Введение

Вечером 7 февраля 1936 года я отправился в "новициат" Общества Иисуса в Галлоро, близ Аричча, километрах в тридцати от Рима^*. Так началось большое путешествие, самое длинное и странное в моей жизни. Сегодня оно закончено, и его окончание знаменует пересмотр моей жизни и полное ее преобразование в идейном и в практическом отношениях.

^* (Речь идет о периоде подготовительного обучения для вступающего в орден иезуитов. Об этом см. ниже.- Прим. ред. )

Я знаю, что окончательно завоевал позиции, о которых я свое время, до того как я побыл иезуитом и исполнял одну из самых интересных обязанностей в Ордене, я никогда не мог бы и подумать и к которым я, вероятно, никогда не пришел бы без шестнадцатилетнего опыта религиозной жизни и приобретенного благодаря ей детального теоретического и практического знакомства с католицизмом и с христианством вообще.

Через несколько часов после того, как утром 21 апреля 1952 года мне удалось вырваться из рук церковников, дом, который я по советам родственников и друзей избрал своим временным убежищем, был окружен политической полицией демохристианского правительства. Натравленная иезуитами полиция должна была схватить меня и отправить в сумасшедший дом - самый верный способ заткнуть мне рот - я слишком много знал! - представив как заведомо бессмысленное все то, что я мог бы рассказать и обнародовать.

Я пережил страшные часы, но затея моих врагов провалилась: из разговора со мной политическая полиция почти сразу же уяснила, что дело идет о "маневре" и, не желая компрометировать себя, отказалась участвовать в этой афере. С тех пор меня оставили в покое, если, разумеется, не принимать во внимание грязи, которой меня обливали газеты, и клеветнической кампании "Католического действия".

Я предпочел жизнь гражданской смерти - вечному заточению в Ватикане или в сумасшедшем доме. Я ушел бы так или иначе. Однако, если бы не опасность, грозившая мне со стороны церковных властей, я не сделал бы этого в горячий период, предшествовавший всеобщим выборам, которые произошли в Риме и в других местах Италии 25 и 26 мая. Дело в том, что у меня было твердое намерение избежать всякого тенденциозного истолкования моего поступка, мотивы которого были свободны от каких-либо корыстных соображений и объяснялись моральной потребностью, возникшей в моем сознании и толкавшей меня к свету.

Собрав все свое мужество, я открыто взял на себя полную ответственность за этот шаг и совершенно сознательно разорвал путы заблуждения. Этого требовала моя совесть, и я не мог поступить иначе. В сорок четыре года я отказался от с трудом приобретенного положения и привилегий и начал новую жизнь.

И вот я здесь, в приветливой и тихой комнате, за рабочим столом, в своем чистом и мирном жилище... Я спокоен, я пишу эти строки и принадлежу самому себе. Наконец-то! Между мной и миром - дверь дома; я закрыл ее перед миром, в котором прожил столько лет, но не перед миром тех, кто страдает и жаждет света, не перед миром труда, самоотверженного, тяжелого и просветляющего, не перед миром долин, гор и вод, морей и океанов, безграничных, лазурных, ликующих в лучах солнца. Я закрыл ее перед миром предрассудков, порока, лицемерия, коварства, эгоизма, разрушения и ненависти к человеку.

Все это кажется сном. Мрачное прошлое, такое недавнее, что благодаря близости во времени оно кажется почти настоящим. Я больше не вспоминаю о нем, как будто его никогда не было, как будто оно принадлежало кому-то другому.

Все это кажется сном. Как ребенок прижимает к груди самую любимую из своих игрушек, так и я прижимаю к сердцу мой сон. Как ребенок с изумлением смотрит простодушным взглядом, завороженным и глубоким, на гармонию природы, которая открывается перед ним, так и я смотрю на жизнь.

В тридцать лет я уже многое пережил; я не знал еще, что такое жизнь, но понимал, что она существует. Не жизнь чувств, которая меня не интересовала и не интересует, но жизнь истины. Я страстно стремился по- знать смысл, тайну, причину жизни. Я искал всего этого в христианстве, в католицизме. Я обратился к мистике, к иррациональному, к поэзии абсурда. Но интеллект не может долго выносить призраков и, если обнаруживает тайну, стремится исследовать и разрешить ее только в соответствии с законами логики. А логика неумолима. Своим идеалом я сделал католический идеал; я про- водил его в жизнь, страстно жил им. Жизнь, однако, дала мне ряд уроков - им-то и посвящается эта книга, - которые привели меня к идеалам социализма и коммунизма. Я не только почувствовал, но и убедился, что это единственно справедливые идеалы.

Я пишу не для того, чтобы затеять дискуссию, пишу не в целях политической пропаганды. Я пишу, чтобы рассказать о драме духа и сердца самого обычного человека, одного из тех, что попадаются на каждом шагу (un uomo della strada), чтобы другие простые люди, самые обычные люди из безымянной толпы, текущей по дорогам огромного многолюдного мира, извлекли из нее, если возможно, какой-нибудь урок, который сделал бы их жизнь немного счастливее.

Излишне говорить, что все это было для меня полно невероятных страданий, глубокого смятения, огромных жертв и бесконечной внутренней борьбы ради отыскания истины, высшего смысла жизни. Впрочем, читатель увидит, что каждая прочитанная им страница, каждое предложение живо свидетельствуют об этой борьбе.

