и так же извращает действительность, жизнь. Поэтому она отличается нетерпимостью и сектантской замкнутостью. И именно поэтому она является эффективнейшим средством укрепления в молодых священниках, и прежде всего иезуитах, духа нетерпимости и сектантства, воспитываемых в них в первые же годы их обучения. К процессу подавления естественной личности ученика и ее превращения в другую, фанатическую, который производится в духовных семинариях и новициатах, добавляется, таким образом, преобразование интеллекта, которое продолжает все ту же линию. После этого индивидуум полностью сформирован во всей "полноте содержания" его личности. Если раньше он действовал в силу привычек, побуждаемый психологическими импульсами, то теперь он действует в соответствии с воспринятыми идеями и с энергией, сообщенной внутренним убеждением. Вслед за тем изучение теологии сделает последний, завершающий искусный "мазок" в формировании личности священника, иезуита. Формирование сектанта завершено. Впрочем, он не лишен порой похвальных качеств, проистекающих от тех остатков евангелических черт, которые еще уцелели в воспитательной и догматической системе церкви.

Из характерных и до сих пор описанных признаков, свойственных католической философии, некоторые мне представляются уже доказанными. Например: особенности метода обучения, презрение к противникам, сознательная небрежность при рассмотрении других учений, противоположных или не вполне сходных с католическим, нетерпимость и пристрастность - одним словом, необъективность суждений. Это видно из католических книг, из методов обучения, из поведения священников и мирян, которые близко к ним примыкают, например, руководителей "Католического действия". Однако мы считаем, что стоит сказать еще несколько слов по этому поводу.

Все без исключения преподаватели папского Грегорианского университета, в том числе и выступающие в печати, придерживаются в своей деятельности описанной манеры. Спорить с ними невозможно. Их интеллект как бы запечатан. Они не думают, и легко заметить, что некоторые из них не хотят думать. Другие же - не могут. Настаивать - значит раздражать их. Того, кто отважится преодолеть эти препятствия, обвиняют в невежестве, впрочем, с должной обходительностью: убеждают его, что он не все понимает, что он не способен понять, что он лишен "метафизической головы". Собеседника выслушивают терпеливо, с барской снисходительностью, с мягкой иронией, с легким покачиванием головы. Ему отвечают, что молодые умы неопытны, революционны, что им необходимо созреть, что только в пятьдесят лет, после тридцати лет учебы, они начинают все правильно понимать.

Интересно послушать, как эти бравые священники обходятся не с противниками, но с теми католическими философами, которые, хотя и действуют в ортодоксальных рамках, однако не со всем соглашаются в учении "чистого томизма". Например: Микеле Шиакка - "порядочный человек, но философски необразован"; Кармело Оттавиано - "лишен метафизического склада ума, и его теории почти смешны, но по отношению к нему надо проявлять такт и терпение, и его не нужно отталкивать, ибо он приятный человек".

С противниками поступают хуже. Вообще все это люди недобросовестные, они сознательно устно и письменно проповедуют ложные взгляды.

Перейдем к другому положению, которое, в отличие от тех, что уже были доказаны и отныне ясны, нуждается в доказательстве. Мы говорим о первой, самой важной и существенной черте католической философии, которая состоит в том, что она чужда истине и жизни и подделывает их. Мы уже указывали и подчеркивали большое значение этой ее черты.

Речь идет о чрезвычайно важной проблеме, которая затрагивает самую сущность теоретического арсенала католицизма. Посмотрим, возможно ли разобраться в ней в какой-то степени при последовательном рассмотрении. Если под философией понимается истинная и конечная или, еще правильнее, высшая наука о вещах, то надо признать, что иезуиты и церковники в целом типичные невежды. Дело не в том, что они мало эрудирова-ны, - просто они не имеют правильных знаний о вещах, о действительной жизни. Это не пустое обвинение, и мы охотно берем на себя труд представить ряд доказательств. Но прежде чем перейти к существу вопроса, необходимо определить некоторые понятия и положения, полезные, даже необходимые для понимания и оценки силы наших доказательств.

Всю свою жизнь я всегда размышлял над следующим: человек есть центр интеллектуального, психического мира и исследователь вселенной. Он - истолкователь вселенной, однако не в том смысле, как это понимают идеалисты, так как мир не является ни изобретением "трансцендентного" я, ни даже человеческого "эмпирического" я, в котором "абсолютное" было бы осознано. Следовательно, мир, находящийся вне нас, не только кажется нам таким, но таким является. Поэтому индивидуум, объясняя законы мира, не создает, но познает их, им подчиняется, хотя затем, когда он постигает их, он делает все, чтобы господствовать над ними.

В этом смысле человек является великим исследователем тайны, которая заключена в нас и вне нас; и философ - который среди всех прочих принимает на себя роль и обязанности высшего исследователя - является светским священнослужителем этого исследования, поскольку он выполняет роль посредника между человечеством и миром, роль примирителя и объединителя того и другого в одном гармоническом ритме - ритме жизни.

Но, чтобы выполнять свою высокую и чрезвычайно трудную миссию, философу недостаточно исследовать явления по ту сторону покрова, образованного из общих представлений, и претендовать, что он тем самым уже постиг сокровенную тайну бытия. Нужно, чтобы он умел исследовать. Иначе учение, которое вытекает из его исканий, оказывается близоруким и вдобавок искусственным.

В этом отношении грубой ошибкой является стремление возвести интеллект до роли единственно возможного исследователя и истолкователя действительности. Недостаточно думают о других основополагающих фактах, как, например, о том, что для познания какой-либо сущности необходимо вступить в тесный контакт с ней, что этот контакт выражается в совокупности взаимодействий между нами и данной сущностью, что поэтому опыт и познание не обращены только на вещь, но прежде всего на активную жизнь этой вещи и что, наконец, жизнь не сводится к абстрактным и стабильным формам, свойственным мысли.

Чрезмерный интеллектуализм - немаловажная помеха в отыскании истины. Конечно, умственный труд имеет важнейшее значение в философии; но человек входит в соприкосновение с миром не только посредством ума. Большая часть содержания нашей жизни не сводима к чисто абстрактным формам мышления. Посмотрим - почему.

Без сомнения, человек живет не только для того, чтобы рассуждать, и не для того, чтобы изощряться в упражнениях с абстрактными понятиями, но чтобы быть счастливым. А счастье, понятно, состоит не в жонглировании силлогизмами, а в переживаниях, то нежных и тихих, то энергичных и сильных, в чувстве радости, в радости любви. Поистине, человек живет, чтобы любить и, прежде всего, чтобы любить. Любить спутников нашей жизни, нераздельно, душой и телом обладающих нами и принадлежащих нам. Любить детей, которым мы даем бытие, в которых осуществляется наше бессмертие. Любить идеал, его сияние, перед которым отступает людской эгоизм, любить его мягкий и в то же время энергичный призыв к безграничным горизонтам будущего. Все любить, все чувствовать, все испробовать, добродетельно и, насколько это возможно, возвышенно. Ибо, если верно, как утверждал Леонардо, что "больше любит тот, кто больше знает", то так же верно и то, что "больше знает тот, кто больше любит".

