"Се повести временных лет"

Привычно представлять древнерусского книжника по известной скульптуре М. Антокольского "Нестор-летописец". Но будем точны. На Руси в XII веке на столе не писали. Писали так, как мы часто читаем - держа книгу на коленях. И очень редко брали для этого уже переплетенную, как у Антокольского, книгу. Книгу "обряжали" потом. А начинали с тетрадей, сложенных вчетверо (напомним, тетра - четыре по-гречески), а для книги очень большого формата - только вдвое прямоугольных листов - пергамена, хорошо выделанной и выскобленной в тонкий лист телячьей кожи - харатьи. Низенький столик стоял рядом: чернильница, перья, ножичек, который так и назвали: перочинный, им еще выскабливали с харатьи пергамена - не уберег господь - вкравшуюся ошибку или - бес толкнул под локоть - помарку... То, что будет написано, обдумано заранее, сверено с имеющимися текстами - они могут быть под рукою, - обсуждено и уточнено. Чистый лист разграфлен, и, склонясь над ним, Летописец еще и еще раз обдумывает фразу, выверяет на слух и наконец начинает. Неспешно, крупными буквами уставного письма, слитной строкой и не разделяя слов. Пергамен - материал вечный. Сотни лет спустя в наших древлехранилищах листы его светлы, гибки и прочны. Ярки цветные миниатюры, а коричневатые чернила не выцвели.

Читатель также неспешен. Книгу он возьмет, омыв руки, с почтением, растворит ее бережно и станет читать, вдумываясь в слово, стремясь понять мысль автора во всей ее полноте.

Так прочтем "Повесть" и мы.

"Се повести временных лет" - вот повести минувших лет, озаглавил свой исторический труд монах Киево-Печерского монастыря Нестор^*. В этой главе мы очень кратко проследим текст "Повести", останавливаясь лишь на тех событиях, которые нужны для понимания "крещения Руси", смысла и значения этого события. Летописные факты и свидетельства скупы, часто разрозненны. Иногда нужные нам факты оказываются и во времени, и по теме очень далеко отстоящими от рассказа о самом крещении. Но весь этот материал важен в каждой детали, ибо отобран очень обдуманно, весьма скуп, и нужно тщательно вдумываться в любое слово летописи, сопоставлять, анализировать, буквально выжимать из минимума текста всю возможную информацию.

^* ("Повесть временных лет" издавалась много раз. Читатель сам может обратиться к ее тексту. И это будет правильно. Я пользовался последним изданием "Начало русской литературы. XI - начало XII века". (В серии: Памятники литературы Древней Руси. М., 1978). Вступительная статья, составление, общая редакция и перевод текста летописи академика Д. С. Лихачева. Для того чтобы читатель мог обратиться к любому изданию текста "Повести", я в цитатах обозначаю не номер страницы, а год, под которым записан текст.)

Рассказ начала "Повести" не датирован. Ни Нестор, ни те, кто трудился над летописями до него, не смогли привязать уже для них очень давние известия к каким-то датам, и повествователь в этой части стремится лишь к передаче последовательности событий, датировка которых невозможна еще и потому, что многие события полулегендарны.

Так, по летописной записи, о христианстве на Днепре услышали впервые из уст ученика самого Христа, апостола Андрея.

Перед рассказом о проповеди Андрея на Руси Лето-писец подробно описывает речной путь "из Варяг в Греки и из Грек по Днепру". Описание это переходит в легенду о путешествии апостола на Русь. "А Днепр впадает устьем в Понтийское море; это море слывет Русским, - по берегам его учил, как говорят, святой Андрей брат Петра".

С Андреем церковная традиция связывает распространение христианства в Римской империи, на тех ее землях, которые при разделении империи составили ее восточную часть. Она называлась по-прежнему Римской империей или империей ромеев (римлян) со столицей в Константинополе, древнем Византии, переименованном императором Константином в свою честь. Этого Константина церковь называет Великим, поскольку именно он провозгласил христианство государственной религией империи. На Руси Константинополь называли Царьградом, а гордые византийцы - чаще всего просто полисом-городом, поскольку остальные города ими в расчет как бы не принимались. Легенда об Андрее важна в идейном обосновании восточной ветви христианства. Западная (тоже Римская) империя связывает христианство на своих землях с именем другого ученика Христа - апостола Петра. Была создана и легенда о том, что Петр вручил ключи - символ власти на земле и на небе первому римскому папе. Отсюда религиозное обоснование претензий папства на мировое господство. Андрей же, по евангельской легенде, - родной брат Петра, кроме того, Андрей - апостол "первозванный", первый, кого Христос избрал себе в ученики. Так что обе христианские церкви идейно оперлись на легенды, которые позволяли им настаивать на своем первенстве в христианском мире.

Для исторического религиозного сознания все это было весьма важным.

Истинная церковь - это утверждал, в частности, такой высокочтимый теолог, как Тертуллиан, - это та церковь, которая восходит прямо к Христу, то есть основана его апостолами. Это и есть "мать" христиан. Другие христианские церкви - "дочери", должны канонически ориентироваться на апостольскую церковь, то есть быть зависимыми. Так религия становилась политикой. Но мы отвлеклись. Нам еще придется вспомнить об Андрее Первозванном, а сейчас вернемся к пергаменным листам "Повести".

Летописец обращается к далекому уже и до него полулегендарному прошлому Киевской земли. Он, опираясь главным образом на древние предания родов, на то, что донесла до него память народа, рассказывает о трех братьях: Кии, Щеке и Хориве и их сестре Лыбеди. И три рода трех братьев он поселяет на Днепре. "Сидел Кий на горе, где ныне подъем Боричев". Здесь братья построили городок, который назвали Киев.

Щек и Хорив "сели" на ближние горы, которые "ныне" - это во времена Летописца - называют Щековицей и Хоривицей. И "был кругом города лес и бор велик, и ловили там зверей, а были те мужи мудры и смыслены, и назывались они полянами, от них поляне и доныне в Киеве".

Далее Летописец рассказывает о расселении славян, о народах, подвластных Руси и платящих ей дань, о быте и обычаях языческих племен. Кругозор Летописца становится вселенски широким. Д. С. Лихачев пишет обо всей русской литературе домонгольского периода, что ее "стиль может быть определен как стиль монументального историзма", который характеризуется и тем, что автор "стремится рассматривать изображаемое как бы с больших расстояний - расстояний пространственных, временных (исторических), иерархических". Это как бы некое "панорамное зрение", когда и Русская земля, и другие земли и страны видны как бы с большой высоты, когда исчезают мелкие детали, а видится значительное, определяющее^*.

