Историография

Изучение взаимоотношений буддизма и синтоизма в Японии имеет свою длительную предысторию. Вместе с формированием в XVII - XVIII вв. собственно японской религиозно-философской школы "кокугаку" (букв, "национальное учение") впервые в новое время было обращено внимание на тот факт, что синтоизм под непосредственным влиянием буддизма утерял во многом свою первоначальную "чистоту" и перенял у буддизма многие концепции, представления, обряды и т. д. Исходя из своих общих идеологических убеждений, суть которых сводилась к защите и обереганию всего собственно японского, представители школы "кокугаку" подвергли явление синкретизма синтоизма и буддизма массированной критике. Несмотря на тенденциозность подхода к проблеме, в работах ученых "кокугаку" впервые было указано на некоторые феномены религиозной практики, в которых наблюдалась контаминация буддизма и синтоизма, и определены некоторые конкретные формы этого явления. Причины же - социальные и идеологические, - обусловившие возможность такого слияния, оставались вне поля зрения этих ученых.

Противниками "кокугаку" были ученые школы "кангаку", настаивавшие на превосходстве "китайского учения", в рамках которого в то время и воспринимался буддизм. Такое противостояние двух школ, каждая из которых подчеркивала свою непреходящую значимость и ставила целью скорее генетическое разграничение, нежели исследование синтетических явлений, не создало благоприятных предпосылок для изучения феномена синкретизма, хотя обе школы и породили выдающихся исследователей "чистого" синтоизма и "чистого" буддизма.

И после буржуазной революции Мэйдзи (1867 г.) на работах историков религии сказалась длительная традиция, заложенная "кокугаку" и "кангаку". Вплоть до второй мировой войны их внимание по-прежнему было обращено в основном на различные проблемы собственно синтоизма и буддизма. К тому же общеполитический климат постоянного нагнетания националистических настроений и прямые ограничения академических исследований препятствовали свободному развитию исторической науки.

В послевоенное время положение в значительной степени изменилось, появилось много трудов, в которых переосмысливались исторические концепции довоенных лет. Однако, как писал Мураяма Сюити, один из крупнейших авторитетов в области изучения синкретизма буддизма и синтоизма, "несмотря на стремительный прогресс исследований специалистов по истории Японии, наблюдающийся после войны, исследования синкретизма синтоизма и буддизма, за исключением этнографических изысканий, не обнаруживают существенного продвижения вперед" [Мураяма, 1964, с. 1 - 2].

В самые последние годы интерес к проблеме синтоистско-буддийского синтеза, несомненно, усилился. Позиция Такатори Macao в этом отношении может быть признана вполне репрезентативной: "Взаимовлияние и противоборство синтоизма и буддизма на протяжении древнего периода со времени начала распространения буддизма наиболее четко определяют суть исторического развития религии в Японии, затрагивая подавляющее большинство связанных с ней аспектов" [Такатори, 1979, с. 37].

Однако осознание важности данной проблемы еще не означает существенного продвижения вперед. Хотя в настоящее время редкая монография по истории синтоизма или японского буддизма обходится без раздела о синтоистско-буддийском синкретизме, ученые обычно ограничиваются изложением нескольких общеизвестных исторических или же полулегендарных фактов. К тому же основное внимание в подавляющем количестве работ уделяется не начальному этапу распространения буддизма (с середины VI по конец VIII в., т. е. так называемый период Асука - Нара), а времени уже вполне зрелого синкретизма развитого средневековья, которое отличается от периода VI - VIII вв. как в области социально-экономической, так и в сфере идеологии.

Хотя материалы источников неоспоримо свидетельствуют о том, что процесс взаимовлияния буддизма и синтоизма достаточно активно проходил уже в VI - VIII вв., убеждение о более позднем характере этого явления получило распространение и в советском религиоведении: "Взаимовлияния национального культа богов и буддизма до VIII в. практически не было" [Сафронова, 1974, с. 223].