Кто сможет логически выразить, заключить в геометрические рамки абстрактных понятий или раскрыть посредством силлогизмов побуждения души, сокровенные творческие переживания, прекрасное, любовь - одним словом, радость? Как логически определить ненависть, страдание, страсть?

Это невозможно. Абстрактное мышление не знает или, по крайней мере, знает весьма мало об этих вещах. Они - не его область.

Между тем речь у нас идет о действительности, об очень важных проявлениях действительности.

Речь идет о наиболее важных проявлениях действительности, мало того, о действительности, затрагивающей всех - как человека, достигшего вершин мысли, так и самого грубого и неотесанного человека. Скажем больше: речь идет о проявлениях, наиболее знакомых всем.

В каком смысле знакомых? Разумеется, не только благодаря абстрагирующим процессам мышления, но, прежде всего, благодаря полноте и цельности человека, который всеми своими чувствами воспринимает эти проявления действительности.

Работа мысли, абстракция с ее фиксированными, инертными, неподвижными и сухими понятиями неспособны сами по себе постичь действительность, разрешить специфические задачи подлинной науки, подлинной философии. В самом деле, смысл действительности раскрывается жизнью. А жизнь есть действие - длительный и непрерывный процесс развития через борьбу противоположных элементов и их гармонический синтез в вечном изменении. Она, следовательно, не является вереницей фантомов, вечно неподвижной панорамой бледных призраков. Заметим в заключение, что мы охотно признаем важную, неоспоримую роль абстрактного мышления в познании действительности. Но в познании истины необходимо, по изложенным причинам, апеллировать к человеку во всем богатстве его содержания.

Теперь понятно, конечно, почему несколько ранее мы бросили церковникам обвинение в незнании философии.

Причина этого очень проста. Ведь если есть доктрина, основывающаяся единственно на интеллектуализме, абстракции, а следовательно, чрезвычайно далекая от действительности, то есть от жизни и, значит, от истины, то это как раз и есть церковная философия. Здесь абстрактное мышление - все, и оно здесь решает все: оно не только руководит всем, но является единственным руководителем. Чувства мыслителя, непосредственные, прямые восприятия не ставятся тут ни в грош. К опыту иногда прибегают, например св. Фома в "пяти дорогах" (cinque vie), которыми мы займемся позже. Но это всегда урезанный, неполный, едва затронутый опыт. Он предстает перед взором мыслителя, словно выхваченный из глубокой темноты, и тут же вновь исчезает в непроницаемом мраке таинственного мироздания, откуда философ осмелился извлечь его на один миг.

В самом деле, даже тогда, когда церковная философия прибегает к опыту, ощущению - а это случай редкий, - она при первой же возможности оставляет его, чтобы по тонким и неощутимо легким нитям вскарабкаться в бесцветный мир метафизической премудрости.

Чтобы показать, что это не пристрастное утверждение, приведем два примера. Вот первый пример.

Когда в 1938 году я начал изучение философии в папском Грегорианском университете в Риме, я был преисполнен энтузиазма. "Наконец-то, - думал я, - я буду допущен в храм, куда уже столько лет стремился проникнуть!" Я надеялся обрести научное познание мира и, проникнув в скрытую природу вещей, постичь глубину бытия,

Католическая философия, эта избранная служанка теологического исследования, мистическое облако, на которое Иисус опирается, чтобы взойти на небо на глазах у пораженных апостолов, должна была, казалось мне, дать мирное и разумное средство, необходимое для того, чтобы подвести непоколебимую основу под истинное, неоспоримое объяснение откровения Христа. Наконец-то, казалось мне, познаю я природу души, высший смысл страданий и радостей, и я, который столько любил и был так любим, узнаю глубокие мотивы высших влечений сердца.

Чтобы следовать богу, чтобы похитить у таинственного неба секреты высшего блаженства, я отказался от земного счастья. Когда я приступал к изучению этих книг, этих учений и наставлений, я, словно пророк на горе Синай, трепетно ждал, что наконец-то осенит меня свет божественной мудрости.

Я надеялся наконец познать беспредельную радость свободы мышления. Я должен был узнать, почему цветущей весной расцветает душа, познать смысл всего бытия - и ароматной розы, и сверкающего на солнце океана.

Я узнаю, полагал я, причины несчастий человечества. Больницы, тюрьмы, нищета, семьи без крова и без хлеба, ужасы безработицы, кровавые тайны преступлений, жестокость эксплуатации человека человеком не будут больше загадкой для меня.

С амвона, на площади, на перекрестке, в книгах я помогу людям найти истинный путь, чтобы страдания и горе исчезли с лица земли.

Я буду наконец работать над самым полезным делом - созданием на земле счастливого, жизнерадостного общества, идущего свободно и уверенно к лучезарному будущему.

Вот что я желал и надеялся узнать, постичь и совершить.

Не говорите мне, что все это химера; не обвиняйте меня в преувеличении, ибо одно из двух: или Иисус - бог и он искупил грехи людей, и тогда нарисованная мною перспектива реальна, возможна; или Иисус не является богом, и не было никакого искупления, и тогда мир обманут, он жертва самого бесстыдного обмана, который знает история. И в этом случае нужно разоблачить этот обман.

Люди, которых я считал не только просвещенными, но и осторожными, честнейшими - епископы и руководящие духовные лица, - позаботились уверить меня, что эта перспектива, которую я постарался описать им и претворение в действие которую я считал conditio sine qua non* моего будущего священнического самопожертвования, была совершенно правильной и осуществимой. Она была даже, по их словам, программой церкви, программой Ватикана. И на выраженное мною желание знать они ответили, что я познаю все. Католическая философия, теология, уверяли они, объяснит мне все и полностью удовлетворит эти мои желания.

* (Непременный условием.- Прим. ред.)

Итак, никакого преувеличения, никакой химеры. Скорее, заблуждение, причем заблуждение явно по чужой вине.

В конечном счете - на что я надеялся, чему думал научиться в наставлениях, в книгах правящей церкви? Я желал и надеялся узнать высшую тайну жизни. И в этом не заключается никакого преувеличения, никакой химеры. Я вовсе не претендовал на то, чтобы мне раскрыли все тайны подряд. В науке есть бездны, тайны которых не раскрыты. И католическая догма предупреждает, что в боге есть нечто, непроницаемое для исследования и ныне и всегда. Но в тех случаях, когда такое исследование возможно, мое право на познание было вполне законным. Знать, по меньшей мере, нечто основополагающее. Я выслушал наставления, я изучил книги и... не нашел там ничего.

Посредственные, без мудрости и знания жизни людишки, лишенные любви, не любящие и не любимые, существа с надломленной психикой, мелочные и ограниченные, бесцветные эрудиты без энтузиазма, бездарные схоласты, они суетятся на кафедре, говорят убого и скучно, без вдохновения, порожденного подлинным пылом или непосредственным, живым, реальным примером из жизни, неспособные увидеть мир, вещи такими, каковы они на самом деле. Непрерывные рассуждения о сущностях, туманных, абстрактных, серых, бесплодных, неуловимых. Сущность живого существа, трепет его жизни под солнцем сводится католической философией к метафизической мешанине - действие, потенция, аристотелевские парадигмы, к сериям выхолощенных анаграфических перечислений. Вместо живых людей - схематически пульсирующие сердца, изображенные на дидактических схемах. Духовное счетоводство и бухгалтерия!