^* (См.: Лихачев Д. С. Величие древней литературы. - Памятники литературы Древней Руси. XI - начало XII века. М., 1978, с. 9.)

И так, как бы с птичьего полета, как говорили в старину, как с космического корабля, скажем мы, оглядывает Летописец современный ему мир: восток и запад. Он видит сирийцев, "живущих на краю света", одобряя их обычаи "не красть, не клеветать или убивать, и особенно не делать зло". Он же видит индийских браминов, которые "имеют великий страх божьей веры". Укоряет, не знаю, справедливо ли, британцев, где "несколько мужей с одной женою спят", и тут же сопоставляет британцев с совсем уже легендарными амазонками, которые вообще "не имеют мужей". Все это у Летописца служит тому, чтобы выделить полян, предков тех, что "доныне в Киеве". Поляне летописи хотя еще и язычники, но "имеют обычай отцов своих кроткий и тихий".

Еще больше подчеркивает автор "Повести" правильность жизни тех, кто принял крещение: "Мы же, христиане всех стран, где веруют во святую Троицу, во единое крещение и исповедуют единую веру, имеем единый закон, поскольку мы крестились во Христа..."

Затем следует рассказ о том, что север Руси был вынужден платить дань варягам, которые взимали ее "с чуди, и со славян, и с мери, и со всех кривичей", и что хазары (это Хазарский каганат в низовьях Волги) "брали с полян, и с северян, и с вятичей по серебряной монете и белке от дыма".

Далее следует рассказ о княжении в Киеве Аскольда и Дира, которых летопись называет варягами, что, вероятно, истине не соответствует, являясь одним из фрагментов вставной "варяжской легенды".

Летопись излагает поход Аскольда и Дира "на греков", осаду Царьграда их войском, под стенами которого оказалась наводящая на город ужас флотилия из двухсот челнов. В летописи это 866 год. Далее идет рассказ о захвате Киева варягами, притворившимися мирными купцами, убийстве Аскольда и Дира и начале княжения Олега. Того самого, которого и не читая летописи мы с детства знаем по пушкинской "Песни о вещем Олеге".

По преданию, пересказанному летописью, князь Олег умер, ужаленный змеей, выползшей из конского черепа. Народная память не любит варяжского конунга, обманом и насилием захватившего Киев. Вещему Олегу летописной легенды и пушкинских стихов противопоставлен славянский кудесник, жрец, волхв. Смерть настигла князя, не поверившего в мудрость волхва-провидца... Дружина Олега пришла на юг из Новгорода, где он правил, - "много воинов: варягов, чуди, славян, мери, веси, кривичей" - захватывают Смоленск, Любеч. "Всюду он принял власть и посадил своих мужей". Аскольда и Дира хоронили, вероятно, по христианскому обряду. Позднее некий Ольма поставит на могиле Аскольда церковь святого Николая. Отсюда в исторической науке утвердилась мысль, что Николай - христианское имя Аскольда, данное ему при крещении. Какое имя получил при крещении Дир, да и был ли он окрещен, неизвестно.

Так, по древним легендам, произошло объединение двух крупнейших центров восточного славянства - Киева и Новгорода и земель, на которые распространялась власть этих центров. Все это "Повесть" излагает между 866 и 882 годами.

Олег совершил успешный поход на Константинополь. В мирных договорах с греками 907 и 912 годов содержатся сведения, которые интересны нам для понимания процесса христианизации Руси. Знаменитый поход, когда с высоких стен Царьграда византийские воины увидели ладьи русов, приближавшихся к городу не по морю, а по суше. Летописная легенда рассказывает, что Олег поставил ладьи на колеса^*. "Не губи города, дадим тебе дани, какой захочешь" - с этого обещания греков начались мирные переговоры. Так сообщает нам "Повесть". Мы не знаем точно, прибил или не прибил Олег "свой щит на вратах Цареграда"; обычай отметить победу вещественным знаком, остававшимся в назидание побежденным, существовал. Мирный договор определил условия взаимной торговли, обеспечения прав торговых людей из Руси и Византии, морского права, порядка мореплавания и взаимной помощи в пути, берегового права, выкупа пленных и т. д. Для Руси условия договора были весьма выгодными.

^* (Принято считать, что это вымысел, - вполне очевидно, что ладья не может двигаться на колесах под парусом. Но этот аргумент, столь реальный, легко оборачивается против самого себя: и Летописец, и его читатель прекрасно понимали, что такое движение по суше невозможно, и рассказ, очевидно, не должен был попасть в летопись. Мы с достаточной долей вероятности можем предположить, что суда Олега двигались по суше так, как их передвигали по волокам "пути из Варяг в Греки", несли на себе, катили на катках. Паруса же у стен Царьграда лишь помогали движению. У Олега могли быть все основания избегать встречи с сильным византийским флотом. К тому же речь шла о легких челнах, на которых и совершала русь свои морские походы, об однодревках, моноксилах, как называли их греки.)

Нам это важно потому, что выявляет значение только еще складывающегося Русского государства. В нашей же теме отметим существенную частность: в верности договору киевская дружина клянется "своим оружием и Перуном, их богом, и Волосом, богом скота". Греки - целуют крест. "Их богом" - потому, что Летописец здесь использует в своем труде греческую хронику.

Текст договора очень определенно разделяет догова-ривающиеся стороны: греков-христиан и русских. Например, в статье о взаимных претензиях: "если украдет что русский у христианина или, с другой стороны, христианин у русского" - такие формулы в тексте постоянны. Русский в договоре - это не христианин. Христианин - грек. Но вот деталь: Олег - варяг, и дружина его - варяги, и договор (907 г.) этот в Царьграде подписывают (точнее, не подписывают - неграмотны, а клянутся на оружии) его дружинники. Летопись называет их: Карл, Фарлаф, Вельмуд, Рулав и Стемид. Судя по именам, все варяги, кроме, может быть, одного. Договор 912 года аналогичен; кроме этих же пяти еще десять человек: "от Олега, великого князя русского, и от всех, кто под рукою его, - светлых и великих князей и его великих бояр". Имена - варяжские. В тексте же речь идет о русских, которые имеют в Константинополе имущество, о русских, которые находятся на службе "у христианского царя", то есть служат в Византии или вообще находятся "в греках". Мы узнаем, что было немало (иначе не попали бы в текст договора) русских, которые остаются в греческой земле, подолгу живут там, служат, наживают имущество. Имуществом, как гласит договор, распоряжаются по своей воле: например, завещают его в самой Греции. При отсутствии завещания наследство возвращается на Русь к младшим остающимся там родственникам. Подробная регламентация - свидетельство не только тесных и давних многообразных связей двух стран, но и связей повседневных, житейски-обыденных.