Другим существеннейшим недостатком большинства имеющихся исследований является отсутствие комплексного подхода к изучаемому вопросу. Отрыв религии от общего культурно-исторического фона эпохи не дает возможности адекватного ответа на такие кардинальные вопросы, как причины сравнительно быстрого распространения буддизма в Японии, функциональные особенности двух религий, обеспечившие их синтез, и т. д. Для подтверждения нашего тезиса обратимся к работам, в той или иной форме ставящим проблему причин распространения буддизма в Японии, неразрывно связанную с вопросом о движущих силах этого процесса.

Несмотря на содержащийся в источниках достаточный, на наш взгляд, объем сведений, которые позволяют прямо или косвенно судить об остром соперничестве приверженцев синтоизма и буддизма, многие историки тем не менее полагают, что подобного противоборства в памятниках не отражено, за исключением предания "Нихон сёки" о принятии буддизма [Тамаки, 1968, с. 15 - 17]: А такой признанный исследователь, как Иэнага Сабуро, отвергая всякие реальные основы этого предания, даже утверждает, что "нет никаких признаков того, что после проникновения в Японию буддизма между ним и национальной религией происходили какие-либо столкновения" [Иэнага, 1972, с. 54].

Некоторые японские исследователи, признавая до определенной степени существование антагонизма между буддизмом и синтоизмом, пытаются свести его исключительно к политической борьбе за преобладание. Анализируя события ранней истории проникновения буддизма в Японию, Иноуэ Мицусада писал: "Изначально подобные гонения на буддизм (имеется в виду период правления Бидацу. - А. М.) имели своей причиной не противостояние буддизма и народной религии - с самого начала это была политическая проблема" [Иноуэ, 1974, с. 182]. Мы совершенно согласны, что из анализа взаимоотношений между буддизмом и синтоизмом неправомочно исключить вопросы политической истории, однако также верно, что интерпретация политической истории невозможна без привлечения широкого круга данных по социологии, без рассмотрения особенностей двух вероучений и идейного содержания психологического климата эпохи.

Среди японских ученых представлена и другая точка зрения. Она заключается в том, что во многих преданиях, таких, как, например, о наказаниях, насылаемых синтоистскими божествами за использование леса из рощи синтоистского святилища на постройку буддийского храма, отражен определенный антагонизм синтоизма и буддизма. К числу таких ученых относится и Хори Итиро, крупнейший знаток религии и культуры. Однако и его аргументы не выглядят достаточно весомыми ввиду фрагментарности привлекаемого им материала [Хори, 1971, с. 533].

Что касается причин успешного распространения буддизма в Японии, то большинство исследователей отводят ему роль идеологии, призванной служить объединяющим государство началом в условиях, когда сохранялась значительная родо-племенная раздробленность. В этом смысле буддизм выступал как сила, противоположная родовым культам синто. Поэтому царский род был весьма заинтересован в распространении буддизма. Однако между началом распространения буддизма и его последовательной поддержкой царями лежал определенный временной промежуток. Тамура Энтё выделяет три основных этапа становления буддизма в качестве "государственной религии".

1. Во время правления Киммэя, Бидацу, Ёмэя, Сусюна двор по отношению к буддизму занимает позицию невмешательства, хотя некоторые цари и заявляют о своей приверженности буддизму.

2. При Суйко, Дзёмэе, Когёку, Котоку, Саймэй и Тэнти начинается осуществление государственного контроля над сангхой. Позиции буддизма при дворе укрепляются.

3. Начиная с Тэмму и позднее - всесторонний контроль над буддизмом и превращение его в "государственную религию" [Тамура, 1969, с. 34 - 35].

Помимо наиболее широко распространенной концепции об изначально государственном характере японского буддизма среди японских историков представлено мнение, что в начале своего распространения буддизм не воспринимался его адептами как "государственная религия", но осмысливался в качестве защитника отдельной личности. Несколько позднее почитание будд и бодхисаттв распространилось на род и большую семью, и только затем буддизм приобрел государственный характер [Андзу, 1965].

Хаясия Синдзабуро считает, что в начале своего распространения буддизм охватил верхушку кровнородственных объединений, а государственный характер приобрел гораздо позднее [Хаясия, 1971, с. 481, 483].