Всякий вывод, даже когда он является лишь плодом рассуждений, умственных способностей человека, носит до некоторой степени отпечаток всей его личности, так что обычно нелегко осмыслить и понять истинное значение вывода, если не познакомиться, по крайней мере в общих чертах, с интеллектуальными и психическими свойствами лица, которое делает этот вывод.

Думаю поэтому, что мне следует рассказать о том периоде своей жизни, который предшествовал моему вступлению в Общество Иисуса.

Мои родители, в особенности отец, были антиклерикалами. Мать не интересовалась ни политикой, ни вопросами религии: она целиком посвятила себя мужу, детям, дому. Родители никогда не ходили в церковь, никогда не исповедовались и не причащались. Они состояли только в гражданском браке - и вовсе не потому, что существовали препятствия к церковному браку, а потому, что они не желали, чтобы их совместная жизнь получила благословение, противоречащее их убеждениям.

Причину такого умонастроения необходимо искать в далеком прошлом, в позиции, занятой их семьями в период борьбы за независимость и объединение Италии, против политики и антипатриотической деятельности духовенства и особенно папской курии. Церковные власти преследовали предков моего отца. Мой дед по матери участвовал в войне, окончившейся поражением при Ментане^*.

^* (Имеется в виду временное поражение итальянского национально-освободительного движения под руководством Гарибальди при Ментане 3 ноября 1867 года.- Прим. ред. )

Отец придерживался отчетливо выраженных социалистических взглядов. Он посвятил себя журналистикой деятельности: был редактором и руководителем левых газет. Он не крестил своих детей, если не считать моей младшей сестры. У него была душа пламенного полемиста и поэта. Он был человек большой культуры, обладал большой внутренней силой, любил родину, жену, детей и был всецело предан им. Он научил меня любить нашу страну, внушил мне идеалы справедливости и братства людей.

Моя мать, как я уже сказал, была незаурядная женщина, образец добродетели, умная, добрая и ласковая. Жизнь моих родителей не была особенно продолжительной. Воспоминание о них - среди множества счастливых воспоминаний - является для меня самым приятным, самым дорогим и священным из всей моей жизни.

В детские годы я мало чем отличался от других детей. Прирожденный самоучка, постоянно стремившийся к свободе, я после начальной школы так и не захотел вновь садиться за парту; занялся самообразованием, стал готовиться к экзаменам; получил степень доктора архитектуры. Я любил живопись и изучал ее во Флоренции, когда там преподавал Феличе Карена, человек исключительной доброты со страстной душой поэта. Мои работы выставлялись в разных местах, последний раз - на "Четырехгодичной выставке" (Quadriennale) 1952 года, куда я был приглашен персонально.

Не будучи верующим, даже в том, что касается признания существования бога, я в конце концов стал иезуитом. Можно ли думать, что иезуитам удалось "обратить" меня? Это сложный вопрос, на который необходимо ответить. В самом деле, он объясняет мое шестнадцатилетнее пребывание в ордене иезуитов и, в известном смысле, дает ключ к пониманию его, по крайней мере в том, что касается начала, освещая в то же время скрытые причины, побудившие меня обратиться к марксизму.

Жизнь не отказывала мне ни в чем. Моя семья была зажиточной, хотя и не богатой. Я учился как хотел и чему хотел. Во всех своих действиях я имел неограниченную свободу. Любил и был любим. Я знал любовь и верю в любовь, высшее счастье жизни. Мое вступление в орден иезуитов разбило сердце одной женщины. Бог да простит мне это!

Решение начать религиозную жизнь не было, разумеется, результатом какого-нибудь разочарования. У меня не было разочарований: я любил жизнь, горячо любил ее.

Я посвятил себя богу потому, что это отвечало потребности в идеале и в абсолютном, которая лежала и лежит в основе моего характера. Я примкнул к марксизму потому, что это отвечает - окончательно и истинно - этой потребности. Я говорю это от всей души.

Рассмотрим теперь поближе причины культурного и психологического порядка, ибо других причин не было, которые подготовили мое обращение к церкви, к религии.

В нашем доме была хорошая библиотека. Долгие летние и осенние месяцы я проводил на лоне природы в маленькой деревушке на острове Эльба. Когда я не плавал в море под сенью белых парусов какой-нибудь из наших лодок, я проводил время за чтением и рисованием. Мечтал. Потребность в идеале, в бесконечном овладевала моей душой.

Мне было около семи лет, когда дед по матери, строгий преподаватель словесности, водил меня в Риме по музеям, дворцам и церквам. Однажды мы вошли в собор св. Петра; вечерело, огромный храм был пуст. Из капеллы Джулиа неслись звуки органа; они слышались повсюду, слабые и отдаленные. Незабываемое впечатление, которое невозможно описать! Слезы подступали к горлу, меня охватила странная радость, незнакомая мне до тех пор. Я ощутил присутствие бога, во всяком случае мне так показалось. Я не знал, что это такое, но душа моя замерла как бы вне пространства и времени, охваченная чем-то таким, что не поддавалось определению и все-таки, возможно, существовало. Мой дед что-то говорил. Я безотчетно пробормотал: "Помолчим". Дед ничего не понял и смотрел на меня в изумлении.

Это было, мне кажется, моим первым соприкосновением с таинственным. Оно произвело на меня неизгладимое впечатление.

Разнообразный и богатый жизненный опыт последующих лет не имел сколько-нибудь значительного влияния на мои основные духовные потребности. Я никогда не был способен жить одним днем, как живут многие, беря от жизни удовольствия, которые она дает сегодня, и не задумываясь о том, что будет завтра.