Послы Киева были приняты императором Львом. В описании приема Летописец, подчеркивая почести, оказанные посольству византийским двором, рассказывает, что император "приставил к ним своих мужей показать им церковную красоту, золотые палаты и хранящиеся в них богатства: множество золота, паволоки, драгоценные камни и страсти господни - венец, гвозди, багряницу и мощи святых, уча их вере своей и показывая им истинную веру" (912 г.). Заметим, что императорский двор стремился поразить победителей прежде всего богатством церкви. Оно, конечно, сильно подействовало на варяжских послов. Но нам более важна вторая линия византийской пропаганды: подбор святынь, который был показан "руси" в "золотых палатах". Подбор очень точный в пропагандистском, так сказать, смысле. Именно - "уча их вере своей". Перечисленные летописью святыни, "наглядные пособия", иллюстрируют самые важные моменты христианской легенды. Варягам, учитывая особенности языческого сознания, "истинную веру" именно показывают. Все это - частности, но они - свидетельства серьезной заинтересованности Византии в том, чтобы ставшая сильной и становящаяся опасной Русь приняла христианство, вошла в византийский круг влияния...

"Повесть" свидетельствует и о неудачном походе на Византию: в 941 году идет на империю Игорь. Войска его отбиты, ладьи пожжены таинственным и секретным "греческим огнем" - горючей смесью, которую не гасила вода. Константинополь взять не смогли, зато "русь" бесчинствовала по окрестностям. Здесь разгромили и сожгли все. Летописец, заимствуя факты из греческой хроники, излагает: "Кого захватили - одних распинали, в других же, расстанавливая их как мишени, стреляли, хватали, связывали назад руки и вбивали железные гвозди в макушки голов. Много же и святых церквей предали огню, монастыри и села пожгли..." (941 г.).

Словом, бандиты, насильники, беспричинно зверствовавшие над мирными жителями. И эта бессмысленная жестокость вызывает недоумение. У нас нет причин не верить Летописцу, надо полагать, он имел основания для того, чтобы перенести в "Повесть" сведения греческих хроник. Нам нужно понять свидетельства древних документов. Напомним: мы не знаем ничего подобного на Руси. Убивали, случалось, жестоко (и это было в порядке вещей): в битвах, в усобицах, резали ножом столовым, как князя Глеба, пронзали копьями, как князя Бориса, или мечами, как Ярополка. Но вот особого издевательства над жертвами не водилось. Откуда же эта жестокость в войске, осадившем Царьград? И сами способы казней столь изощренные - они же ведь точная параллель казням христианских мучеников... Римляне распинали разбойников, а потом и первохристиан на крестах. Так был казнен известный нам апостол Андрей... римляне превращали людей в мишени - так расчетливо, чтобы мучить, но не убить, всаживали из лука стрелу за стрелой в святого Себастьяна, наконец, "гвоздь железный в макушку..." - едва ли не напоминание тернового венца Христа. Тот, правда, прибит не был. Венец из терновой колючки, по евангельскому преданию, надели на голову Христа римские солдаты-мучители.

Традиция хорошо сохранилась в делах святой инквизиции. Поборники Христа "для укрепления веры" заставляли свои жертвы испытывать муки, "которые понес за них Иисус...". Инквизитор не издевался, упаси бог! Пройдя такую пытку, жертва, изнемогшая телом, должна была искренне раскаяться, воскреснуть духом... Что думали завоеватели в царьградских предместьях, мы не знаем. Но, видно, не зря варяжским послам Олега показывали в храмах Царьграда и терновый венец, и гвозди распятия. Вряд ли, стороной наслышанные о Христе и мучениях святых, язычники издевались у Константинополя над мирными жителями. На этот раз в войске Игоря было уже немало христиан. Скорее всего это христиане-варяги и подвергали христиан-греков страданиям святых подвижников. Впрочем, мы не настаиваем на сказанном. Только одно: Русь такого не знала. Никогда.

Потом был еще поход, но уже обошлось без военных действий. Византия согласилась на "дань", и был заключен новый мирный договор с греками. В составе большого полномочного посольства, представлявшего не только Игоря, но и Ольгу и племянников Игоря, боярство княжеств и крупное купечество Руси, вероятно уже в сложных отношениях вассалитета, встречаются имена славянские, "посланные от Игоря, великого князя русского, и от всякого княжья, и от всех людей русской земли" (945 г.).

Ратификация договора в Киеве прошла в два приема: "сложили оружие свое и щиты, и золото и присягали Игорь и люди его - сколько было язычников между русскими. А христиан русских приводили к присяге в церкви святого Ильи, что стоит над Ручьем, в конце Пасынчей беседы, и хазар, - это была соборная церковь, так как много было христиан-варягов" (945 г.).

Текст заставляет задуматься. Церковь Ильи - соборная, значит, уже не единственная в Киеве. И христиане в приведенной цитате разделены Летописцем по этническому признаку: христиане-русы, христиане-хазары и христиане-варяги. Последних к тому же "много было". И присягают все в соборе. То ли взаимно не хотели принимать присягу не в "своей" церкви, варяги у хазар и наоборот, то ли "своя" церковь была мала размерами для всех участников церемонии, то ли важность государственного акта требовала именно собора. Гадать трудно, тем более что здесь греческий термин "соборность" - καθολικοη - мог быть употреблен в смысле церкви общей для всех христиан, а значит, и единственной публичной церкви Киева. Так, в частности, думал известный церковный историк митрополит Макарий.

Отметим и как Летописец выстраивает "Повесть", отбирает факты: именно строит повествование, как зодчий выкладывает храм ввысь. Постепенно, но неотвратимо растет влияние христианства, усиливается и христианская линия писателя-зодчего. Год от года и страница за страницей нарастает вес христианства в "Повести". Как в архитектуре напрягаются своды несущих конструкций, так и Летописец обостряет напряжение конфликта христианства и язычества, готовит читателя к тому, что под его пером предстанет неизбежным, - торжеству христианства на Руси.

