НОВОСТИ    БИБЛИОТЕКА    КАРТА САЙТА    ССЫЛКИ
Атеизм    Религия и современность    Религиозные направления    Мораль
Культ    Религиозные книги    Психология верующих    Мистика


предыдущая главасодержаниеследующая глава

Перелом в умственной жизни средневековой Европы

I

В средневековых государствах господствовала такая путаница политических элементов, о которой человек XIX столетия с трудом может составить себе ясное и отчетливое понятие. О разграничении судебных, административных и законодательных властей нечего было и думать. Невозможно даже определить, где кончается господство церковной иерархии и где начинается деятельность светской власти. Все зависело от частных обстоятельств, места и времени. <...>

<...>

Для католической иерархии средневековая путаница общественных отношений была очень выгодна. Пользуясь хаосом понятий и учреждений, иерархия захватила в свои руки всю жизнь средневекового общества и начала диктаторским тоном произносить свои приговоры в таких делах, которые никакое благоустроенное государство в мире никогда не решится отдать в распоряжение церкви. Конечно, европейские дикари были совсем не такие люди, чтобы безусловно подчиняться кому бы то ни было, когда это подчинение было чересчур невыгодно или стеснительно. В самые золотые века римского владычества личные страсти сплошь и рядом брали верх над суеверием. Полудикий барон или рыцарь, изобиженный каким-нибудь чересчур задорным аббатом или епископом, садился на коня, брал в руки какое-нибудь дреколье, колотил крестьян своего обидчика, вытаптывал их поля, при случае захватывал в плен неприкосновенную личность самого церковнослужителя, прикасался к этой личности очень бесцеремонно и, закусивши таким образом удила, не смирялся даже перед проклятиями соборов и пап. Но церковь все-таки одерживала верх. Дикие феодалы умели только драться, а представители церкви умели, кроме того, интриговать, аргументировать, опутывать своих противников кляузными трактатами, подделывать старинные документы и, что всего важнее, вести общими силами стройную и последовательную политику там, где их светские и безграмотные противники действовали врассыпную, без всякого плана <...>.- На средневековом латинском языке слово "clerieus" имело два значения: во-первых, церковник, причетник; во-вторых, грамотный человек. Соединение этих двух значений в одном слове показывает ясно, что было время, когда все грамотные люди входили в состав духовенства. <...> Это обстоятельство, разумеется, давало духовенству огромный перевес над представителями светской власти. Духовные лица занимали важнейшие государственные должности и, пользуясь самым высоким положением, поддерживали с нетерпимой энергией все интересы своего сословия и все неумереннейшие требования церковной иерархии. Когда грамотность начала распространяться между светскими людьми, когда светские люди начали составлять себе общие понятия о течении государственных дел, тогда они увидели, что церковь захватила все и что императоры, короли, герцоги и все прочие властители земли превращены de jure, если не de facto*, в крепостных работников римского первосвященника. Тогда началась борьба, не такая, какую вели прежде разрозненные буяны, а борьба систематическая, в которой уже обе стороны - папство и светская власть - стали драться и оружием, и аргументами, и насилием, и надувательством, и ссылками на вымышленные или подложные исторические документы.

* (De jure (лат.) - юридически; de facto (лат.) - фактически. - Сост.)

Рассматривать причины или предлоги каждой отдельной схватки я, конечно, не буду. Причина в сущности была всегда одна и та же: обеим властям хотелось развернуться пошире, а предлог найти было уж очень нетрудно при тогдашней неопределенности всех прав, обязанностей и отношений. Гораздо интереснее будет бросить беглый взгляд на приемы, употреблявшиеся в этой борьбе обеими сторонами. Любопытно посмотреть, на какие общественные силы опирались, с одной стороны - папа, с другой стороны - император и короли. Не мешает также взвесить и измерить количество той добросовестности и деликатности, которую обнаруживали обе стороны в выборе и употреблении полемических средств. <...>