Сам бог - неподвижная побудительная сила, первопричина, совершеннейшее существо, о котором можно сказать много и ничего, - сведен к неуловимому и призрачному понятию.

Часами и часами я слушал, читал, изучал, пробираясь ощупью в лабиринте схем, общих мест, схоластических примеров. Часами я искал точку опоры. Не говорите мне, что я не понимал. Я понимал прекрасно. Но именно потому, что я понимал, я был подавлен этим.

Мои учителя говорили, рассуждали, и я терпеливо следовал за ними. И в конце пути я не обнаружил ничего. Вывод был один, он и мог быть только один: они говорили лишь для того, чтобы говорить. И только единственной их заботой была эта пустопорожняя молотьба на мельнице, приводимой в движение их леденящим, замутненным дыханием, пережевыванием до бесконечности одних и тех же общих мест. Они ничуть не сомневались - и я это видел, - что слушатели в массе своей не требовали большего, что они были счастливы заучивать слова, пустые схемы, которые освобождали их от труда углубить знание живой действительности.

Впрочем, бессилие аргументации дополнялось, за неимением лучшего, ссылками на авторитет св. Фомы, имя которого упоминалось постоянно, а также саном наставников, избранных правящей церковью.

Иезуиты, профессора Грегорианского университета, широко использовали авторитет св. Фомы. Я смог убедиться в этом и на лекциях и в частных беседах. В аудитории прижать преподавателя к стене было невозможно; тот, кто пытался это сделать, тотчас получал порицание. При разговоре с преподавателем с глазу на глаз происходило то же самое. Я честно испробовал это и не из-за полемического и самоуверенного задора, а побуждаемый глубоким и более чем обоснованным беспокойством, проникшим в мою душу по причине явной неспособности католической философии объяснить то, что я имел законное право знать. Все было бесполезно, а спор опасен. Например, с отцом Франческо Морандини, преподавателем критики, можно было беседовать, но не возражать дальше известных пределов. Сам по себе неплохой человек, он сначала пугался, потом принимался увещевать, делая это несколько угрожающе. Я перестал открывать ему свои мысли. Мне стало ясно, что он бессилен выдержать тяжесть, ответственность подобной откровенности, поэтому я оставил его в покое.

Я пытался также говорить с отцами Арну и Деланнуа. Результаты были еще более плачевными. Арну был экзальтированный профессор, разговаривать с ним было бессмысленно. Деланнуа, одаренный человек с утонченным умом, довольно сердечный, был ленив, стремился к спокойной жизни, боялся скомпрометировать себя. Он с трудом удерживался на поверхности, лавируя среди множества врагов, пытавшихся выставить его вон из Гре-горианского университета. Поэтому больше я не заговаривал ни с тем, ни с другим.

Отец Шаньон, преподаватель этики и социологии, был иной человек. С ним мне удалось, хотя и не до конца, разобраться в мучивших меня вопросах. Это был хороший человек, возможно, несколько романтически настроенный, но весьма сердечный и отзывчивый. Он не испугался моих мыслей, но, глубоко взволнованный, молчал в раздумий. Он попытался призвать меня к терпению. Однако я прижал его к стене фактами. После долгих рассуждений он сделал вывод: "То, что вы говорите, верно. Я тоже это знаю, я вижу это. Но что делать? Наша философия такова, какова она есть. Это - нечто такое, что топчется на одном месте. Посмотрите, к чему сводится католическая социология, которую я же преподаю? К нулю. Во всяком случае, подождите, когда вам начнут читать теологию. Это наука о боге, по крайней мере то малое, что нам дано знать. Там еще возможно какое-то познание. Однако истинное проявление бога и жизни как таковой мы имеем только в сердце. Поэтому верьте и молитесь. Проникнитесь верой. Бог - в нас самих. Верьте и молитесь. Иного выхода нет".

Это говорил честный человек. К тому же я был глубоко верующий. И сверх того я уже стольким пожертвовал! Надежда еще не покинула меня, и я успокоился. Я поставил крест на католической философии и ждал от изучения теологии того света, в котором моя душа испытывала крайнюю необходимость и которого не могла дать мне собственно "рационалистическая" часть церковного учения. Я много молился и мирно ждал лучших дней. Таков, следовательно, был результат моего личного опыта.

* * *

Но результат одного опыта может быть опровергнут результатом другого. Так что, пока мы не видим этого второго результата, мое утверждение имеет не больше силы, чем любое противоположное утверждение. Необхо димо, следовательно, проникнуть в существо данной проблемы. Каким образом? Конечно, не посредством изложения всей католической философии - потому что это было бы слишком сложно, - а ограничиваясь несколькими ключевыми вопросами, которые в известной степени составляют ее костяк и основное содержание.

Конечно, основной проблемой для всякой философии, достойной этого имени, является точное определение того, что следует понимать под действительностью. Католическая философия тоже начинает с этого. Хотя изучение проблемы познания, или "гносеологии", задача которой - выяснить значение нашего познания, с дидактической и систематической точки зрения должно предшествовать и, действительно, предшествует проблеме действительности, или "онтологии", - тем не менее эта важная проблема является вторичной по отношению к "онтологической" проблеме. И католики это понимают.

Итак, католический "реализм" может быть определен как "представление о действительности как о сущем". Под "действительно сущим" нужно понимать "все то, что имеет бытие" ("...Сущее есть то, что имеет бытие", - писал известный кардинал Гаэтано). Человек, дерево, лошадь и прочее - это "сущие", они в самом деле обладают бытием, существуют. Итак, для католического философа действительность состоит в совокупности действительно сущего, а онтология есть не что иное, как учение об этом сущем, его свойствах и законах, управляющих им.

Но вот, когда от этих прекрасных взглядов и представлений католическая философия переходит к построению своей системы, положение вещей сразу оказывается совсем иным. Вместо того чтобы обратиться к природе и исследовать, исходя не только из опытных данных зрения, слуха и т. д., иначе говоря из данных чувств, но так-же и из опыта всего человека, что же такое это действительно сущее, жизнь которого бьет ключом, - философ-священник устремляется очертя голову в область абстракции и путешествует в заоблачном мире, взлетает, воспаряет в эфир.