Собственно, исторически так и происходило, христианство проникало на Русь постепенно, постепенно росло его значение и влияние, были в этом длительном и многостороннем процессе свои взлеты и спады, напряженные конфликты. Летописец ничего не сочиняет, он лишь строит из наличного материала фактов то христианское будущее, которое, с его позиций, есть провиденциальная судьба Руси. Для Летописца это чудесное проявление божественной воли, но, собственно, таков обычно процесс становления любой новой идеологии - от первых ростков, встречаемых с интересом и опасением, любопытством и неприязнью, до того переломного момента, когда, суммируясь, вдруг и разом, в полном соответствии с законами диалектики, создается новое качество.

Игорь вскоре гибнет в Древлянской земле, где попытался собрать излишнюю дань. С этого момента (945 г.) киевским князем становится его сын Святослав. Пока номинально: Святослав еще мал и правит его мать, вдова Игоря, Ольга. Она жестоко мстит древлянам, сжигая Искоростень, столицу древлянского княжества.

И сразу же вокруг имени молодой вдовы сплетаются легенды. Сказы грозные и поэтические. В них княгиня облагает осажденную столицу древлян "небольшой данью". Попросила "от каждого двора по три голубя да по три воробья". Дружинники ее, привязав к птицам тлеющие труты, выпустили их. Те полетели в свои гнезда и так сожгли город. Невероятно? Разумеется.

А перед этим древлянских послов в Киеве с честью ведут в баню и, затворив накрепко в ней, сжигают живьем... Других послов будто бы внесли на княжий двор в ладье (такой был уговор, чтобы послы "повеличались"), а там сбросили с ладьею в яму и закопали живыми...

События невероятные, сказочные. Летописец как бы верит им, но пересказывает он народную легенду, одну из многого множества, что слагали в те времена. Это одна из многих, попавших из уст княжьих ли скоморохов-поэтов и актеров, с речитативного ли напева киевских, а может, древлянских сказителей прямо под перо печерского монаха.

Летописец отправляет княгиню в Царьград (955 г.). Из рассказа "Повести" об этом посольстве в Византию следует, что император Константин Багрянородный был очарован умом и красотой Ольги и дал ей понять, что хочет взять ее в жены. Ольга уклонилась от этого остроумно и кокетливо.

О других дипломатических переговорах летопись не говорит ничего. Немного проясняет и последующий рассказ. Здесь летопись о многом умалчивает. Мало добавляют и византийские источники. Истинный ход дел придется реконструировать из весьма малой и завуалированной информации.

Летопись выглядит простой записью разговоров полусерьезных, полушутливых, и только кое-где чувствуется, что та или другая фраза может приоткрыть что-то более важное, чем то, что сообщено в прямом тексте повествования о посольстве княгини. Мы еще вернемся к этой поездке.

Еще один сюжет 955 года относится к Святославу. Христианка Ольга настаивает на том, что Святослав должен принять крещение, а сын "и не думал прислушиваться к этому".

Далее рассказ о походах Святослава, о разгроме им Хазарского каганата и его владений по Волге и Северному Кавказу. Затем в 967 году Святослав отправился в большой поход на Дунай, а печенеги, дотоль относительно мирно кочевавшие в южных степях, осадили Киев. Это был первый набег "степи" на Русь, врагов, с которыми много придется воевать в будущем.

Город изнемогал, за помощью послали гонца к Святославу, а тем временем, воспользовавшись моментом замешательства у осаждавших, воевода Претич сумел ночью организовать десант под стены крепости на ладьях. Из Киева выручили Ольгу с тремя внуками - детьми Святослава. Послание киевлян к Святославу летопись приводит. В нем упрек: "Неужели не жаль тебе своей отчины, старой матери, детей своих?"

Князь появился у Киева со своей обычной стремительностью, "сокрушался о том, что случилось", тут же "прогнал печенегов в поле, и наступил мир" (968 г.).

Святослав не услышал упрека киевлян, не хотел задерживаться в своей "отчине", но мать, разболевшаяся, чувствуя близкую смерть, просила остаться: "Когда похоронишь меня, - отправляйся куда хочешь". Ольга умерла вскоре. Похоронил ее Святослав так, как она завещала, по-христиански. Княгиню отпели и погребли со священником, и традиционной славянской тризны на ее похоронах не было.

А надо бы развести огромный костер, и в пламени этой древней кремации душа Ольги отлетела бы в верхний мир, где боги. Множество их, славянских, чудских, варяжских...

Трудно сказать, что думал суровый князь на чуждой ему церемонии христианских похорон. Традиционного религиозного утешения, надежды на встречу в ином, "лучшем мире" Святослав-получить не мог. Для христианина его боги - бесы, и лучший небесный мир не для него. Впрочем, в утешении таком Святослав не нуждался и лучшим миром для него был не тот, а этот мир. Кто-нибудь, конечно, советовал ему: "Крестись, княже, и ты!.." И в этом Святослав тоже не нуждался. Плакал по Ольге "плачем великим сын ее", но крещения не принял. У Святослава были свои планы и свои представления о христианстве. Планы хорошо продуманные.

Князь был вынужден задержаться в Киеве. Ольга умерла рано, внуки ее - дети Святослава - были еще слишком малы, чтобы княжить, по крайней мере чтобы княжить самостоятельно. Вот они: Ярополк, Владимир, Олег. Из них один - будущий святой Владимир княжеского рода лишь по отцу. Летописец рассказывает, что был некий Малк, уроженец Любеча, а у Малка дети: Малуша и Добрыня. Они оказались при дворе Ольги. С чего начинал Добрыня, мы не знаем, а Малушу летопись застает княгининой ключницей. Она и родила Святославу Владимира.

Святослав разделил княжение: старшему, Ярополку, - Киев и, следовательно, после отца он - великий князь, Олегу, младшему, - второй по значению в Киевской Руси - Чернигов, Владимира же попросили себе у князя новгородцы.

Святослав спустя несколько лет гибнет в бою. Между его сыновьями развязалась кровавая борьба за киевское княжение. Гибнет Олег, Владимир, собрав все военные силы севера, идет из Новгорода на Киев, Ярополк вынужден сдаться. Владимир предательски заманивает его в Киев и приказывает убить: "И стал Владимир княжить в Киеве один". Среди первых дел князя было то, что называют "религиозной реформой". Вернемся к летописи: "И стал Владимир княжить в Киеве один и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, затем Хорса, Дажьбога, Стрибога, Симаргла и Мокошь. И приносил им жертвы, называя их богами, и приводили к ним своих сыновей и дочерей, а жертвы эти шли бесам и оскверняли землю жертвоприношениями своими. И осквернилась земля русская и холм тот". В оставшийся без князя Новгород Владимир отправил Добрыню. Своим посадником. "Придя в Новгород, Добрыня поставил кумира над рекою Волховом, и приносили ему жертвы новгородцы как богу" (980 г.).