II

В 1198 году на папский престол вступил, под именем Иннокентия III, тридцатисемилетний умный и энергический итальянец, граф Сеньи. Он тотчас начал борьбу против светской власти в самом Риме, в Италии и во всей Европе. Он повторил и поддерживал в течение всей своей жизни все требования Григория VII, подчинившего папской власти, по крайней мере в теории, всех государей католического мира. <...> Работая таким образом против светской власти, папа поневоле принужден был опираться на республиканский и демократический элемент. Но так как этот элемент был опасной игрушкой в руках римского первосвященника, то Иннокентий избрал другое оружие для борьбы со светской властью, а именно интригу и обман одного властителя на счет другого, смотря по надобности. Соперники зорко следили друг за другом, подсиживали один другого и пользовались всем, что могло ослабить или опрокинуть оплошавшего врага. И мне еще не раз придется заметить, что, взаимно подкапывая друг друга, представители двух враждующих принципов оказывали, помимо собственного желания, драгоценнейшие и незаменимые услуги развитию народной свободы и прогрессивному движению европейской мысли.

В первые двенадцать лет своего царствования неумолимый Иннокентий III успел перессориться со всеми сильнейшими государями католического мира. <...> Проклиная государей, Иннокентий в то же самое время вытягивал из их государств людей и деньги. В двенадцать лет он успел направить в разные стороны три крестовых похода: один - в Палестину, другой - в Испанию против мавров, третий - в Южную Францию - против еретиков. Эти подвиги Иннокентия тем более замечательны, что крестовые походы в это время уже потеряли прелесть новизны; они продолжались уже целое столетие; Европа была утомлена пожертвованиями и неудачами; надежда слабела, энтузиазм угасал; рождалось печальное подозрение, что деньги расходятся по карманам итальянских прелатов; подозрение эта высказывалось даже так громко, что Иннокентий, приказавши духовенству проповедовать новый крестовый поход, был принужден сделать особенное распоряжение. <...>

Хотел или не хотел Иннокентий зажилить пожертвования благочестивых католиков, это - дело его личной совести, которой приходится решать много подобных вопросов. Для историка же чрезвычайно важен и интересен тот факт, что уже в начале XIII века общественное мнение так или иначе контролировало поведение пап и что даже такой железный человек, как Иннокентий III, не мог оставаться совершенно равнодушным к неопределенному говору толпы. Чтобы снова поднять на ноги утомленную Европу, Иннокентий употреблял все средства; в циркулярах своих он повторял с дикой энергией насмешки магометан над бессилием христианской религии. "Где, - говорил он от лица магометан,- где ваш бог, когда он не может избавить вас от наших рук? Смотрите! Мы осквернили ваши святилища, мы простерли вперед наши руки, мы взяли с первого приступа, мы держим в обиду вам эти ваши желанные места, в которых зародилось ваше суеверие. Где же ваш бог? Пускай поднимется! Пусть придет спасать вас и самого себя! <...>".

Этот риторический прием Иннокентия имеет, конечно, свои достоинства; он мог подействовать, как шпанская мушка или как хороший удар кнута на чувство утомленных, но искренних католиков. Он мог вызвать еще несколько судорожных усилий; но нельзя не заметить, что, пуская в ход такое красноречие, папа ставил на карту отчаянно крупный куш. Он сам ревностно распространял в массе католического населения ту чрезвычайно опасную и соблазнительную мысль, что истинность и достоинство религии могут и даже должны измеряться успехом чисто земного предприятия. И эта мысль прививалась особенно легко к умам тогдашних европейцев. Ордалии* и судебный поединок считались в то время превосходными юридическими доказательствами. Если какой-нибудь Иван обвинял какую-нибудь Марью в том, что она завела себе любовника, то Марье незачем было оправдываться фактическими к логическими аргументами: надо было только, чтобы ее любовник или какой-нибудь другой человек убил или изувечил Ивана в назначенное время на определенном месте и при законных свидетелях; тогда Ивана объявляли подлым клеветником, а Марью - целомудренной женщиной. Если приводили в суд старуху, обвиненную в колдовстве, то судье незачем было разбирать вопрос, действительно ли она совершила взведенное на нее преступление и возможно ли такое преступление вообще? - "Бросить старуху в пруд", - командовал судья. - Старуху раздевали и бросали; если она шла ко дну, ее вытаскивали и отправляли домой; если она оставалась на поверхности воды, ее сжигали, потому что тогда уже невозможно было сомневаться в том, что она действительно колдунья и любовница сатаны. <...>

* (Ордалии (позднелат., ед. ч. ordalium) - средневековый варварский способ выяснения виновности подозреваемого в преступлении путем так называемого "суда божьего" (пыток огнем, водой и раскаленным железом, поединков с обвинителем и т. д.). Выдержавший объявлялся невиновным.)