Даже не отдавая себе в этом отчета, я испытывал потребность в осмыслении действительности, в едином принципе, который охватил бы и объяснил мне все, что существует.

Политика, единственная, которая тогда существовала, иначе говоря - фашизм, меня совершенно не интересовала; в этом отношении у меня всегда было реалистическое представление о вещах благодаря, может быть, интуиции. Я представлял себе фашизм тем, чем он был: комедией, вспышкопускательством, разбоем, глупостью.

Мой отец - это было в 1927 году, если память мне не изменяет, - позаботился устроить мне, без моего ведома, членский билет... фашистской партии. Он писал мне чистосердечно: "Ты знаешь, что я об этом думаю. Но сегодня эта бумажка необходима, чтобы работать. Ты молод и должен подумать о своей жизни. Прими его: он может тебе пригодиться". Я, однако, забросил билет в ящик стола.

Если, по понятным причинам, я очень мало, чтобы не сказать - совсем, не занимался политикой, то зато страстно интересовался социологическими и экономическими проблемами. К пятнадцати годам я познакомился с научным социализмом. До этого я имел о нем смутное представление, основанное на воспоминаниях о разговорах в семье между отцом и его друзьями.

Я с большим трудом читал Маркса и не сумел одо-леть до конца "Капитал". Больше всего меня заинтересовал "Манифест коммунистической партии". Однако я не стал марксистом; я не знал других работ, которые показали бы мне это учение во всей его жизненной силе. Впрочем, их трудно было найти в продаже. Тем не менее я изучил очерки Лабриолы "Об историческом материализме" и "В память Коммунистического манифеста".

В общем, это было лишь первоначальное ознакомление, конечно, интересное, но недостаточное и одностороннее. Однако я не забыл того, что читал, и это начинание, возобновленное через значительное время на совершенно другой ступени духовного развития, произвело переворот в моей жизни.

Впрочем, учение диалектического и исторического материализма не попало на неподготовленную почву. Еще до того, как приняться за чтение Маркса, я имел некоторые представления о материализме. Разумеется, речь шла об убеждениях пятнадцатилетнего подростка. Стоит все же рассмотреть их, не потому, что они были интересны сами по себе, а потому, что это необходимо для понимания той идеологической эволюции, которая привела меня к коммунизму.

Проблема философии представлялась мне тогда следующим образом: с одной стороны, дуализм материи и духа, который выдвигают католики, с другой - монистическая теория. Последняя привлекала меня больше.

"Истина проста, - говорил я, - и всего вероятнее, что из двух теорий наиболее простая является истинной".

Но католическому дуализму противостояли две монистические теории: идеалистическая и материалистическая. Какую из них выбрать? Прежде всего необходимо было привести эту задачу к более простому виду. Я долго размышлял, и мне стало казаться, что проблема может быть разрешена следующим образом. Не имеет значения, сводим ли мы все к идее или к материи. Различие между той и другой, как бы это различие ни понималось, не меняет существа дела: единственно существует нечто всеобъемлющее, и совершенно неважно, как его называть - материей или духом.

Впрочем, полагал я, материя также входит в трансцендентальное "я" как его модификация. И если идея есть в то же время материя и если все сводится к идее, то идея есть материя и только материя. Итак, речь шла не о том, чтобы выбирать исключительно между материей или духом - что бессмысленно, - но чтобы выбрать между монизмом и дуализмом бытия.

Оставалось решить, какая из этих точек зрения была истинной. Так как помимо этих точек зрения не могло существовать третьей, то достаточно было опровергнуть дуализм, чтобы монизм был автоматически доказан.

Поэтому следовало рассмотреть католическое учение и решить, возможно ли его опровергнуть. Согласно этому учению, материя и дух представляют собой два рода или два порядка бытия, между которыми нет перехода и которые абсолютно несводимы друг к другу. Здесь следует говорить скорее о противоречии, чем о противоположности (противоположности допускают совмещение в пределах одного рода; например, противоположные концы отрезка входят в его протяженность, зеленое и красное входят в понятие "цвет"). Ясно, что так как в непротяженное не входит, согласно самому определению, никакая (даже произвольно малая) протяженность, то между тем и другим не существует точек соприкосновения, и они абсолютно несовместимы.

Таковы, со спекулятивной, абстрактной точки зрения, предпосылки выдвигаемого католиками утверждения о дуализме бытия. Мне казалось, что в общем можно их принять.

Трудность, однако, заключалась в другом. Существовало ли на самом деле, в действительности это противоречие? Утверждения о наличии такого противоречия, которые я встретил в области идеологической, еще ничего не доказывали, важно было убедиться, на самом ли деле существует оно в онтологическом плане. Ведь не все, что мы можем представить существующим, существует.

Это рассуждение вело к очень простому выводу: нужно было рассмотреть, подтверждаются ли действительно предпосылки, лежащие в основе утверждения католиков о дуализме бытия. Это предполагало выбор объекта проверочного эксперимента, которым, очевидно, мог и может быть только человек.

У католиков принят следующий порядок доказательства: по их мнению, в человеке существует строгий дуализм познавательной способности чувств и разума. Речь идет не о простом различии - никто его и не оспаривает, - но о противоречии. Тогда как объектом чувств является, утверждают они, "протяженное", "конкретное", "единичное", разум имеет своим объектом "непротяженное", "абстрактное", "всеобщее". Это, следовательно, две триады, которые противоречат друг другу.