Минет несколько лет, и тот же Добрыня выйдет с дружиной на Волхов и велит сбросить в реку и своего кумира, и всех прочих, какие испокон века стояли в Новгороде. А пока он следит, чтобы новгородцы исправно приносили традиционные жертвы, жгли ритуальные костры в святилищах, хранили древние обряды предков.

Так же обстоят дела и в столице. В летописи яркий и динамичный рассказ о варягах-мучениках. Владимир возвращается в Киев после похода на север, на ятвагов. И, как обычно, приносит благодарственные жертвы богам за успешный поход. Вот тут-то "сказали старцы и бояре: "Бросим жребий на отроков и девиц, на кого падет он, того и зарежем в жертву богам". Был тогда варяг один, а двор его стоял там, где сейчас церковь святой Богородицы, которую построил Владимир. Пришел тот варяг из Греческой земли и исповедовал христианскую веру. И был у него сын, прекрасный лицом и душою, на него-то и пал жребий".

Рассказ о жертвоприношении подробен. Решили - и пошли за жертвой. "И посланные к нему, придя, сказали: "На сына-де твоего пал жребий, избрали его себе боги, чтобы мы принесли жертву богам". "Старцы..." Так уж повелось, что старцам и боярам всегда хочется принести в жертву чью-то юность. И всегда - для блага общества. Варяг в смертельной опасности тверд: "Не боги это, а простое дерево: нынче есть, а завтра сгниет; не едят они, не пьют, не говорят, но сделаны человеческими руками из дерева. Не дам сына своего!.." Тогда кинулись фанатичной толпой, разнесли его двор. Варяг с сыном своим стоял на сенях. Толпа требует: "Дай сына своего, да принесем его богам". Варяг готов ко всему: "Если боги они, то пусть пошлют одного из богов и возьмут моего сына. А вы-то зачем совершаете им требы?" И кликнули. И подсекли под ним сени, и так их убили".

Летописец опускает детали, но ведь ясно, что если подрубают столбы, на которых сени, то хозяева не просто стоят и ждут, когда столбы обрушатся. Они пытаются защищаться, может быть, отчаянно рубятся... Впрочем, вряд ли. Разъяренная толпа, все больше распаляющая себя ревом (в летописи: "и кликнули"), все же труслива. Размахивают дрекольем, наскакивают, но под меч или тяжелый боевой топор не лезут, страшно, берут числом... Летописцу эти подробности самоочевидны и не нужны. Он лишь заключает: "Ведь были тогда люди невежды и нехристи. Дьявол же радовался тому..." (983 г.). Дьявол, может быть, но заметна слабость богословской защиты христианства варягом. То, что боги сделаны из дерева и что они не едят и не пьют, киевляне могли сказать и по поводу византийских икон. Теологический же спор о том, что бог не икона, а икона лишь образ, однако ей следует поклоняться, в свою очередь, мог бы вызвать град возражений, но спор, как это часто бывает, в делах веры решился мечом. Не редкость, Летописец мог бы добавить, что двор варягов раскатали по бревнышку, разгромили, разграбили... Мы с его же слов знаем, что здесь оказалось пустое место, которое использовали для строительства церкви. Ее - это уже вскоре - поставит князь Владимир.

Кстати, можно быть уверенным, что усадьбу не сожгли, хотя это как-то само напрашивается. Фанатики фанатиками, но поджечь дома в центре Киева - наверняка весь город спалишь, так что просто разнесли, разметали...

Наступил 986 год. В этот год пришли к Владимиру "болгары магометанской веры", стало быть - из Камской Болгарии, говоря: "Ты князь, мудр [...] уверуй в закон наш и поклонись Мухаммеду". Владимир начал расспрашивать, каков этот "закон". Так начинается легендарный "выбор веры". Болгары отвечают, что по их закону нужно конечно же веровать богу, "совершать обрезание, не есть свинины, не пить вина". На этом религиозные ограничения кончаются и начинаются радости. Вроде бы мирские, но и загробные. "По смерти, - продолжают проповедники ислама, - можно творить блуд с женами. Даст Мухаммед каждому по семидесяти красивых жен..." и т. д. Затем Владимир принимает посланцев западной церкви. Их аргументы дословно те же, что Летописец вложил в уста варягов, отбивавшихся мечами: "Ваши боги - просто дерево..."

Князь задал единственный вопрос, все тот же: "В чем заповедь ваша". Ответ христиан-католиков был столь же краток: "Пост по силе". И тут же пояснили, что и пить и есть можно "во славу божию". Несколько туманная заповедь. То ли пост есть, то ли нет. И ответ Владимира кажется тоже несколько странным: "Идите, откуда пришли, ибо и отцы наши не приняли этого". Ответ резкий, прямо свидетельствует, во-первых, что Владимир разбирался в тонкостях культа, различиях между восточной и западной церковью, во-вторых, Владимир упоминает какое-то время, когда западное христианство было отклонено. "Отцы наши" - это множественное число показывает, что Владимир говорит не только от себя, а от всего государства, от всего народа. С другой стороны, "отцы наши" звучит несколько расплывчато. "Отцы" - это кто? Святослав? Игорь? Но "отцы" могут быть и дальше.

В отказе Владимира послам Запада странно другое: князь отрицает самую мягкую формулировку христианских постов: "по силе". То есть кто сколько сможет или захочет. Но какова альтернатива в христианстве - восточный аскетизм? Строгое постничество византийских подвижников? Это явно не для князя.

Вслед католикам пришли к Владимиру миссионерствовать хазарские евреи, с порога отвергнув христианство: как можно веровать в того, кого мы распяли?