Понятно, что простые и недальновидные люди были не прочь от того, чтобы прикладывать тот же самый привычный масштаб к религиозным вопросам. Простодушный фанатик Франциск, основавший с разрешения Иннокентия III орден нищенствующих монахов-францисканцев, вздумал проповедовать христианство египетскому султану и при этом дошел до такого пафоса, что предложил испытать посредством суда божия, которая из двух религий лучше - христианство или магометанство. "Прикажи, - говорил он, - зажечь два костра: на один я брошусь, а на другой пусть бросится кто-нибудь из твоих имамов*: кто из нас останется жив и здоров - тот и прав". Султану это предложение показалось остроумным, но неисполнимым. "Наших имамов, - заметил он, - на эту штуку не поймаешь: они знают без всяких испытаний, что человеку неудобно лежать в огне". Но единоверцам Франциска это предложение вовсе не казалось забавным: они были твердо уверены в том, что бог непременно должен творить по первому востребованию чудеса для своих усердных и незаблуждающихся поклонников.

* (Имам (араб. imam - стоящий впереди) - духовное лицо у мусульман.)

Римская иерархия старалась поддерживать и эксплуатировать эту уверенность во всех мелких случаях вседневной жизни. В мелких случаях эта тактика была действительно очень удобна, потому что мелкое чудо можно было подделать разными дешевыми средствами. Так оно и делалось. Но во всем надо знать меру. Не следует уподобляться глупому скряге, зарезавшему золотоносную курицу. Католические иерархи ни под каким видом не должны были выходить из безопасной области мелкого чудотворения. Подвергать свой принцип такому испытанию, которое по своей мировой колоссальности не допускало никакой подтасовки, значило ставить на карту основной капитал, с которого можно было постоянно получать самые приличные проценты. Многим отдельным папам, епископам и монахам крестовые походы доставили много денег, почета и могущества, но для теократического принципа они были гибельны. Все проповедники крестовых походов говорили в сущности то же самое, что говорил Иннокентий III, хотя, быть может, в их выражениях было меньше горечи и энергии. Все они так или иначе возбуждали в своих простодушных слушателях страстную надежду и фанатическую уверенность, что сам бог поведет крестоносное воинство к желанной цели и поразит нечестивых врагов истинной религии. "Того хочет бог! того хочет бог!" - кричали на Клермонтском соборе* тысячи народа, выслушав речи Петра Пустынника и папы Урбана II; и эти тысячи кинулись в крестовый поход совершенно слепо, без денег, без провианту, почти без оружия и без малейшего понятия о том, где лежит святая земля и далеко ли до нее и какие встречаются на пути трудности и опасности. Взрыв религиозного чувства был очень грандиозен, но зато и реакция была ужасно сильна. Известно, что беспорядочные массы, пошедшие за Петром Пустынником, за Вальтером Голяком и за Готшальком, погибли, большей частью даже не добравшись до Малой Азии. А массы эти были очень значительны: в них было с лишком 250 000 человек; и эти люди принадлежали к самым низшим слоям народонаселения. Легко представить себе, какое глубокое и неизгладимое впечатление должен был произвести трагический исход великого предприятия на всех родственников, друзей и соседей погибших фанатиков. <...> Но тут, когда всемирная история проникла в каждую беднейшую хижину, когда колоссальная борьба двух религий дала себя почувствовать каждому отдельному семейству, когда католическая политика отняла мужа у жены, брата у сестры, сына у матери, отца у малолетних детей, тогда поневоле вся Европа, от мала до велика, призадумалась над своими утратами и стала задавать себе вопросы: ведут ли к чему-нибудь все эти пожертвования? И действительно ли того хочет бог?