Но всякая деятельность берет свое начало от субъекта, который является причиной действия и природа которого поэтому совпадает с природой произведенного действия или, по крайней мере, аналогична ей. Если же деятельности строго обособлены и несовместимы, то таковы также и субъекты, которые их производят. Таким образом, в человеке необходимо было бы предположить существование двух сущностей, одна из которых газывается материей, другая - духом. Дуализм бытия кажется, таким образом, доказанным.

Однако эти хитроумные рассуждения меня не убеждали. Детский склад ума, скажете вы. Может быть. Но, спрашивал я себя, что такое материя? И существует ли на самом деле этот противоречивый дуализм? Часто противоречие зависит от того, что мы обедняем содержание субъекта: действительно, если дерево должно всегда иметь зеленую листву, деревья, имеющие осенью желтые листья, уже не деревья.

Точно так же, говоря, что материя есть то, что протяженно, конкретно, единично, мы, быть может, упускаем из виду другие важные ее черты; и тогда легко противопоставить ее другой материальной категории, свойства которой не соответствуют вышеупомянутым. Кроме того, такое различение ведет к абсурду и потому недопустимо; действительно, в этом случае электрическая и световая энергия оказываются нематериальными, гак как их нельзя поместить в жесткие границы, нельзя измерить с помощью метра, они не являются чем-то единичным, что я могу положить на стол. Можем ли мы, например, подвергнуть измерению или взвесить психические акты животных? Между тем католики утверждают, что все это входит в материальный мир. С другой стороны, разве наши понятия, рассматриваемые не в их смысловом значении (которое является абстрактным и универсальным), а как продукты мышления, не являются конкретными, единичными, связанными с условиями времени и места? Значит, они принадлежат к материальному миру? "Ради всего святого!.." - вопят католики и рвут на себе одежды.

Я чувствовал, что здесь что-то не так, я говорил себе: "Если психика животных является источником простых, непротяженных актов, то неверно, что непременным свойством материи является протяженность, пространственность и что вне этих свойств материи не существует".

Эти соображения убеждали меня тридцать лет тому назад, так же как они окончательно и бесповоротно убедили меня и впоследствии, в зрелую пору моей жизни, когда я, будучи иезуитом, рассматривал и обдумывал их уже по-другому, более углубленно, что дуализм бытия неприемлем.

Согласно учению католиков, бог, чистый дух, творит протяженные материальные вещи; таким образом, необходимо допустить что-то общее между двумя пресловутыми строго обособленными видами бытия. Иными словами, этих видов бытия, строго обособленных друг от друга, не существует.

"Но почему католики защищают этот абсурд?" - спрашивал я себя тогда, спрашиваю и теперь. Ответ очень прост. Они должны дать рациональное обоснование своего религиозного учения, противного разуму. Вот и все.

Став однажды рабами своего собственного заблуждения, они остаются верными ему до конца. Поэтому они вынуждены извращать идеи, определять неопределимое, пользоваться ложными или заранее извращенными концепциями. Чтобы противопоставить дух материи, они приписывают последней огрубленную и обедненную сущность, которую сводят к протяженности, к конкретности, к единичности.

Дело же обстоит как раз наоборот: нет, пожалуй, ни одного понятия, которому было бы труднее дать определение, чем понятию материи. Для того чтобы противопоставить материю духу, необходимо, прежде всего, точно и достаточно полно определить понятия, которые мы собираемся противопоставить. Что же такое материя? Карл Маркс постоянно и мудро предпочитал называть ее "природой". В общем, это мир, который нас окружает, в котором мы живем, в котором все, включая и нас самих, существует и развивается, не нуждаясь ни в каких посторонних силах^*.

^* (А. Тонди упускает из виду классическое ленинское определение материи, данное в "Материализме и эмпириокритицизме": "...материя есть то, что, действуя на наши органы чувств, производит ощущение; материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении..." (В. И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 133).- Прим. ред.)

Сами католики, с такой легкостью и готовностью определяющие и применяющие понятие материи, когда им это выгодно, смущаются и не знают, что сказать, когда возникает необходимость серьезного решения проблемы.

Монсеньор Франческо Ольджати, профессор католического университета Сакро Куоре в Милане, без колебаний заявляет, что "в классической философии самым трудным и темным является понятие материи"^*. Мы согласны с этим: классическая - читай "католическая"- философия не внесла ничего в решение этого вопроса и запуталась в паралогизмах.

^* (F. Olgiati, I fondamenti della filosofia classica, Milano, 1950, p. 250. )

Св. Августин, который тоже знал в этом толк, сумел определить материю только как: "Neque quid, neque quale, neque quantum, neque aliud eorum quibus ens determinatur". ("He что, не какое, не сколько и не что другое, чем определяются вещи".) Итак, материя - это ничто.

Понятно, что последователи св. Фомы решительно восстают против подобной ереси. В крайнем случае, говорят они, материя - это "почти ничто", "чистая возможность оформления". Она не есть quid, то есть нечто, и, однако, она есть нечто. Она - ничто и в то же время нe ничто. Но тогда что же она такое? Это остается тайной схоластической мысли^*.

^* (E. Blanc, Dictionnaire de philosophie, Paris, 1906, col. 806; C. Boyer, Cursus philosophiae, Paris, 1937, vol. J, p. 469, 471.)