Предположим, он задается вопросом: что означает тот факт, что Карло или Луиджи - люди? Решение такого важного вопроса могло бы раскрыть нам самый смысл вещей. А это уже немало. Теперь посмотрим, как отвечает нам на этот вопрос католический теоретик. Ответ более чем прост: указанные люди таковы потому, что несут в себе нечто такое, что делает их такими. Хорошо сказано! Но что означает это "нечто"? Это есть их "сущность" (essenza). Но в чем состоит эта их "сущность"? Дайте же нам, мы просим вас, что-нибудь реальное, ощутимое. На это нам отвечают: мы не в состоянии сообщить ничего или почти ничего о содержании этой "сущности". Иезуит Карло Бойер (начальник учебной части папского Грегорианского университета) учит: "Сущность есть то, благодаря чему что-либо есть то, что оно есть" (Essentia est id quo aliquid est id quod est). "Например, - продолжает он, - сущность человека есть то, благодаря чему человек есть человек, иначе говоря, нечто живое, наделенное разумом" (Verbi gratia, essentia hominis est id quo homo est homo, nempe animalitas cum rationalitate", т. I, стр. 309).

Но что такое живое? Ответ: "Это принадлежность животных, то есть живущих, наделенных материальным телом". Но в рассматриваемом случае что нужно понимать под живым? "То, что живет". Хорошо, но почему оно живет? "Потому что имеет в себе нечто такое, что сообщает ему жизнь, жизненное начало, которое называется душой". Прекрасно, но что такое душа? "Душа, - отвечает Бойер (т. I, стр. 525), - есть не что иное, как первое начало жизни".

Это весьма напоминает фокусничество. Мудреные разглагольствования, назначение которых - ничего не сказать! Попытка укусить себя за хвост, подобно змее из басни. Мы настаиваем: "Скажите нам, по крайней мере, что такое жизнь". "Жизнь, - разъясняет Бойер (том I, стр. 522), - это свойство, позволяющее какой-либо субстанции двигаться самостоятельно" (Vita est proprietas qua substantia aliqua potest movere seipsam). "В самом деле, когда животное уже не движется самостоятельно, а лишь передвигается другим животным, говорят, что оно умерло" (Quando vero iam ex se non habet aliquem motum sed, movetur tantum ab alio, tunc dicitur anumal mortuum; св. Фома, Summa theologica, I, гл. 18, § 1).

Очень хорошо. Следовательно, жизнь состоит в самостоятельном движении. Поистине, созерцая зеленеющие под майским солнцем бескрайние луга, таинства цветущего персикового дерева и благоухающей розы, наблюдая миллионы птиц в лесу, бесчисленных животных на воде, в воздухе и на земле, что живут, борются, страдают, наслаждаются, ликуют в объятиях любви или торжествуют победу, поистине, говорим мы, взирая на эту картину, схоластическое определение Бойера, хотя оно и основывается на учении Фомы Аквинского (как и любые другие взгляды католических философов), представляется более чем ничтожным. Это убогое определение стоит на грани мистики, оно весьма далеко от истины.

Каков же результат этих длинных рассуждений? Ибо в этих немногих строках мы даем содержание целых томов. Никакого результата, пустота.

Таково, следовательно, решение проблем, которые сама католическая философия считает важнейшими. Мягко говоря, это схематические фразы, бессодержательные концепции, которые, повторяясь без конца, переходят одна в другую. Действительность забыта, никто о ней не вспоминает. Впрочем, если католическая философия и бросила на нее мимоходом снисходительный взгляд, то это было чистой случайностью. Круг замыкается - мы оказываемся в исходном положении. Возможно, кто-нибудь скажет, что мы в своем доказательстве неудачно выбрали отправную точку, остановившись на слишком трудном вопросе. Докажем то же самое иным способом.

Так как наш собеседник не дает вразумительного ответа на наш вопрос - указать причину того, почему данное сущее есть то, что оно есть, а не другое, и выказывает в этом отношении явную несостоятельность, то мы постараемся упростить его задачу или, еще лучше, - заменить ее другой, менее сложной. Давайте спросим у него: почему существуют различные сущие (скажем, дерево и кошка)? Католический доктор философии поспешно отвечает: "Потому, что их совершенства различны". Великолепно, но что такое совершенство? "Совершенство есть акт", "акт означает нечто совершенное" (Actus significat perfection quid, т. I, стр. 326; см. также св. Фом a, Summa theologica, I, ч. 5, § 3). Из кулька в рогожку! Но тогда, достопочтенный доктор, соблаговолите объяснить нам, что такое акт. "Сию минуту, - любезно отвечает Бойер. - Акт - это существование вещи" (Actus est quando res est, т. I, стр. 326; св. Фом a, In IX Metaph, раздел 5). Другими словами: "когда некая вещь существует, тогда она находится в действии и в таком случае обладает своим совершенством".

Словом, акт, действие есть совершенство, совершенство - акт. Темна вода!

Но пойдем дальше. Хотя наш собеседник до сих пор так ничего и не сказал, не будем отчаиваться. Будем настаивать: "Хотя вы и не смогли нам сказать, что за вещь совершенство, объясните нам, по крайней мере, почему существуют различные совершенства". "Потому, - отвечает католический философ, - что каждое из них ограничено". Чем и кем ограничено? "Ограничено богом". Прекрасно; но мы хотим знать, какова существенная внутренняя основа этого ограничения, так как бог, очевидно, является внешним фактором. "Внутренней основой ограничения, - слышим мы ответ, - является ограничивающее начало, которое получает имя потенции". Хорошо; но что же такое сама по себе эта потенция? "Потенция (пассивная) есть способность сущего к восприятию дальнейшего совершенствования; она поэтому ограничивает, ибо, если бы потенция не существовала, сущее обладало бы наивысшим совершенством, возможным в его качестве". Превосходно; но нам этого недостаточно. Мы хотели бы услышать, какова внутренняя природа того, что вы называете потенцией. И доктор-католик отвечает: "Это то, благодаря чему потенция способна ограничивать акт".

Итак, потенция есть внутренняя основа сущего, способная ограничивать совершенство, то есть акт, действие. И природа потенции состоит в возможности осуществлять это ограничение. Ничего больше. Мы снова в исходном положении. Результат - еще один нуль.

Если таковы основные положения католической теории и объяснения важнейших проблем, то можете себе представить, как выглядят другие положения, например проблема разумной души и бога. Эти положения столь же бессодержательны и бесплодны.

Что касается души, разумеется души человеческой, то уже во введении к этой книге мы отмечали исключительную трудность, которую испытывают католики при отделении души от материи и, следовательно, в доказательстве ее духовности и бессмертия. Поэтому опустим эту сторону вопроса. Лишь отметим ту же бессодержательность их рассуждений в этом вопросе и такое же блуждание ощупью в пустоте. Что такое душа? Это вещь в себе, неразрешимая загадка. "Это начало, сообщающее жизнь телесному сущему". Или: "Это субстанциональная форма живого тела". Что же есть форма? "Субстанциональная форма есть действующее начало тела". Уф! Но в таком случае мы возвращаемся к пресловутому акту. Снова католическая философия расписывается в неспособности точно объяснить явление. Итак, снова беспросветная тьма, полнейшая пустота.