Все перечисленные схемы распространения буддизма пытаются представить синхронные процессы как диахронные. Однако разложение рода, становление государственности, выделение личности (в средневековом понимании этого термина) из коллектива суть явления одновременные. Потребность, далеко не всегда осознанная, в религиозной идеологии, которая отвечала бы новым запросам общества и индивида, ощущалась (в той или иной степени) практически па всех социальных уровнях, и распространение буддизма поэтому происходило одновременно, хотя и с различной интенсивностью, во всех общественных группах, которые переставала удовлетворять малоспособная к быстрым изменениям традиция синтоизма.

Разумеется, синтоизм не был абсолютно неподвижной системой. Многое менялось в его учении и практике вместе с происходившими социальными трансформациями. Другое дело, что его эволюция не была достаточно быстрой. Односторонность подхода большинства японских историков к вопросу о причинах распространения буддизма вызвана, в частности, недооценкой анализа изменений, происходивших в синтоизме непосредственно перед распространением буддизма на Японских островах. В результате такого анализа (см. гл. 2) становится ясно, что такие черты, как антропоморфизация божеств, противопоставление антропоморфности и зооморфности, проявлялись не только в контексте буддийского вероучения, но и в рамках синтоистской традиции.

Было бы преувеличением сказать, что в японской историографии не существует работ, посвященных эволюции синтоизма в указанный период (см., например, работы Хори Итиро, Хаясия Синдзабуро, коллективный труд [Нихон бунгаку-но рэкиси, 1967]). Однако исследователи, занимающиеся историей раннего буддизма и взаимоотношениями синтоизма и буддизма, пока не используют в должной мере результаты этих работ.

К вопросу о причинах сравнительно быстрого распространения буддизма в Японии тесно примыкает проблема функциональных особенностей буддизма и синтоизма. Среди японских историков широко распространено мнение о том, что в ранний период сосуществования синтоизма и буддизма адепты этих религий не ощущали принципиальной разницы между синтоистскими божествами и буддами. Иными словами, "сферы действия" будд и божеств совпадали, а разница состояла лишь в признании большей эффективности молитв, обращенных к буддам и бодхисаттвам, поскольку буддизм осмысливался как одно из явлений более развитой во всех отношениях континентальной цивилизации. Так, Мацумото Бундзабуро пишет: "И Будду, и синтоистских божеств почитали на одном и том же основании - они умиротворяли государство, избавляли от бедствий, называемых природными силами, оберегали всех людей" ([Мацумото, 1943, с. 69 - 70]; см. также [Ватанабэ, 1958, с. 96]).

Будда, восседающий на лотосе

Подобная точка зрения проникла и в европейскую историографию. Так, Сэнсом писал: "Итак, в ранний период сутры и статуи воспринимались как имевшие большую магическую силу, нежели литургия и священные предметы национального происхождения, хотя они и были сходны друг с другом по сути" [Сэнсом, 1946, с. 117]. Среди западных историков представлена и другая точка зрения, проводящая различие в функциональных особенностях буддизма и синтоизма. Американский историк Миллер отмечает: "Буддизм служил духовным и эстетическим запросам эпохи, а традиционные мифологические представления и представления о предках служили опорой социальной структуры, а также средством определения различий статуса внутри этой структуры" [Миллер, 1974, с. 146].

Несмотря на известную ограниченность при формулировании функциональных особенностей буддизма и синтоизма, Миллер исходит из справедливой предпосылки, что религиозные системы синтоизма и буддизма обслуживали различные потребности общества и индивида. Наш анализ также показывает наличие существенных функциональных отличий между синтоизмом и ранним японским будизмом. Если в период развитого средневековья функциональные особенности двух религий действительно в значительной степени нивелируются, то в VI - VIII вв. "сферы действия" буддизма и синтоизма, безусловно, различаются.