Итак, в шестнадцать лет я не мог взять в толк, отчего бы, скажем, не подвести под определение материи дух, бессмертие души, да и самого бога, отождествив его с миром.

Я был материалистом, но это был материализм, научно еще не обоснованный, не ставший еще моей плотью и кровью, сущностью моей жизни. Многочисленность и новизна внешних впечатлений постоянно изменяли направление моих мыслей и действий; поэтому всякое убеждение, даже самое твердое, не могло запасть в мою душу и пустить в ней прочные корни. Мне было всего шестнадцать лет. Поэтому мое духовное развитие шло медленно, хотя я, увлеченный жизнью, и не сознавал этого.

Замкнувшись в себе, пробуя то одно, то другое и постоянно меняя свои представления, я в этой путанице мыслей и чувств (и именно из-за путаницы) не мог остановиться на чем-нибудь определенном и постоянном; я чувствовал, что в моей душе образуется огромная пустота, и поэтому испытывал безотлагательную необходимость в истолковании жизни, необходимость найти свое место в ней. Отсюда безотчетное, но глубокое недовольство жизнью.

Таким образом я поддался тому особому психологическому настроению, иррациональному в своей основе, которое толкает человека к вере. Но что такое вера? Необходимо рассмотреть этот вопрос, иначе нельзя будет понять продолжение моего повествования^*.

^* (477, 484; P. Hoenen, Filosofia della natura inorganica, Roma, 1949; V. Remer, Summa philosophiae scholasticae, Romae, 1949, vol. IV: Cosmologia.)

Акт веры, как утверждает церковь, является по своему существу иррациональным. Но было бы неправильно думать, что всякий акт веры как таковой отвергается с точки зрения логики как ошибочный. Чтобы понять это, надо сначала точно установить, что такое вера.

Уверенность зиждется или на свойствах, внутренне присущих объекту нашего познания, или на внешних его свойствах. В первом случае уверенность возникает из анализа элементов самого объекта (например, элементов математической теоремы) или из объективной очевидности (что имеет место, когда объект постигается как таковой непосредственно, то есть не через дедукцию или индукцию).

Уверенность зиждется на внешних основаниях, если ;ы достигаем ее, полагаясь на свидетельства других лиц, которые, непосредственно или через документы, удостоверяют, что данный объект существует или существовал.

Уверенность такого рода имеет место в отношении исторических событий: в огромном числе случаев мы без всякого сомнения соглашаемся верить чему-либо, основываясь на утверждениях третьих лиц. Существование стран, которых мы никогда не видели, дата нашего рождения, право собственности и наследства и т. д.- все это факты, которые мы принимаем, полагаясь на авторитет других лиц или на свидетельства документов.

Неправильно считать, что такая уверенность должна быть отброшена только потому, что она не почерпнута из внутренних свойств, присущих объекту, или из объективной очевидности. Это согласие разума с чем-либо, основанное на авторитете свидетельства, мы назвали бы Еерой.

Однако вера, как мы ее определили, не имеет ничего общего с верой в понимании католической доктрины. Не вдаваясь в излишние детали и тонкости римско-католической теологии, укажем на основные факты.

Согласно учению церкви, вера может быть определена как принятие разумом истин, открытых нам богом, истин, с которыми мы должны согласиться в силу авторитета того кто их открыл. Так как бог - совершеннейшее существо - ошибаться не может, ибо он является воплощением бесконечной мудрости, и не может обманывать других в силу своей беспредельной святости, правдивость его свидетельств не допускает сомнений.

Следовательно, вера является актом не слепого, но разумного согласия и, будучи таковой, требует, чтобы человек сначала удостоверился в справедливости мотивов, на которых она основана, убедился в историческом факте божественного откровения. В самом деле, если самый факт такого откровения сомнителен, то согласие было бы неразумным и потому абсурдным.

Но одной этой уверенности, хотя бы и разумно обоснованной в факте откровения, согласно католической теологии, недостаточно для того, чтобы побудить человека исполнить акт веры. Действительно, речь идет не о согласий, даваемом лишь в силу естественных мотивов и факторов ради естественной цели; речь идет скорее о сверхъестественном акте, объект которого - сверхъестественное познание (например, единства и троичности бога или божественности Иисуса Христа), акте, преследующем сверхъестественные цели (вечная жизнь, которая приводит к непосредственному созерцанию бога), акте, совершаемом индивидом под влиянием божественной помощи, то есть "благодати". Это последнее свойство необходимо, так как, если оно отсутствует, человек неспособен исполнить акт веры.

Теологическая вера, как мы видели, предполагает естественную веру; но эта последняя - состоящая в убеждении, что факт откровения исторически достоверен, и приобретенная посредством специального, рационального и естественного исследования документов, которые якобы подтверждают факт этого откровения, - сама по себе недостаточна. Необходимо, чтобы присутствовало также нечто сверхъестественное, то есть "благодать".

Тем не менее, так как акт теологической веры должен быть разумным, то именно уверенность (естественная, приобретенная рациональными средствами), что откровение действительно имело место, является тем, что обосновывает и мотивирует его разумность.

Отметим, что божественное вмешательство в исполнение акта теологической веры не может интересовать и не интересует нас. Действительно, факт такого вмешательства можно доказать лишь исходя из реальности факта божественного откровения - и сейчас нас будет интересовать именно вопрос о реальности его, - поэтому говорить о божественном вмешательстве или, хуже того, допустить его - значило бы двинуться по заколдованному кругу, из которого нет выхода.