Перейдем к вопросу о существовании бога. Что такое бог в понимании католического философа? Это - чистый акт. Итак, снова мытарства с этим злополучным понятием акта? Нет, католический философ тут же уточняет, что под чистым актом он понимает "высшее, неограниченное совершенство". А что такое совершенство? Вот этого он нам объяснить не может. А здесь - узел проблемы. Нам известно, по крайней мере, пять "классических" доказательств существования бога. Не станем их описы-ать, так как их при желании можно найти в любой книге по католической философии. Укажем лишь на одно обстоятельство: все эти способы подразумевают духовную причинность. Земные вещи, которые католики считают несовершенными и,, следовательно, не имеющими в себе достаточного основания для существования, определяются сущностью вне вещей, совершеннейшей, называемой богом.

Повторяем, именно здесь центр проблемы. В самом деле, вполне законно спросить у католических философов, почему они считают несовершенными земные вещи, из чего они заключают, что одно сущее менее совершенно, чем другое. И, опять-таки, что такое совершенство? Они этого не знают. Кроме того, на каком основании можно было бы утверждать, что кошка существо менее совершенное, чем лошадь или кипарис? Трудный вопрос. В самом деле, каждая из этих вещей совершенна в присущей ей степени. Если бы кипарис имел совершенства лошади, он был бы лошадью, и тогда не было бы кипарисов. Видели ли вы когда-нибудь наши тосканские холмы? Видели, конечно. Так вот, что бы вы подумали, если бы там не было ни кипарисов, ни олив, а только лошади? Дом высотой в сто метров наверняка обладает в большой степени теми же свойствами, что и вилла высотой в двенадцать метров. Тогда построим все дома в Сан Ремо высотой по сто метров! Несомненно, бук не имеет сердца и желудка, но имеет листья, ветви, ствол и корни. Человек имеет сердце и желудок, а не листья и ветви. Не думаю, чтобы человек испытывал большую необходимость в листьях и ветвях, а дерево - в сердце и желудке.

Мы не шутим. Эти примеры, при всей их простоте, показывают, насколько заумно рассуждают католические теоретики. И они также показывают, разумеется, несостоятельность доводов, которыми пользуется церковная философия при доказательстве существования трансцендентного бога, отличного от мира. "Никакая менее совершенная сущность не может породить другую, более совершенную", - утверждают католические философы. Даже если допустить, что это верно, то на практике, в применении к реальному миру, нельзя утверждать, что одно сущее менее совершенно, чем другое; подобные утверждения нельзя не отвергнуть. Каждая вещь абсолютно совершенна, поскольку она есть то, что она есть. Иначе, повторяем, она стала бы другой вещью. Точно так же невозможно доказать, что какое-либо сущее не обладает в скрытой форме, в состоянии активной потенции, качеством другого сущего и что это другое не может из него родиться. Эволюция живых существ свидетельствует как раз об обратном. Сегодня даже католики не верят, что бог создал непосредственно слона, кошку, лошадь и т. д.

Это же относится и к жизни. Церковная философия определяет ее как "органически присущее бытию движение". Основываясь на этом, она делает вывод, что камень никоим образом и ни при каких условиях не может породить жизнь; камень, грубая материя в этом, смысле не имеет внутренне присущего ему движения. Однако теперь атомная физика учит нас, что так называемая неживая материя несет в себе внутреннюю жизнь и деятельность, внутренний энергетический обмен, пока еще во многом загадочный, по-разному и в различной степени проявляющийся в различных элементах. Например, то, что характерно для золота, не свойственно свинцу. Однако - и это не является абсурдным с научной точки зрения даже самые различные элементы способны превращаться друг в друга. В самом деле, явления радиоактивности дают пример подобного превращения.

Если мы затем рассмотрим вселенную, понятую не в виде скопления разрозненных предметов, как имеют обыкновение полагать католики, доказывающие бытие бога, а как нечто бесконечное и единое в самом себе, то мы увидим, что она воплощает все возможные совершенства и все охватывает в ненарушимом и постоянном равновесии силы и энергии. Теперь становится понятной действительная ценность католической аргументации, придуманной для доказательства существования трансцендентного бога. Эти славные люди без долгих размышлений о том, что есть совершенство, сразу же, априори, принимают, что вселенная несовершенна; исходя из этого, они, словно фокусник, который извлекает из шляпы живого кролика, преподносят вам путем своих "доказательств" бога, совершеннейшее существо. И это естественно, раз все приготовлено заранее. Тем не менее вопрос заключается в следующем: нуждается ли мир в боге, чтобы существовать? Ведь если мир бесконечен и заключает в себе самом все возможности и совершенства, незачем прибегать к богу.

Но, говорят церковные философы, вселенная не бесконечна. Спрашиваем: откуда им об этом известно? Разве они когда-нибудь достигали границ мира?

Для доказательства, что мир не бесконечен, многие из этих бравых докторов философии еще и сейчас возятся... с термодинамикой, энтропией, энергией, которая "теряется", и т. д. Они не подозревают, что речь идет о законах, значение которых, если оно еще сохранилось, определяется гипотезами и опытами в меру возможностей научных исследований.

Каков же вывод? Пусть читатель сделает его сам. Нам кажется, что, в лучшем случае, эти благословенные доказательства существования бога ничего не доказывают. Почему? Они исходят из ошибочных предпосылок, туманных и сбивчивых. Таким образом, в пределах католической философии эта проблема не может быть решена научно.

Чтобы придать законченный характер нашему исследованию, по необходимости краткому, но раскрывающему суть дела, рассмотрим, каким образом церковные философы определяют движение il moto (не только "местное" движение), иными словами, что они под этим понимают. Бойер, вслед за Аристотелем и вместе со всеми католиками, заявляет об этом следующее (т. I, стр. 412): "actus entis in potentia prout est in potentia", то есть: "акт сущего, которое находится в потенции, поскольку оно в потенции". Похоже на шутку, но это не шутка. Переведя это выражение на нормальный человеческий язык, мы получаем: "движение есть акт сущего, способного к совершенствованию, поскольку оно способно усовершенствоваться". Конечно, если бы оно не имело такой способности, оно не развивалось бы, не менялось, вследствие чего оно не приобрело бы совершенств, которыми раньше не обладало.

И Бойер объясняет, приводя в качестве примера дом, который становится домом по мере его строительства. Согласно Бойеру, "движение строительства" состоит "в акте дома, могущего быть построенным, поскольку он может быть построен" ("actus domus aedificabilis quatenus aedeficabilis")*.