* (Клермонский собор собрался в 1095 г. в г. Клермоне (Франция); на соборе папа Урбан II призвал к крестовому походу.)

То воодушевление, которое обнаружилось на Клермонтском соборе, не повторилось больше никогда. Такие порывы усердия обходятся слишком дорого и вследствие этого ведут за собой горькое разочарование. После первого крестового похода религиозная температура Европы вдруг понизилась на значительное число градусов. Европу пришлось подогревать искусственными средствами <...>. <...> Крестовый поход, который был устроен самим Иннокентием, оказался не в пример скандальнее, безобразнее и неудачнее всех остальных. Крестоносцы попали в кабалу к венецианским купцам, которые заставили их платить натурой, и притом вперед, за провоз в Палестину. Плата натурой состояла в том, что крестоносное воинство принуждено было сделать для венецианцев несколько завоеваний в Далмации. Когда кончилась эта работа, тогда явилась вдруг совершенно непредвиденная необходимость вмешаться в дела дряхлой Византийской империи. Крестоносцы взяли Константинополь, разграбили его, разделили между собой провинции покоренного государства, основали так называемую Латинскую Империю и, удививши весь мир совершенно не крестоносным характером своих подвигов, сочли свое дело оконченным, хотя они даже издали не видали не только стен Иерусалима, но даже берегов обетованной земли.

Другой крестовый поход, затеянный также Иннокентием и направленный против еретиков Южной Франции, оказался несравненно удачнее палестинского предприятия. В Южную Францию сбежалась со всех сторон такая огромная толпа вооруженной сволочи, что еретики были совершенно задавлены и истреблены, несмотря на свое отчаянное сопротивление.

Неуспех палестинского похода, предпринятого в 1202 году, и успех альбигойской войны, начавшейся в том же десятилетии, именно в 1208 году, составляют, вместе взятые, важное барометрическое указание для мыслящего историка. В палестинском походе религиозный мотив должен был стоять на первом плане. Путь был далек; трудности и опасности значительны; добыча совершенно ничтожна <...>. Значит, для успеха предприятия требовалось непременно религиозное воодушевление. Напротив того, в альбигойской войне можно было покончить все дело без дальнейшего подогревания католических сердец. Театр войны лежал под руками; дорога была отовсюду легкая и открытая; страна, "обреченная мечу и пожарам", была богата и привлекательна во всех отношениях; значит, надо было только найти добрых людей, способных резать, жечь, грабить и бесчинствовать. Таких людей в тогдашней Европе было слишком достаточно. Эти люди были очень невежественны и вследствие этого, разумеется, довольно суеверны. Когда этим людям указали на легкую добычу, тогда они кинулись на нее с величайшим удовольствием. Когда же за любезное для них дело разбоя и бесчинства им посулили отпущение грехов, тогда, разумеется, они охотно поверили этому обещанию и еще усерднее принялись за свою работу. Герои альбигойской войны верили всему, что им говорили аббаты и монахи, но верили преимущественно потому, что еще не выучились ни в чем сомневаться. Стремительная сила религиозного чувства, воодушевляющего людей XI века, уже значительно ослабела в XIII столетии. Массы еще ни в чем не сомневались сознательно, но ко многому относились уже очень спокойно и действовали усердно в пользу католицизма только там и тогда, где и когда интересы католицизма совпадали с их собственными, личными наклонностями и материальными выгодами. Мне кажется, что конец XI века, именно время Клермонтского собора и первого крестового подхода, составляет верховный пункт религиозного энтузиазма в католическом мире. После этого начинается довольно быстрое понижение. В XIII столетии горячий и поэтический элемент Католического фанатизма уже в значительной степени успел улетучиться. Дальновидные защитники клерикальных принципов начинают тревожиться и суетиться, им уже чего-то недостает. Иннокентий III мечется во все стороны, ругается, проклинает, интригует, учреждает ордена нищенствующих монахов и вообще показывает историку своею изумительной деятельностью и подвижностью, что влияние папства на умы уже требует ремонта и что чувства католиков уже нуждаются в подогревании.