Владимир и этих послов спрашивает: "Что у вас за закон?" Ему отвечают, что необходимо обрезание, отказ от свинины и зайчатины и празднование субботы. Владимир задал еще только один вопрос: "А где земля ваша?" Иудеи ответили, что она в Иерусалиме, Владимир вопрос повторил: "Точно ли она там?" Тут пришлось отвечать, что бог разгневался на иудеев и рассеял их по разным странам за грехи, "а земля наша отдана христианам...". Тогда Владимир, изменив лаконизму речи, прочел евреям нотацию, пояснив, что тем, кого за грехи покарал бог, нельзя учить других своей вере, "если бы бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям". Заключил же Владимир беседу еще одним вопросом. Он прозвучал риторически, но достаточно серьезно: "Или и нам того же хотите?" Конечно, раввины из разгромленного незадолго перед тем Хазарского каганата предпочли бы эту участь Руси, но так вопрос не стоял. Странны реплики Владимира о вере. Он спрашивает не как глава государства, имеющего отношения

с народами Востока, исповедующими ислам, с католической Европой, с тем же каганатом. Он спрашивает, как за полтораста лет до этого, 18 мая 839 года, в далеком от Киева Ингельгейме расспрашивал славян Людовик I Благочестивый, король франков. Славяне были у него в составе византийского посольства митрополита Феодосия. Сыну Карла Великого, начинавшему насильственную христианизацию западных славян, были очень нужны сведения о "народе рос", о котором он имел весьма смутное понятие. Представления Владимира о народах, граничащих с Русью, религиозных верованиях этих народов смутными никоим образом быть не могли. Но это вряд ли нужно утверждать: Летописец не скрывает, что Владимир проявил тут большую осведомленность. Оставим пока эти неясности текста и, как советует Летописец, "обратимся на прежнее...".

Последним пришел к Владимиру греческий богослов. Он начинает похвалу греческой церкви с резкого отвержения мусульманского, иудейского и западного христианского учения. И, знакомое дело, поскольку по существу верований возразить нечего - ну чем в "сверхъестественном плане" отличается вера мусульман от веры католиков?- "истинная жизнь" одинаково переносится на небеса. Имена и данные, так сказать, представительские: "пророк бога" Мухаммед или "сын божий" Христос - дела не меняют.

Защитник "своей" веры всегда вынужден прибегать к аргументам, разжигающим или национальные чувства, или низкие страсти, стремится нравственно опорочить иноверца, словом, здесь проявляется одна из самых неприглядных сторон религиозного фанатизма. Так это обстоит в наши дни, так это было и тысячу лет назад. Богослов без обиняков заявил, что ислам "оскверняет небо и землю". Ритуальные омовения, непременные у мусульман, грек, византиец (летопись называет его философом), описал с такими омерзительными подробностями, а о женщинах-мусульманках отозвался так, что во всех переводах летописи это место традиционно опускают. Владимир сплюнул и сказал: "Нечисто это дело".

Труднее было греку с "римским законом". Здесь говорить гнусности было невозможно, формального раскола христианства на католическую и православную ветви еще не произошло, формально (но только формально) церковь едина, а римский папа, в глазах греков "заблуждающийся" канонически, - один из многих епископов, очень значимый, но и только...

Философ и признает: "Вера же их немного отличается от нашей". Однако богослужебные отличия вырастают в его трактовке в нечто чрезвычайное: "...служат на опресноках, то есть на облатках, о которых бог не заповедал, повелев служить на хлебе..."^* Князь щедро одарил философа и отпустил его, не сказав ничего определенного. Затем Владимир созвал на совет "бояр своих и старцев градских" и рассказал обо всех посольствах. В его словах к собравшимся явно видно предпочтение проповеди греков: "Мудро говорят они". Князю резонно отвечали, что "своего никто не бранит, но хвалит", и предложили отправить по разным странам посольства, чтобы те на месте увидели каждую веру в ее, так сказать, практике, и потом уже решить, что делать.

^* (Православная церковь приносит "бескровную жертву", пресуществляя в таинстве в тело Христово просфору - хлебец из кислого текста; католики используют для этого облатку - гостию, приготовляемую из пресного теста - опресноков.)

Посольства были направлены и в Камскую Болгарию, и "к немцам", и в "Греческую землю". Во всех поездках участвовали одни и те же десять избранных на княжьем совете мужей. Отзывы, понятно, и о мусульманах, и о западном христианстве были отрицательными. Мусульмане - "нет в них веселия", и закон оттого "не добр".

Важная частность. Речь, вероятно, о той жесткой предопределенности бытия, которую проповедовал ислам. Такое миропонимание не оставляло места свободе воли человека, места "веселию". Ислам, таким образом, отвергается за отсутствие в нем оптимизма, гуманистического идеала. Католики - их охулить было труднее, и неожиданно и непонятно появилось соображение эстетическое - "красоты не видели никакой". Наконец: "Пришли мы в Греческую землю". В Царьграде, как очень подробно рассказали посланные, их встретили по самому высокому разряду. По приказу греческого царя специально приготовили к приему послов церковь, клир и хоры певчих. В храме русских поставили "на лучшем месте", богослужение провели торжественное, патриаршье. Отметим: о поездках вернувшиеся мужи отчитываются не только Владимиру, но и княжьей дружине, боярам. Идет совет большого собрания, собственно, всего военного и гражданского аппарата государственной власти.

И послы очень ярко рассказывают о приеме в Царь-граде, о церковной службе в соборе Святой Софии, патриархе в золотых ризах. "И не знали - на небе мы или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом", словом, лучше, чем во всех других странах. Увидели, стало быть, и веселие, и красоту в греческой церкви.

Понятна позиция Летописца в его предпочтении греческой веры всем другим. Своеобразная "объективность" выбора (предварительные дискуссии, посольства, изучение "законов" других народов) только подчеркивает неизбежность принятия "греческой веры".

А ведь советы эти проводились, вероятно, у Владимира, в княжьем теремном дворце, и приглашенные шли мимо святилища. Идолы, кумиры, перуны эти - как не называй - все боги, перепачканные кровью, потемневшие от непогоды, опаленные пламенем жертвенных костров, они рядом. Языческий пантеон в Киеве буквально несколько лет назад нашел археологическое подтверждение. На нечетной стороне нынешней Владимирской улицы, той, что переходит в Боричев взвоз, по которому и тащили низвергнутого Перуна, обнаружено языческое капище. Археологи Я. Е. Боровский, П. П. Толочко и В. А. Харламов, раскрывшие под домом № 3 это сооружение, уверенно датируют его 980 годом, то есть временем проведения князем Владимиром "языческой реформы"^*. Как раз напротив в каких-нибудь 30-40 шагах через современную улицу находились строения княжьих теремов. Тогда же - это теремной двор князя.

^* (См.: Толочко П. П. Древний Киев. Киев, 1983, с. 42.)

И пока княжий терем решает в своих ближних и насущных целях дальние вековые судьбы Руси - России, кто-то на дворе - в окошко видать - рубит голову жертвенному петуху, брызжет в огонь горячей кровью.