Таким образом, проблема, от которой зависит рациональный характер акта теологической веры, состоит в естественном и научном доказательстве достоверности факта божественного откровения.

При таком положении дела сверхъестественная проблема теологической веры сводится к естественной проблеме, к проблеме, состоящей в том, чтобы удостовериться в определенном историческом факте.

Поэтому методом, которым необходимо руководствоваться, является научный метод, применяемый в исторических исследованиях, и никакой другой. Отметим сразу же, что при рассмотрении вопроса, где фигурируют "тайна" и "чудо", необходимо продвигаться вперед медленно и представлять детальнейшие доказательства и подтверждения, более многочисленные, чем те, которые требуются при доказательстве обычных исторических фактов^*.

^* (Католическая церковь учит, что акт веры должен быть согласован с разумом. На это указывал XX Вселенский собор в Ватикане (1869-1870) на своей третьей сессии (17 апреля 1870 года) в "Догматическом уставе католической веры". Действительно, в гл. III вышеупомянутого "Догматического устава католической веры" гово-рится: "Пусть, тем не менее, послушание нашей вере будет согласно с разумом..." (и далее ссылка на св. Павла, Поел, римл., XII, 1: "Итак, умоляю вас, братия, милосердием Божиим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу для разумного служения вашего"); и немного ниже следует добавление: "Пусть согласие с верой никоим образом не будет слепым движением души..." (Н. Denzinger et С. Bannwart, Enchiridion Simbolorum, Friburgi, 1937, n. 1790-1791). Эти утверждения обосновываются следующими словами: "Хотя и верно, что вера стоит над разумом,' не может быть, однако, никакого действительного расхождения между верой и разумом..." (Н. Denzingeret С. Bannwart о. с., п. 1797).

Таким образом, чтобы человек верил, необходимо, чтобы он исследовал факт "откровения", привлекая документы ad hoc (относящиеся к делу), в особенности евангелие. В них он должен найти доводы, на которые опирается "откровение", иначе говоря "божественные факты", то есть "чудеса" и "пророчества". )

Напомним, что исторической убежденности не будет, если свидетели не обладают качествами, способными вызвать наше основанное на разуме доверие. Поэтому они должны иметь точные сведения о том, что утверждают: они, утверждая или отрицая факты, не должны руководствоваться соображениями материальной выгоды, они должны обладать интеллектуальными и моральными данными, которые делали бы их способными верно познавать, точно излагать и не обманывать (таким образом, фанатики и "апологеты" являются подозрительными свидетелями, и поэтому их показания не могут быть достоверными).

Если перечисленные условия налицо, то наше принятие объекта свидетельства не только разумно, но справедливо и научно.

Переходя к существу дела, отметим, что католицизм стремится основать свое учение на факте откровения, что предполагает достоверность ряда исторических событий, естественных и "сверхъестественных", как, например, существование Иисуса, его "чудеса" и "пророчества", его божественность, проповедь им особого учения и т. д. Очевидно, что эти факты должны явиться предметом исторического исследования и могут быть доказаны посредством свидетельств только им.

Каковы же в исследуемом случае свидетели, на мнении которых может основываться наша уверенность? Это не живые люди, так как они умерли. Следовательно, это документы. Но какие? Разумеется, относящиеся к тому времени или близкие к нему. Первое место среди них занимают "книги" Нового завета, особенно четыре евангелия.

Что касается других свидетельств, то нельзя принять те из них, которые написаны позже II в. н. э. Но даже это допущение является большой, исключительной и, может быть, чрезмерной уступкой. В самом деле, когда речь идет относительно истинности католицизма, справедливости убеждения, чреватого такими последствиями, прибегать к свидетелям, повествующим о фактах, происходивших за двести лет до них, - слишком много, чтобы на это можно согласиться.

Какова же достоверность этих документов, привлекаемых так широко и щедро? Если не говорить о Новом завете, то остальное имеет весьма относительное значение или не имеет его вовсе.

Нехристианских свидетельств не существует или почти не существует, а те, что имеются, языческие или еврейские, почти ничего не сообщают. Но ведь это молчание, пожалуй, удивительно и уже само по себе показывает, что здание христианской, а тем более католической религии построено на весьма зыбком основании.

"Нужна, - пишет Гиньебер, - большая добрая воля и огромное желание любой ценой узнать что-нибудь от того, кто ничего не говорит, чтобы найти в трех или четырех незначительных фразах Тацита, Светония, Плиния Младшего, Цельса и, может быть, пресловутого Пилата подтверждение исторического существования Иисуса и какие-то крохи сведений о его жизни"^*.

^* (С. Guignebert, Gesii, Torino, 1950, p. 26. )

Христианские свидетельства, по меньшей мере, подозрительны - пристрастность их очевидна, даже если допустить полнейшую искренность их авторов. В самом деле, достаточно подвергнуть их беглому рассмотрению, чтобы увидеть, что, не говоря уже о неточностях, ошибках и противоречиях, самый тон этих писаний, экзальтированный, набожный и апологетический, показывает, что авторы писали для того, чтобы защитить предвзятую точку зрения. Такой же и даже более апологетический тон присущ посланиям Павла и др., евангелиям, Деяниям апостолов, не говоря уже об Апокалипсисе, книге, лишенной всякого исторического значения.