III

Ссоры Иннокентия III с королями французским и английским показывают очень наглядно, что папские проклятия начинают понижаться в цене. В 1193 году французский король Филипп-Август, страдая безденежьем- хронической и наследственной болезнью всех королевских династий прекрасной Франции, - предложил руку и сердце сестре датского короля, Ингеборге, у которой наличных денег было очень много. Бракосочетание совершилось в августе 1193 года. На другой день после свадьбы, когда новая королева должна была короноваться, супруг ее объявил совершенно неожиданно, что никак не может жить с нею, потому что чувствует к вей непреодолимое отвращение. К деньгам же ее Филипп чувствовал, напротив того, непреодолимую нежность и потому, разумеется, никак не мог расстаться с ними. Поправив на некоторое время свои денежные обстоятельства и озадачив Ингерборгу таким неожиданным оборотом дела, Филипп весело и спокойно начал составлять новые планы брачного союза.

<...>

Тогдашний папа, дряхлый старик Целестин III, нашел всю эту процедуру не совсем правильной и передал это дело на рассмотрение собора французского духовенства. Но между французскими прелатами нашлось мало охотников ссориться с Филиппом. <...> Иннокентий III, сделавшись папой, поднял всю старую историю Ингеборги с самого начала. Увидев со стороны Филиппа непобедимое упорство, он в 1199 году наложил на Францию интердикт, то есть запретил французскому духовенству совершать богослужение и церковные требы. Удар был хорош, но коса нашла на камень. Сразившись с Филиппом, Иннокентий встретил себе такого противника, который не уступал ему ни в энергии, ни в изобретательности. Папский интердикт сделался для короля новым источником доходов. Чуть только какой-нибудь епископ или аббат обнаруживал наклонность повиноваться папскому приказанию, Филипп тотчас отрешал его от должности и брал в казну его имение; так же круто поступал он и с баронами, которые, опираясь на папский указ, перестали считать короля своим сюзереном; если какой-нибудь городовой магистрат держал сторону папы, Филипп облагал город огромным налогом. Папа принужден был уступить: <…>

Во всей этой истории Филипп, как частный человек, поступал бессовестно, но, как политический деятель, он держал себя превосходно. Папа заступился за оскорбленную и ограбленную женщину. Это очень похвально и великодушно с его стороны: но как он заступился? Он наложил интердикт на Францию; если бы его приказание было выполнено в точности, то в течение нескольких месяцев, а может быть, и лет на всем пространстве французской территории новорожденные дети оставались бы некрещенными, женихи и невесты - необвенчанными, больные умирали бы без исповеди и причастия, и мертвецы зарывались бы в землю без отпевания. Когда папское слово обладало такой силой, которая мгновенно могла парализировать действия духовенства в целом королевстве, тогда, разумеется, жители этого королевства веровали горячо и искренно в непогрешимость папы. Стало быть, когда интердикт не был пустым словом, тогда он был жестоким наказанием. А на кого падало это наказание? На массу народа, на толпу простодушных бедняков, и с особенной тяжестью ложилось оно именно на ревностнейших защитников папы, на его лучших друзей, на самых искренних и усердных католиков. <...> Интердикт клонился всегда к той цели, чтобы возбудить в государстве волнения и посредством этих волнений довести провинившегося государя до необходимости покориться воле папы. Штука придумана недурно, но посмотрите, что из этого выходит. Положим, что цель интердикта достигнута; волнение произошло; король смирился перед папой; папа простил короля; мир заключен к обоюдному удовольствию высоких особ, а потом что? Потом, разумеется, король, успокоивши и обеспечивши себя со стороны духовного начальства, принимается очень серьезно и совсем неласково за тех подданных, которые своей непокорностью заставили его смириться перед папой. Происходит в грандиозных размерах та сцена из "Ревизора", когда городничий, после отъезда Хлестакова, беседует с купцами: "А, самоварники! жаловаться?" - Неприятно было положение самоварников, но положение возмущавшихся подданных было еще гораздо неудобнее. Размеры всей сцены были грандиозны; начинались пытки, вешания, колесования, четвертования. И на кого сыпались все эти неприятности? Именно на самых лучших католиков - на тех, которые шли бестрепетно на самую опасную борьбу, лишь бы только избавиться от невыносимого для них интердикта. А папа чего смотрел? Да папе до этого и дела никакого не было; до него, может быть, и слухи об этих казнях не доходили; велика важность, что два-три десятка неспокойных людей отправятся на плаху, на виселицу, в застенок и на колесо; в средние века на подобные мелочи ни один порядочный человек не обращал никакого внимания. <...>