Среди ранних форм взаимовлияния буддизма и синтоизма наиболее исследован вопрос об осмыслении буддизма через культ предков. Источники донесли до нас достаточно свидетельств того, что будды и бодхисаттвы воспринимались в начале распространения буддизма как полифункциональные защитники рода [Мураяма, 1974, с. 33; Нихон сюкёси кодза, 1971, с. 39; Китагава, 1959, с. 56]. Констатируя этот факт, большинство историков оставляют в стороне вопрос о причинах данного синкретического явления. По всей видимости, это связано с общей недооценкой динамики социальных изменений, одной из характерных черт которых было интенсивное формирование служилой знати, во многом сохранявшей тем не менее прежнюю кровнородственную структуру. Ввиду того что родо-племенная аристократия представляла собой замкнутое образование, куда доступ для служилой знати был практически закрыт, многие представители последней пытались поднять свой социальный статус тем, что принимали буддизм. В восприятии Будды в качестве родового бога отразилось, таким образом, двойственное положение служилой знати: осмысление положения своего рода как в шкале традиционных ценностей, так и в терминах более открытой системы.

В работах японских историков религии высшие социальные слои часто характеризуются по этнической принадлежности: местная знать и иммигранты из Кореи и Китая. Родовая и служилая знать разграничиваются не всегда, что приводит к искажению реально существовавшей картины.

Явления синкретизма буддизма и синтоизма наиболее исследованы в области иконографии. Это связано с общим направлением изучения синкретизма двух религий. Дело в том, что большинство работ по интересующей нас теме посвящено в основном поздним формам взаимовлияния буддизма и синтоизма. Мы имеем в виду синкретическое вероучение о временном воплощении будд и бодхисаттв в синтоистских божествах. Это вероучение носит название "хондзи суйдзяку", наиболее ярко отраженное в иконографии "двусторонней мандалы".

Рисунок из сочинения по буддийской иконографии

Вероучение "хондзи суйдзяку" зачастую считается специфически японским. Однако А. Мацунага убедительно показывает, что соотнесение будд и бодхисаттв с божествами пантеона местной религии не представляет собой явления, свойственного исключительно Японии. Учение о временном воплощении будд и бодхисаттв - аватара - появилось в Индии, а затем было переработано в Китае [Мацунага, 1969].

В отличие от иконографии развитого средневековья иконографии раннего японского буддизма уделяется меньше внимания, хотя в этот период уже проявляются определенные черты буддийско-синтоистского синкретизма культового искусства. Под непосредственным влиянием буддийской иконографии создавались первые антропоморфные изображения синтоистских божеств. Буддийская скульптура носит черты, свидетельствующие о ее преемственности по отношению и к стилистике синтоистской погребальной пластики - ханива.

Веер. Ханива

Четко прослеживаемое влияние буддизма на синтоизм в области иконографии привело многих исследователей к мысли о том, что и сами представления об антропоморфных синтоистских божествах сложились под непосредственным влиянием буддизма [Мураяма, 1964, с. 28]. На наш взгляд, такое утверждение не совсем верно. Правильнее было бы говорить о том, что буддизм ускорил происходивший внутри синтоистской традиции процесс антропоморфизации божеств. Тенденции антропоморфизации наблюдались и до прихода буддизма - об этом свидетельствуют все известные нам источники.

Среди работ последних лет особый интерес представляет книга Мияи Ёсио [Мияи, 1979]; Основным достоинством этой книги следует признать последовательную линию автора па освещение тех или иных феноменов религиозной жизни одновременно на государственном и народном уровнях. Уделяя большое внимание проблемам синтоистско-буддийского синкретизма, автор отмечает целенаправленную политику царского рода, рассчитанную на сближение двух религий, и в то же время подчеркивает, что на периферии этот процесс протекал стихийно и его последствия поэтому были более значительными. Однако, на наш взгляд, Мияи Ёсио недооценивает важности функциональных различий между буддизмом и синтоизмом, сводя проблему к дублированию буддизмом сложившихся синтоистских институтов и представлений.