А может быть, и не так. Может быть, здесь, на княжьем дворе, уже не очень-то позволят расположиться всякому желающему. Может быть, площадка, где стоят фигуры, тщательно выметена и раз-два в год жрецы и официальные представители власти совершают формальный обряд уже не живым богам своим, а именно "мертвому дереву", скучную дань отжившей традиции дедов. А тогдашний старовер-киевлянин, сохранивший все верования предков, режет своего петуха подальше от терема, где на пустырях и перекрестках стоят еще перуны, вырезанные дедами из вековых стволов...

Этого мы не знаем. Мы вправе представить себе ту или иную бытовую картину прошлого. Они будут правдивы, если мы заметим, что ни у собиравшихся на советь! к Владимиру, ни у Летописца не возникает, казалось бы, такого естественного вопроса о сохранении прежней веры. Вопрос, будут или не будут прежние верования за-меняться новыми, смысла уже не имеет. Размышляют только о том, что именно следует предпочесть вере дедов и прадедов.

И еще - совершенно очевидно, что для, так сказать, социологического исследования на местах командировали из Киева христиан. Не язычников вроде тех, что разгромили варяжский двор года за три до этого, а именно христиан. Кому еще могло прийти в голову такое каноническое уподобление церковной красоты небу? Кто еще мог утверждать, что в храме "пребывает бог"? Конечно, вывод посланных, сделанный в этом их отчете: "Не можем уже здесь пребывать в язычестве", - не только христианский итог наблюдений в чужих краях, но постановление если не всех, то решающего большинства собравшихся на совет у Владимира. По летописи, все это - 987 год. Прошел еще год, и Владимир осадил Корсунь в Крыму. Город, принадлежавший Византии. Ни причин, ни поводов летопись не сообщает. Просто "стал Владимир на той стороне города у пристани, в расстоянии полета стрелы от города", и заявил, что если корсунцы не сдадутся, то он и три года здесь простоит. И тогда со стены осажденного города муж-корсунянин, именем Анастас, пустил стрелу, так написав на ней: "Перекопай и перейми воду, идет она по трубам из колодцев, которые за тобою с востока". Так и сделали. Город, оставшийся без воды, был вынужден сдаться.

Владимир посылает послов в Царьград к тем совместно правящим императорам - братьям Василию и Константину, которые недавно торжественно принимали его делегацию. Владимир требует выдать за него замуж сестру императоров. В противном случае он угрожает походом на Византию.

Из Царьграда следует контрпредложение - креститься, ибо "не пристало христианам выдавать жен за язычников".

Владимир соглашается, "и рады были цари, услышав это, и упросили сестру свою, именем Анну, и послали к Владимиру, говоря: "Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе". Владимир же отвечает: "Придете с сестрою вашею и тогда крестите меня".

Ни в Константинополе, ни в Киеве иллюзий на этот счет нет. Трезвая и обдуманная раскладка взаимных интересов. Вопросы, которые в церковной форме прорабатываются политиками и дипломатами обеих сторон. Анну принуждают ехать, и она со слезами - не на варварскую Скифию рассчитывала царевна - отправляется в Корсунь.

Так начинается Корсунская легенда, довольно противоречиво встроенный провизантийски настроенными авторами в текст летописи фрагмент о крещении Владимира в Херсонесе.

Если довериться тексту летописи, то получается, что посольства со взаимными требованиями и уступками обернулись не менее чем тремя поездками туда и обратно, считая и приезд невесты. Вероятно ли? Не говоря о том, что подготовка к отъезду Анны заняла, конечно, большое время: нужно подготовить ее двор - едет, и на всю жизнь, порфирородная византийка, подготовить немалый штат и своих представителей при дворе Владимира, и штат духовенства. Даже если не учитывать всего этого, предположив, что царственный свадебный поезд готовился заранее, исподволь, то все равно, такие переговоры и такие переезды - дело длительное. По прямой Крым - Босфор в те времена не плавали. Если и пересекали море какие-то отчаянные головы, то только в меридиональном направлении от Корчева (Керчи) или Херсонеса на Синоп, а дальше - вдоль берега. Плавание X века - каботажное - всегда в виду берегов. Путь это удлиняло сильно.

И византийский сложный церемониал ни в коем случае не допускал поспешности. Следовало всячески "коснеть" - медлить. Всякая поспешность - это позорное умаление величия империи, достоинства власти.

Многое здесь непонятно в летописи. Владимир, готовясь принять религию из Византии, идет походом на византийский город? Почему он настойчиво требует в жены Анну? По тексту получается, что и крещение как-то не отходит ли на второй план перед требованием женитьбы? Не говорю уж, что Владимир Анны в глаза не видел и ни о какой романтической истории помина нет.

Почему, наконец, так настойчиво империя связывает этот брак с крещением русского князя?

Ни о чем этом летопись не сообщает. По ее рассказу, "царь-девица" прибыла в Корсунь, где подданные империи, тоже впервые увидевшие царевну, устроили ей торжественную встречу. Были, кстати, для нее отдельно и для Владимира отдельно построены каменные палаты. Тоже - когда успели? Владимира крестят. Делает это в церкви святого Василия епископ Корсуни. В летописи столь, казалось бы, важное событие отмечено буквально несколькими словами: "И повелел крестить себя. Епископ же с корсунскими и царицыными попами, огласив, крестил Владимира". Вставлено и чудо: перед крещением Владимир "разболелся глазами", даже ослеп. Владимир в купели прозрел - "внезапное исцеление", отмечает летопись... И здесь прозвучала реплика Владимира, выходящего из купели: "Теперь узнал я истинного Бога". Мы еще вернемся к этим его словам.

После сцены крещения в летописи буквально пять слов о тут же последовавшем бракосочетании и совершенно непонятный, по крайней мере странный, полемический пассаж Летописца. Вот он: "Не знающие истины говорят, что крестился Владимир в Киеве, иные же говорят - в Васильеве, а другие и по-иному скажут..." Получается, что ко времени составления "Повести" в Киеве толком не знали, где, а следовательно, и когда крестился великий князь? Мы попробуем разобраться в этом дальше. В летописи же нам названы по крайней мере четыре места: Корсунь с подробным рассказом о крещении и точным указанием его места: "стоит та церковь в Корсуни посреди града, где собираются корсунцы на торг". За церковью, за алтарем, то есть к востоку от нее, палата царицы Анны, палата Владимира "с края" церкви, и все цело "и до наших дней", то есть до дней Летописца. Им же названы "ложные" места: Васильев, Киев и не обозначенное "по-иному скажут", которое может быть и четвертым местом или даже несколькими местами. Фактов в нашем распоряжении не так уж мало, целый и последовательный рассказ, но если хорошо видна идеологическая сторона этого повествования, то сами факты нуждаются в проверке. И ясно, что Летописец сказал гораздо меньше того, что знал и что мог сказать.