Какова же ценность евангелий - если говорить только о них? Весьма незначительная. Начав изучение теологии в папском Грегорианском университете, я был поражен бедностью аргументов. Претендовать на доказательство исторического значения текстов по двадцати строчкам авторов первого и второго веков (причем речь идет о христианских и поэтому пристрастных авторах, часто слепых фанатиках) и на высшей степени искусственном анализе книг (язык, стиль, сообщаемые сведения и т. д.) - этого поистине слишком мало!

Если вспомнить о претензиях католической церкви, становится ясно, что следствие переросло причину. Быть католиком - вещь серьезная: это значит возложить на себя огромное бремя, повиноваться церкви, то есть папе и Ватикану. Повиноваться во всем - тут шутить не любят. Еще бы! Чтобы разумно обосновать подобные претензии, потребовались бы исключительные, самые надежные и весьма многочисленные доказательства. Так вот: отсутствуют не только доказательства такого рода, но нет хотя бы таких доказательств, без которых невозможно доказать достоверность самого заурядного исторического факта!

Вот почему акт веры, которого требует церковь, несовместим с разумом; повторяем, он является таковым потому, что не существует никаких доказательств для обоснования его разумности^*. Но тогда, спрашивается, почему же люди верят? Почему я верил? Ответ на этот вопрос дает нам исследование психологии акта веры.

^* (Католическая доктрина исходит из достоверности сведений, сообщаемых в "священном писании", то есть в книгах Нового завета, особенно в четырех евангелиях. Однако приближенная достоверность никого не убедит, нужна полная уверенность в том, что все эти сведения и каждое из них в отдельности совершенно достоверны. Это означает ни больше ни меньше, что любое сообщение, содержащееся в священных книгах, например в евангелиях, должно соответствовать исторической истине. Кроме того, даже допуская неизбежные редакционные изменения, необходимо, чтобы содержание текста оригинала дошло до нас без изменений смысла, то есть чтобы имеющийся у нас сегодня текст имел первоначальный смысл. Ясно, что удовлетворить этому условию, доказать историческую достоверность- дело весьма нелегкое. Даже при допущении, что первоначальный текст дошел до нас без смысловых изменений (а оно вовсе еще не доказывает достоверности сообщаемых в нем сведений и делается только для того, чтобы упростить рассмотрение вопроса), все равно доказать это невозможно. )

Отец Карло Бойер, заведующий научным отделом (prefetto degli studi) в папском Грегорианском университете, лицо, находящееся вне подозрений, в своем "Курсе философии" так формулирует тезис IV: "Voluntes movere potest intellectual et revera eum movet ad assentiendum cum veritatibus testimonio firmatis, turn nonnullis veritatibus ordinis moralis. Nulli deinde opinioni et nulli errori assensus intellectus datur sine influxu voluntatis". ("Воля может побуждать разум и, действительно, побуждает его к принятию как истин, подтвержденных свидетельством, так и некоторых истин морального порядка. Разум без влияния воли не принимает никакого мнения и никакой ошибки".)

Итак, если рассматривать только ту часть формулировки, которая нас интересует, воля может влиять на решение разума. И если это происходит не при всех обстоятельствах, то, однако, всегда, когда речь идет о вещах, уверенность в которых является внешней (то есть зависит от чьего-нибудь свидетельства), или же о моральных фактах, то есть таких, принятие которых индивидом влечет для последнего трудности и обязательства практического порядка (т. II, стр. 224 и сл.).

Доказать это положение, разделяемое, впрочем, почти всеми современными психологами, в частности и не католиками, а особенно фрейдистами, весьма просто.

В самом деле, именно наличие внутренней очевидности определяет для интеллекта истинность данного объекта; но этого не происходит в случае засвидетельствованных истин, где разум основывается на свидетельстве, а не на собственном познании объекта. Кроме того, при отсутствии внутренней очевидности интеллект не может принять самостоятельного решения, так как он не выступает в роли свободной способности. Действительно, тогда как наличие внутренней очевидности вынуждает его к принятию данного объекта, при отсутствии ее он находится в состоянии колебания и раздумья.

Таким образом, разум не имеет возможности непосредственно воспринять засвидетельствованные истины (он, разумеется, принимает факт свидетельства и основания, которые делают этот факт достойным доверия), ни основываясь на самом данном объекте (к которому он приходит косвенным путем, через свидетельство), ни самостоятельно (так как он не свободен). Если все же он решается на это (а опыт, например опыт исторических наук, показывает, что действительно весьма часто разум на это решается), то в этом случае им движет воля. Другое толкование здесь невозможно.

Что же касается "моральных" или "этических" истин, то по причине практических обязательств, вытекающих из них по принятии их человеком, интеллект отказывается их принять в случае, если воля, в результате недовольства предстоящими тяготами, отклоняет его - сознательно или бессознательно - от объективного рассмотрения вопроса. Это происходит не в силу причин, внутренне присущих объекту или предполагаемому доказательству, но потому, что воля препятствует разуму в достаточной мере основываться на том и другом.

В таких случаях, раз человек всем существом стремится к достижению истины - иначе говоря, если он добросовестен, - он должен контролировать себя, с тем чтобы предписания воли были бескорыстны.

Оставим в стороне моральные истины и вернемся к утверждениям, основанным на свидетельствах. Если внешние доказательства недостаточны, а также если их нет вовсе, принятие этих утверждений зависит, по существу, от воли, поскольку интеллект должен был бы воспротивиться и отвергнуть их: поскольку разум этого не сделал, мы вправе сделать вывод, что он находится под властью воли.