* ("Движение, в собственном и строгом смысле, определенное Аристотелем: "акт сущего в потенции, поскольку оно в потенции" ?????????????? Phys., III, I, 201, b, 4). Чтобы определение слова "движение" было, насколько это возможно, содержательнее, я не говорил просто "акт сущего в потенции", вроде того, что построенный дом есть акт строительной материи, но "акт сущего в потенции, поскольку оно в потенции", как само строительство дома есть акт дома, имеющего быть построенным, так же как движение строительства есть акт строящегося дома, поскольку он строится". И в самом деле, дом, в той мере, в какой он может быть построен, говорит он, нужно строить, чтобы осуществить это строительство; когда же строительство завершено, дом стал домом, он утрачивает возможность быть построенным, прекращается движение. Следовательно, быть есть акт дома, который не обладает наибольшей потенцией, а строить дом, то есть когда мы имеем движение строительства, есть акт дома постольку, поскольку он находится в процессе строительства. "Когда могущее быть построенным приводится в действие, акт, мы говорим, что оно строится, и этот акт есть пассивное строительство. Он есть простейшее из всех других движений" (Св. Фома, In III Phys., раздел 2). Следовательно, раз то, что находится в движении, находится тем самым в потенции, указанное движение есть несовершенный акт, средний между потенцией и актом (см. Св. Фома, там же, раздел 3). "Это есть нечто непрерывно текущее" (К. Бойер, там же, Т. I, стр 412). Проще говоря, все сводится к следующему: двцжение - это активность сущего, поскольку оно способно действовать. Или также: движение есть изменение сущего, поскольку оно способно изменяться. Пока это сущее действует, изменяется, чтобы совершалось движение, необходимо, чтобы сущее было способно действовать, изменяться; иначе действие, изменение прекратится. Отсюда движение есть нечто несовершенное, поскольку движение сущего означает, что это сущее еще не достигло совершенства, к которому оно стремится, к которому оно движется. Каким образом все это должно способствовать выяснению, освещению того, какова внутренняя природа движения, честно говоря, непонятно. Верно, что изложение уснащено трудными словами - например, "акт", "потенция", -которые соответствуют еще более темным понятиям, чем сами эти имена (это мы уже отмечали в тексте). Но это не делает исследование ни более ясным, ни более глубоким. Мы имеем дело с пустотой, которая образуется из пустоты. )

Этим все сказано. Буквально - idem per idem*. Ведь это все равно, как если бы сказали: "человек действует как человек потому, что он способен действовать как человек". Поистине восхитительный результат!

* (Тавтология: определяемый предмет определяется через самого же себя.- Прим. ред. )

На этом церковная философия считает исчерпанной важнейшую главу жизни, куда входят вечные изменения мира. Как объяснить изменение психики при горе? Это нетрудно - речь идет об акте страдающей души, поскольку она страдает. Точно так же и любовь - это акт любящей души, поскольку она любит. И так далее.

Поистине нам, страдающим, любящим, нам, видящим, как страдает и любит мир, в борьбе развиваясь к высшей гармонии, это объяснение кажется слишком недостаточным, убогим, ничтожным.

И еще куда ни шло, если бы церковники говорили о своих "выводах" с должной скромностью, как о суждении, которое может быть и ошибочным; если бы они хоть немного чувствовали все их убожество. Куда там! Церковь, священники были непосредственно небом наделены подлинной руководящей миссией, а хранители и вестники единственной истины не терпят борьбы мнений. Кто не с ними, тот, тем самым, против них, он - низкий, презренный враг.

Далекая от жизни и действительности, состоящая на службе у догматического учения, тоже находящегося вне жизни и действительности, их философия отражает в себе все черты этого учения. Догматическая и пустая, она одновременно и непримирима. А так как она не объясняет жизнь, действительность и сама им чужда, она грубо приказывает другим не объяснять жизнь и чуждаться ее. В результате - оскудение интеллекта, отрицание бытия.

Остается рассмотреть еще два пункта, которых мы коснулись ранее: неподвижный характер церковной философии и проявленную ею явную неспособность объяснять факты, новые достижения философии и науки, накопленные в течение веков.

Неподвижность церковной философии столь очевидна, столь торжественным образом предписана самой церковью, что никто не будет ее оспаривать.

Католическая философия ныне более, чем когда бы то ни было, связана с Аристотелем и Фомой Аквинским, и по воле пап и церковников ей строжайшим образом запрещено отдаляться от них.

Снова мы вспоминаем о Немезиде. Привязанная к пустой и ветхой догме, противоречащей истине, жизни, католическая философия не может не ненавидеть всякое учение, которое стремится к жизни и истине. Поэтому она походит на допотопный корабль, становящийся на якорь в таких портах, в которые современные пароходы не могут войти из-за мелководья. Такое положение, впрочем, легко понять, поскольку единственный смысл существования католической философии - исполнение роли служанки церковной теологии. Никакой другой роли за ней не признается. Или прислуживать, или молчать*.

* (В "Ratio studiorum superiorum" "Общества Иисуса" (Рим, 1941, № 139) сказано: "Схоластическая философия необходима, далее, потому, что она служит святой теологии. В этом смысле ее роль особенно выделяется в трех отношениях, а именно: 1) известным образом она подготавливает души к истинной вере и располагает их к принятию истинного откровения; 2) она направляет сознание к подлинному учению католической веры и к постижению ее через ознакомление с таинствами этой веры в той степени, насколько это возможно; 3) она приготавливает к ясному пониманию и сообщает истинной науке способность к нему. Оберегает истины божественного религиозного откровения и противопоставлением их устраняет и опровергает ошибки".)

Аристотель, подправленный и пересмотренный Фомой Аквинским, полностью удовлетворяет этому требованию. Философия Фомы Аквинского расцвела в эпоху, когда в мире господствовала бессодержательная догма. Эта догма находится в полном согласии с метафизическими абстракциями - католическим таинством и пытается их объяснить. Конечно, Фома в своем роде выдающийся ум и не просто выдающийся, но ловкий и гибкий. Оба эти качества необходимы, чтобы так изворачиваться, карабкаясь на призрачные вершины теологических премудростей, которые в средние века повсюду были в ходу. Фома пытался совершить невозможное, стремился примирить непримиримое, согласовать иррациональное с разумным.

Пойми меня правильно, дорогой читатель: здесь говорится не о евангельском послании, не о маленькой и все же великой книге Иисуса. Евангелие - это в своем роде произведение жизни, возвышенной жизни. В нем тоже есть нежизненные части, но наука уже поступила с ними по справедливости. Однако церковная догма не совпадает с евангелием, не совпадает с жизнью, которой учил Христос. В самом деле, Фома Аквинский заботился не о евангелии, а о догматическом истолковании его, которое церковь проповедует, навязывает людям.

Поэтому речь здесь идет не о евангелии. Из сказанного становятся ясными причины таких явлений, как бессодержательность философии Фомы Аквинского, и тот факт, что церковь оказала ей такое покровительство, что возвела ее в ранг теории, дающей единственное истинное понимание мира. Причина в том, что это философское построение служит интересам церкви, а другие, те, что отражают действительность и жизнь, не служат ей. Эти последние поэтому являются врагами церкви. Вот почему она их отвергает, осуждает и обвиняет.