В западной литературе проблема взаимовлияния буддизма и синтоизма начала ставиться с конца XIX - начала XX в. Однако в многочисленных работах по истории и культуре Японии Астона, Чемберлена, Хёрна и др. не содержится достаточного материала по интересующему нас вопросу, поскольку эти авторы сами исследованием проблемы не занимались. К тому же в своих оценках они находились в полной зависимости от современной им японской историографии. Неудивительно поэтому, что в их трудах проблема взаимовлияния буддизма и синтоизма в ранний период не была даже корректно поставлена.

Заслуга введения в научный оборот данных источников по синкретизму буддизма и синтоизма принадлежит Де Виссеру - выдающемуся знатоку древней и средневековой Японии [Виссер, 1935]. Работая исключительно по первоисточникам, Де Виссер, однако, исходил из тогдашнего состояния изученности вопросов религии и идеологии и занимался в основном первичной обработкой источников, не ставя целью своей работы создание концептуальных построений.

Значительным вкладом в исследование синкретизма буддизма и синтоизма стала упоминавшаяся монография А. Мацунага, связавшая вероучение "хондзи суйдзяку" с равитием религиозно-философской мысли Индии и Китая. Однако и это исследование посвящено в основном поздним этапам синкретизма.

Из всей западной литературы по проблеме сосуществования буддизма и синтоизма наиболее полная подборка данных, касающихся его раннего этапа, содержится в работе Дж. Камстры [Камстра, 1967]. Однако данная монография в полной мере может быть отнесена к традиционному японскому религиоведению - со всеми его достоинствами и недостатками. Содержа обилие фактического материала, она тем не менее ограничивается в основном привычным набором источников ("Нихон сёки" и "Сёку нихонги") и придает несколько преувеличенное, на наш взгляд, значение событиям политической истории, что, безусловно, не может компенсировать недостаточную разработку проблем, связанных с народными формами религии.

В советской историографии проблема взаимоотношений буддизма и синтоизма на ранних стадиях этого явления малоисследован. Ей посвящена часть гл. 2 книги С. А. Арутюнова и Г. Е. Светлова [Арутюнов и Светлов, 19681, в которой основное внимание уделяется более позднему периоду; В монографии Н. А. Иофан [Иофан, 1974] буддийско-синтоистский синтез раннего периода весьма подробно рассмотрен в основном на примере иконографии и архитектуры.

Из последних работ советских японоведов следует отметить обширную статью В. Н. Горегляда [Горегляд, 1982], впервые затрагивающую в отечественной науке многие вопросы, связанные с общекультурным значением буддизма для Японии VIII - XII вв. (в основном его влияние на формирование японской литературы). В силу своей направленности эта статья, естественно, не может сколько-нибудь подробно рассмотреть проблему синто-буддийского синтеза в период Нара, тем более что автор ограничивает свой анализ почти исключительно литературными источниками.

В заключение отметим, что в западной научной литературе _ предпринимаются несистематические попытки частично объяснить синтез буддизма и синтоизма чертами типологического сходства между двумя религиями (см., например, [Хакада, 1972, с. 7]). В отношении быстрого усвоения в Японии идеи кармы В. Н. Горегляд, например, замечает, что эта идея "великолепно согласовывалась с автохтонными анимистическими верованиями" [Горегляд, 1975, с. 170].

Подобный типологический подход является весьма многообещающим. Но он принесет свои плоды лишь в том случае, если будет выявлена типология каждой из религий в отдельности. А эта задача не может пока считаться решенной.

Таким образом, исследователь взаимоотношений синтоизма и буддизма в Японии VI - VIII вв. в силу малоизученности этого вопроса сталкивается со значительными трудностями. Поэтому свою основную задачу автор видел не столько в максимально детализированном описании какого-либо подраздела этой обширной темы, сколько в предварительном формулировании основных направлений будущей комплексной разработки проблемы.

В заключение нельзя не отметить чрезвычайно интересную, во многих выводах новаторскую и ценную в эвристическом плане работу А. Я. Гуревича [Гуревич, 19811, посвященную народной культуре европейского средневековья. Сравнение результатов анализа европейского и японского материалов еще раз доказывает, что, несмотря на немыслимую для тех времен географическую удаленность, развитие духовной культуры в этих регионах обнаруживает очень много общего.