Итак, крещение состоялось. По утверждению "Повести" - в Корсуни. "После всего этого Владимир взял царицу, и Анастаса, и священников корсунских с мощами святого Климента, и Фива, ученика его, взял и сосуды церковные и иконы. Захватил он и двух медных идолов и четырех медных коней, что и сейчас стоят за церковью святой Богородицы, и про которых невежды думают, что они мраморные. Корсунь же отдал грекам как вено за царицу, а сам вернулся в Киев".

Последуем за князем и мы. В Киеве начинается нечто доселе невиданное. Конечно, возвращение князя с дружиной и войском в столицу для киевлян событие и привычное и радостное. Не раз были такие встречи, но это парадное вступление войск в город выглядело необычно. Во-первых, во главе дружины не князь на коне с ближними воеводами, мужами дружинными боярами, нет, - несут тот странный знак, который у христиан всегда там, где они молятся своему непонятному богу. Такой укреплен у них на самом верху большого дома, где они собираются, что-то поют и расходятся, не разводя костров, не совершив кровавой жертвы, которая одна только и угодна богам... Просто поют и слушают, а потом расходятся. Неужели князь решил стать как они? Неужели правду несли смутные слухи, которые давно ходят по Киеву, то затихая, то возникая с новыми подробностями? Или действительно забыл Владимир веру отцов?.. За крестом большой короб, дорогой, не нашей работы, убранный шитыми тканями. Христиане в толпе встречающих - их тут же можно узнать - приосанились. Сразу видно - их торжество это, и не народное, не киевское, а именно их, христианское. Христиане-варяги и хрнстиане-славяне вдруг враз стали на колени. Кто-то, наскоро помолясь, объясняет, гордясь своим знанием, что в коробе - мощи самого святого Климента, ученика Христа, того Климента, который после апостола Петра стал его преемником в Риме, был оклеветан и безвинный сослан в далекую окраину, в Тавриду, где и умер. Отдал душу богу, оставив на земле христианам - и только им одним! - свое чудотворное тело.

За первым торжественным зрелищем - парадным маршем победителей, демонстрацией христианства последовало второе - ниспровержение язычества: "Повелел опрокинуть идолы - одних изрубить, а других сжечь". Трудно сказать, насколько публично проходила эта акция. Возможно, киевляне просто поутру не обнаружили на привычных местах священных фигур, возможно, что опрокидывали средь бела дня, с насмешкой опрокидывали, ерничали, демонстрировали бессилие идолов. Аргумент "преодоления" религии, который от древности, а для некоторых и теперь сохраняет силу убедительности.

Перуна ниспровергали торжественно. Это тот самый, дол "с серебряной головой и золотыми усами", которого (тоже, вероятно, торжественно) за несколько лет до этого воздвиг в центре города князь Владимир.

Низвержение превратили в зрелище, публичное действо. Идола привязали к хвосту коня и волочили с горы - символ древней казни. Так арканом брали в полон кочевники, так, пуская коня вскачь, казнили - не своими руками...

Перуна сопровождали "двенадцать мужей колотить его жезлами". Двенадцать - не символ ли двенадцати апостолов, изгонявших язычество? Христианам в Киеве символика была ясна. Язычники видели, что их бога, захваченного ременной петлей, в пыли, тащат по колдобинам пологого Боричева взвоза, что над святыней кощунственно потешаются княжьи удальцы. "Оплакивали его неверные", - пишет Летописец. Оплакивали. Но о каком-либо сопротивлении начавшейся реформе "Повесть" не сообщает. Нет этого и в других источниках. Между тем в Новгороде народ против крещения протестовал всерьез, и летописи это помнят. Скорее всего в Киеве, метрополии, или христиане преобладали, или прежние верования язычников уже сильно расшатались. Дело не только в давлении одного христианства, в столице должно было ощущаться и влияние ислама, какая-то часть жителей представляла Хазарский каганат, иудаизм. Главное же - язычество рушилось в силу менявшихся порядков, рушилось в силу несоответствия своего резко, за какие-нибудь десятилетия, даже годы, изменившимся жизненным условиям. Жизнь ставила вопросы, на которые не могли дать ответ ни крылатый пес Симаргл, ни Мокошь, ни Хоре, ни Сварог и Сварожичи, ни сам могучий Перун... Стоило ли их оплакивать? Да и дружина княжеская: "детские", "пасынки", "отроки" - вот они - не могла же киевская власть пустить такое действо на самотек - порядок обеспечивала и, как обычно, делала это рукой твердой и вооруженной. Тем не менее уходящую Русь оплакивали...

"И, притащив, кинули его в Днепр". Ободрали, конечно, хозяйственно и позорно: голову серебряную, усы - не пропадать же добру... Тут видно, что власти опасались "возвращения" Перуна. Владимир лично распорядился: "Если пристанет где к берегу, отпихивайте его. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его". Значит, дружинники в челнах сопровождали изваяние за пределы Киевской земли, за пороги, где уже начиналась степь, где всегда можно было ждать печенежского набега, где поселений славянских не было...

В рассказе летописи многое примечательно. Вероятно, именно этот идол пользовался какими-то особыми знаками религиозного внимания, был чтим. Об этом, конечно, можно судить только условно, но почему-то именно над ним одним была проведена такая разоблачительная церемония. Прочих же, как мы знаем, просто изрубили и пожгли. Заметим, что по упомянутым нами раскопкам святилища место идола - круглая площадка в центре диаметром 180 сантиметров. Если считать этот размер диаметром фигуры Перуна, то, конечно, ни о каком "конском хвосте" нет и речи. Но возможны и другие предположения. И, наконец, видно, что новые христиане Киева полны прежних суеверий: Перуна просто не решились уничтожить, отдали его, так сказать, на волю тех же богов...

Обычай древний. Он сохранился и в православии. Старую, негодную, стершуюся или обгорелую икону не жгли. Считалось, что ее можно отнести на реку и, помолясь, пустить по воде. Жив обычай и в наши дни.

Место же, где течение выбросило фигуру на берег, киевляне приметили. И в XII веке Летописцу была известна Перунья отмель на Днепре... Летописец назидательно добавляет нам, что колотили Перуна "не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса". Бес же - летопись и это знает - очень огорчился, вопил: "Увы мне! Прогоняют меня отсюда!"

Вот тут и послал Владимир по городу биричей - глашатаев, которые объявили его волю: "Если не придет кто завтра на реку - будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб, - да будет мне враг".