Церковь громила даже тех католических и ни в коей мере не еретических философов, которые видели, что официальная доктрина (да и как можно не видеть этого!), предписанная тоном, не допускающим возражений, то есть учение Фомы, чужда действительности и жизни, и потому придумывали системы, которые были бы поближе к жизни, но не противоречили бы и догме. Классический пример - случай с Росмини (1797 - 1855), "священнослужителем выдающегося благочестия и ума", основателем Института милосердия (объединения священников, посвятивших себя преподаванию и миссионерской деятельности). Даже при внимательном изучении его трудов нелегко уловить и определить с абсолютной точностью их руководящую идею. Отсюда бесконечные споры и прения, которые спустя столько лет и даже после осуждения сорока "ошибок", извлеченных, как говорят, из его сочинений (Декрет папской канцелярии от 14 декабря 1887 года), еще не угасли и продолжаются в литературе и в кругах католических учебных заведений. В целом Росмини, повидимому, стремился признать за сущим наличие внутреннего, непосредственного и живого опыта до всякого процесса рассудочного и абстрактного мышления и независимо от него, что позволило бы понять сущее в его активной жизни. Поэтому не представляется возможным причислить его к последователям Иммануила Канта и гегельянцев, как это стремились сделать, не щадя язвительных выражений, иезуиты и доминиканцы (особенно первые) - инициаторы предъявления обвинений Росмини. Скорее же кажется, что он несколько расходится с названными немецкими философами, а его основная мысль о сущем как о чем-то конкретном и объективном даже противостоит субъективизму.

Тем не менее Росмини, конечно, не принадлежит и к апологетам св. Фомы. Поэтому иезуиты и доминиканцы сделали все, чтобы обвинить его (и это им удалось благодаря неразборчивости в средствах) в "онтологизме" и в "пантеизме" и убедить ватиканские власти осудить его. Впрочем, он и до этого был на самом плохом счету у Ватикана. Когда Росмини намеревались сделать кардиналом - чего он, конечно, вполне заслуживал, - он нашел в себе смелость опубликовать, с присущей ему свободой мысли, два небольших произведения: "Конституция в соответствии с социальной справедливостью" и "О пяти пороках святой церкви", в которых разоблачал убожество и ничтожность господствующего католицизма с помощью доводов и фактов, по большей части сохранивших и поныне свое значение. Тогда декретом от 30 мая 1849 года он был осужден, а обе его книги были вписаны в "Индекс". (Относительно учения Росмини и его взаимоотношения с церковной "ортодоксией" можно почерпнуть полезные сведения из работы Морандо, Критический обзор сорока росминианеких положений, осужденных Инквизицией, Милан, 1905.)

Таким образом, осуждение Росмини и явный или тайный остракизм, которому подвергаются все философы, отходящие так или иначе от учения св. Фомы, или, что того хуже, противостоящие ему, зависят от одной причины: кто для сохранения своих позиций нуждается в чуждом действительности, а следовательно, и жизни учении, тот боится и того и другого. Руководящий аппарат церкви стремится заковать в кандалы реальное бытие, заточить его в темницу, оторвать от него людей, принудить их вести фиктивную жизнь, что необходимо для существования и поддержания догматической схематики и власти Ватикана над душами и над миром.

Столкновение с действительностью раздражает святой престол, выводит из равновесия, возмущает и побуждает к репрессиям.

Почти маньякальное стремление навязывать другим уродливый католический образ жизни осуществляется Ватиканом и в области морали. Вот один из примеров.

Если трудно прокормить из-за отсутствия средств семью из двух человек, то еще труднее кормить троих или четверых. Это то, с чем сталкиваются муж и жена, когда создают семью. Что диктует реальная жизнь? Она принуждает к тому, чтобы не иметь детей. Рождать их - значит дать жизнь несчастным, невежественным, больным существам, лишенным пищи и ухода, необходимых для поддержания нормальной жизни. С другой стороны, так как целомудренная жизнь супругов невозможна и, как показывает каждодневный опыт, она разрушает их любовь и, следовательно, самый брак, то супруги не могут не осуществлять свой брачный союз.

Что же предлагает церковь? Она разрешает вопрос абсурдно: или рождать голодных, изможденных, как тени, людей, неразвитых в умственном отношении и больных физически, или же оставаться целомудренными, то есть на деле разрушить свой брак.

Мнение, выдвинутое самим нынешним римским папой Пием XII, что супружеское целомудрие возможно и этически оправдано, поскольку бог не предписывает неисполнимых вещей, - мнение это заводит в порочный круг. Именно тот факт, что природа нормально не допускает насилия над собой - в этом отношении я апеллирую ко всем супругам, - показывает, что бог, творец природы, по утверждению католиков, не желает и не требует его. Не требуется даже прибегать к рассмотрению физиологического механизма акта, чтобы доказать, что так как наслаждение есть средство, а не цель, то перестановка этого порядка равносильна извращению законов творца. Так как рождение на свет детей, которых даже прокормить нет возможности, является очевидным и тяжким преступлением и поэтому запрещено творцом и так как невозможно сохранить целомудрие в браке, поскольку природа этого не допускает, то это означает, что в данном случае цель супружества может быть разумным образом изменена так, что цель деторождения устраняется, но обеспечивается соблюдение других, немаловажных целей, вытекающих из природы супружества, то есть взаимной любви, без которой семья не может существовать, и исключение внебрачных отношений, неизбежных, если инстинкт ограничивается или попросту подавляется в его нормальных проявлениях.

Речь идет не о надуманном противоречии. Опыт непрестанно показывает, что голод и, равным образом, принудительное целомудрие разрушают семью. К тому же "семейное" целомудрие практически не осуществимо.

Правда, супругам внушают с редкой ловкостью, тонкими двусмысленными намеками, что есть периоды, когда супруга бесплодна, и поэтому в этот момент возможно полное удовлетворение чувства, в другое время ведущее к деторождению.

Но может ли человек этим воспользоваться? Любовь осуществляется не с календарем в руке. Ясно видно, что изобретатели этой уловки никогда не любили, даже не знают, что такое любовь. И, кроме того, морален ли этот совет? Нисколько, потому что, если физический акт способен зачать ребенка, всегда может существовать "греховное" намерение избежать потомства, к тому же обдуманное, с соответствующими рассуждениями и расчетами.

Таков, следовательно, пример церковного образа мышления. Он стоит вне жизни; он не может отрицать законов природы, ибо этим он может нанести себе смертельный удар, и все же страхом адских мук принуждает людей отречься от действительности и жить в фиктивном мире, хотя бы это и стоило им невыразимых страданий среди неразрешимых противоречий каждодневной жизни.

Однако, возвращаясь к интересующему нас положению о доктринерской неподвижности церкви, мы, не говоря уже об этих примерах и доводах, должны отметить, что печально, даже глубоко больно видеть, как это видел я в течение многих лет, в какую духовную темницу заключены католические философы. Их достижения ничтожны, ибо, кроме механизма всей организации вероучения, их подавляет страх. Именно страх! Иезуит Франческо

Морандини постоянно трепетал при мысли, что пустяковые вольности, допущенные им в лекциях, или в печати, или же в его "Логике", не будут одобрены отцами Арну Буайе, Деланнуа и другими, как не соответствующие требованиям паралитической программы. Он опасался, и не без основания, что ему запретят преподавать. Я пытался ободрить его, но мне удавалось это с трудом. Однажды он сказал мне, что в течение добрых шестнадцати лет со дня на день он ждет приказа убираться на все четыре стороны. Он жил словно на раскаленных углях, как, впрочем, и все другие.