Переходя к существу дела, то есть к рассмотрению христианского, в особенности католического учения, мы видим, что наши выводы как нельзя лучше применимы здесь, ибо перед нами идеология, которая в своем содержании зависит от свидетельств и которая, будучи принятой, влечет за собой необычайно серьезные моральные обязательства. Поэтому ее возможное принятие разумом происходит под влиянием воли. Кроме того, как мы видели, научное исследование показывает, что христианство и католицизм не являются истинными, поскольку не обладают необходимыми чертами, которых требует научная методология. Поэтому их принятие зиждется в основном на воле или скорее на чувстве.

На это возражают иногда, что никто не согласился бы возложить на себя моральные тяготы, предусматриваемые католицизмом, если бы недоставало научных, рациональных доказательств. Но это ошибка.

В самом деле, весьма возможно, что мы, в силу полученного воспитания, воспринятой культуры и душевного состояния, в котором мы находимся, не только не расположены отказываться от принятия христианства из-за бремени, которое видит разум и которого страшится воля, но, наоборот, расположены принять его, так как интеллект видит в этом значительные и многочисленные преимущества, к которым пламенно стремится чувство. Кто, например, не знает, что в страданиях, при приближении неизбежной смерти, при психическом пресыщении, вызванном злоупотреблением наслаждениями, некоторые люди склонны к принятию религии? И тогда воля, вместо того чтобы быть беспристрастной или, более того, воспрепятствовать процессу, направленному к производству акта веры, способствует ему и ускоряет его. История знает множество подобных фактов. Кто хочет видеть призраки, приходит в конце концов к тому, что на самом деле начинает их видеть.

Не редки случаи, когда, помимо и независимо от научной убежденности, человек, находящийся в вышеописанных условиях, кончает тем, что приходит к вере. Отметим, что речь идет о самой твердой вере, которая основывается, хотя и ошибочно, на божественном авторитете и, побуждаемая чувством, коренится в самых живых и непосредственных актах личности.

Этим объясняется, помимо всего прочего, странный факт большой приверженности к католической религии множества лиц, которые, будучи спрошенными о мотивах их поступков, не могут привести убедительных доводов (впрочем, как мы видели и увидим, таких доводов не существует) и проявляют порядочное, а то и полное невежество в вопросах религии.

Все эти рассуждения, на которых мы так долго задержались, имеют единственную цель - исследовать интересующий нас биографический момент - причину, заставившую меня "верить". Напомним, что речь шла о расмотрении причин, которые, несмотря на мое невежество в вопросах религии и, прежде всего, католической религии, подготовили и сделали фактом мой приход к вере. Во мне происходил процесс, подобный тому, который описан выше: находясь в полном неведении относительно всего того, что составляет доказательную основу католицизма, но, будучи весьма расположенным к принятию веры в силу внутреннего состояния духа, я преклонил колени.

Пресыщенный наслаждениями и битвами этого мира, испытывая сильную потребность ухода, бегства, уединения, разочаровавшись в возможностях разума в деле отыскания истины (изучение философии, которым я давно занимался, убедило меня в то время, что каждый доказывает то, что хочет), стремясь, однако, согласовать свою жизнь с органическим и универсальным мировоззрением и провести ее с пользой для себя и других, я с головой ушел в иррациональное и стал католиком. Я стал усиленно молиться, часто исповедоваться и причащаться.

Церковная обстановка - служба, храмы, обряды, все эти факторы, оказывающие очень большое влияние, особенно на тех, кто к ним не привык, - обострила это душевное состояние.

На этой почве, с помощью духовных лиц, умных и опытных психологов, во мне очень быстро родилось религиозное, священническое призвание. К нему побуждало, кроме того, постоянное стремление найти решение общественных вопросов, проблемы избавления человечества от его страданий и уверения, что существует католическая социология и политическая экономия, которые представляют собой абсолютное совершенство и которые, будучи примененными, разрешили бы все проблемы. Они, как мне говорили, представляют собой единственное средство от бед, являющихся бичом человечества.

Отсюда мое непоколебимое решение как можно скорее вступить в Общество Иисуса. Но приготовления были довольно долгими, так как приходилось ждать моего увольнения из армии: я был офицером, а в то время свирепствовала война в Абиссинии.

Как только конфликт окончился, я вышел в отставку и почти сейчас же вступил в "новициат".

Велико было мое воодушевление. Должен сказать, что иезуиты, как только я заговорил с ними (а именно с отцом Адольфо Мариотти, в то время "провинциалом"^* "римской провинции" Общества), приняли меня с распростертыми объятиями, стремясь поскорее заполучить в свои ряды.

^* ("Провинциалом" в ордене иезуитов называется глава особого района - "провинции", на которые Орден разделил весь мир.- Прим. ред.)

Так закачивается первая глава моей истории: я стал верующим и иезуитом, не потребовав научных доказательств, побуждаемый чувством и энтузиазмом. Мир, открываемый верой, казался мне беспредельным, моя убежденность, чисто субъективная, - абсолютной. В общем это было состояние, напоминавшее состояние влюбленного.

Я понял свою ошибку только много времени спустя, результате работы, осуществлявшейся мной в одиночку (так как всякая попытка поделиться с другими членами

Ордена была не только трудна, но и исключительно опасна; мне пришлось в этом убедиться на собственном горьком опыте).

В конце концов я - совершенно бескорыстно - нашел решение, основанное на научных доказательствах. Я пришел к пересмотру всех моих представлений, к правильному истолкованию действительности, к марксизму.