Деланнуа - человек очень умный, может быть, после Генена самый умный из всех иезуитов на философском факультете папского Грегорианского университета - был сверхосторожен, подобно человеку, который пробирается ночью по краю обрыва. По многочисленным признакам я замечал, что он прекрасно понимал абсурдность католической философии. Но он не осмеливался компрометировать себя. Кроме всего прочего, он знал о враждебном к нему отношении итальянских иезуитов, которые всегда были начеку, терпеливо выжидая случая захватить его, как говорит старинное выражение, на месте преступления. А тогда - прощай преподавание в Риме, в высшем учебном заведении Ордена!

Тут было не до шуток. Иезуит Арну, декан философского факультета, рыскал и разнюхивал повсюду. Короче говоря, это была борьба всех против всех, и донос на других оказывался единственным средством самозащиты.

Вот почему в этой затхлой атмосфере, которая пропитывает всю церковь (в Испании совершаются невероятные вещи для поддержания ортодоксальности католического преподавания и подавления светского преподавания), даже весьма умные люди задыхаются, их силы атрофируются. Посредственности, напротив, процветают. Мне было больно видеть людей, подобных иезуиту Генену, человеку выдающегося ума, обреченных на бесплодное пережевывание общих мест истлевшего аристотелизма. А ведь этот человек, если бы не стал церковником, мог бы стать прославленным ученым, полезным человеческому обществу! Сейчас же он, напротив, - ничто. Сухая ветвь допотопного древа...

Это объясняет, между прочим, тот факт, что католическая философия и с помощью неотомизма не сказала нового слова, а ее попытки выработать новые представления были и остаются в глазах всего мира бледными призраками, меркнущими при свете более жизненных и более жизнеспособных философских взглядов.

Католики надрываются, но остаются позади... несмотря на их потуги. Почему? Потому что в самих основах их философии кроется внутренний порок: их учение мертво. Оно умерло, не успев родиться.

Эти замечания объясняют другую характерную черту католической философии - ее неспособность усвоить и интерпретировать новые достижения науки. И в самом деле, избавление от догм католической философии было бы похоже на то, как если бы кто-либо оставил стоячие воды гавани, выбрался бы из путаницы водорослей и опавших листьев, чтобы выйти в открытое море под парусами, надутыми бризом, на волны, где, как говорит Байрон в "Корсаре", "думы бесконечны и свободна душа".

Следовательно, или новые открытия отвергаются, и тогда о них говорят лишь украдкой, ограничиваясь намеками, разбросанными там и сям в книгах, скрытых от нескромных взоров любознательных и жаждущих знания людей; или же новые открытия признаются, но изображаются так, чтобы они соответствовали облику и программе официального, мертвого и превращенного в мумию учения. Если перекроить их таким образом не удается, их "опровергают", искажают, стремятся обкарнать.

Близорукие доктора философии - как, например, тупой иезуит Соккорси, бывший директор ватиканского радио, - теряют время и силы, чтобы порицать Эйнштейна, ругать геометрические теории, не согласные с положениями Евклида, воевать против физики атомного ядра. Скачкообразные изменения, энергии, которым соответствуют атомные модели, действуют на нервы отца Генена, поскольку они расходятся со схоластической точкой зрения*.

* (P. Genen, Cosmologia, Roma, 1949. )

Но никто не слушает католических докторов. Их мнения подобны легкой дымке испарений, которые не оставляют следов: их рассеивает ветер и разгоняет солнце, и вновь открывается лазурное, чистое небо.

Постараемся теперь подвести итоги и представим окончательное заключение.

* * *

Представляется доказанным выдвинутое нами положение о том, что философская часть вероучения, созданного церковью, не объясняет действительности, жизни, не разрешает связанных с ними проблем, и даже не намекает на все это. Мы ограничились отдельными доказательствами, но это доказательства, которые резюмируют существо вопроса.

Итак, истина, жизнь не могут быть сведены к пустым схемам, к неопределенным понятиям, невыразительным построениям. Метафизика - хорошая вещь, и абстрагировать временами необходимо. Но не следует витать в абстракциях, в эфире, если необходимо осветить подлинную реальность, которая коренным образом отлична от абстракции.

Сводить существа, которые живут, трепещут, движутся, сражаются, которые любят, побеждают, страдают и умирают, - сводить их к акту, потенции, "субстанциальной форме", словом, к инертным и ирреальным призракам - это переходит все границы.

Поносить инакомыслящих, смотреть на них иронически, обходиться с ними с величественной снисходительностью, с аристократическим самомнением, как если бы это были безнадежные глупцы, - зрелище поистине печальное.

Мы оцениваем всякую работу мысли, в том числе мысли Фомы Аквинского и церковных философов, как они этого заслуживают. Возводить же эту философию в ранг единственной истины, распространять ее под страхом наказания на всю вселенную, насмехаться над трудом других - это небывалое дело. Это для философа вещь совершенно необычная, опасная, вызывающая беспокойство.

Чем же это объясняется? Представим себе священнослужителя, иезуита или доминиканца. Кто они такие? Вспомним о Ватикане. Что это за учреждение? Каковы его цели?

Иезуит, доминиканец, священнослужитель вообще - это человек, стоящий вне действительности и жизни как благодаря своему воспитанию и тому, что он прикован к абстрактной догме, так и благодаря тому, что он лишил себя высшего смысла жизни. Поэтому изобретенное им философское построение, которое он использует, отличается теми же свойствами. Вдобавок, священнослужитель безжалостен, непримирим и деспотичен в его роли "законного" наставника и руководителя человеческого общества, ибо он считает, что он свыше, самим богом, облечен этим достойным удивления правом. Кто осмеливается противоречить ему, выступать против него, того безоговорочно клеймят как злоумышленника и еретика.

С другой стороны, Ватикан, существующий благодаря оторванному от жизни и действительности догматическому учению, нуждается в подобного рода философии, которую мы описали. Он не может обойтись без нее. В руках правящей церкви это - необходимое орудие сохранения и увеличения ее власти над людьми, потому что пустая и мудреная догма, ловко приправленная фиктивными умозрительными доводами, внедряется в души и порабощает их, а Ватикан тем самым получает возможность добиваться своей основной цели: политического господства над миром.

Здесь, к сожалению, нет места евангелию. Как читатель, конечно, уже заметил, церковники весьма далеки от него.

Впрочем, мы говорим не о неизвестных фактах. Только люди, сознательно закрывающие глаза на действительность, могут не видеть этого, не видеть очевидной абсурдности допущения существования какого-либо согласия между действительностью, жизнью и католической философией. Только слепцы могут допустить существование последовательной связи между воспитанием церковников и христианством, между политической и экономической властью Ватикана, ряда орденов и религиозных организаций и евангелием Иисуса.

По этим причинам и, между прочим, по изложенным соображениям, относящимся к характеру католической философии, я порвал с церковью, ушел из Ордена. Куда? Мне кажется, при всем моем уважении к тем, кто мыслит иначе, я ушел прочь из тьмы и холода - к жизни.

предыдущая главасодержаниеследующая глава



ПОИСК:




Рейтинг@Mail.ru
© RELIGION.HISTORIC.RU, 2001-2023
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://religion.historic.ru/ 'История религии'