Теперь не трудно будет понять, почему я заметил выше, что Филипп-Август действовал, в ссоре своей с папой, как превосходный политический деятель. Папа по обыкновению смотрел на массу народа как на средство, как на chair a canon*, как на подножие своего святительского престола. Ему не было дела до того, что народ будет страдать от прекращения богослужения, что он будет волноваться и что за эти волнения его будут бить и разорять. Так оно и должно быть, думал папа; народ на то и создан, чтобы держать на своих плечах все бремя моего могущества. В мирное время он должен давать мне свои деньги, в военное время - свою кровь. Без этого и папой быть не стоит, да и невозможно. Но Филипп-Август поставил вопрос иначе. Ты, святой отец, думал он, на кого сердишься? На меня? Прекрасно. За что? За то что я на двух женах женат? Превосходно. Вот ты и ухитрись наказать меня, именно меня, преступного двоеженца**. Попробуй достать меня, если руки не коротки. А французов моих не трогай. Они тут ни при чем. <...>

* (Chair a canon (франц.) - пушечное мясо. - Сост.)

** (В 1196 г. Филипп-Август женился вторично. Иннокентий III считал этот брак недействительным и обвинил Филиппа-Августа в двоеженстве. - Сост.)

Глубокий и роковой трагизм того положения, в котором уже с XIII века находилась римская теократия, заключается именно в том, что самые энергические меры, предпринимаемые для возвышения и укрепления папского авторитета, обращались неизбежно во вред тому дряхлеющему принципу, который они должны были поддерживать. Разумеется, папство в XIII веке было еще очень сильно, но оно уже не могло ни подниматься кверху, ни даже остановиться на той высоте, которую оно занимало. Оно неизбежно должно было спускаться вниз, и никакие усилия даровитых личностей, подобных Иннокентию III, могущественных корпораций, подобных монашеским орденам, и специальных учреждений, подобных инквизиции, не могли остановить этого необходимого падения. Чего-чего только не придумывал Иннокентий, и все шло совсем не туда и не так, куда и как следовало бы идти по его клерикальным соображениям. <...>

IV

Тенденции XIII века воплотились с особенной силой в личности и деятельности германского императора Фридриха II, того самого Фридриха, который в детстве своем, будучи королем сицилийским, находился под опекой Иннокентия III. - Фридрих был во всех отношениях передовым человеком своего времени. Но, произнося о нем такое суждение, мы должны твердо помнить, что передовые люди XIII века нисколько не похожи на передовых людей XIX столетия.

<...>

Бывают такие эпохи, когда передовые люди, то есть умнейшие, неизбежно делаются бесчестными, жестокими и своекорыстными личностями. Отсталые же люди в это самое время могут блистать самыми трогательными и возвышенными добродетелями. XIII век представляет нам одну из таких трагических эпох.

Чтобы убедиться в справедливости моего замечания, стоит только сравнить передового человека Фридриха II с отсталым человеком Людовиком IX. У первого бессовестность была возведена в принцип, второй никогда в жизни не изменял данному слову. <...> Когда мы становимся на всемирно-историческую точку зрения, то есть когда мы задаем себе вопрос: каким путем шло человечество к своему теперешнему положению? - тогда все отдаленные личности, Фридрихи, Людовики, Иннокентии, Колумбы, Лютеры, Гуттенберги, становятся для нас отвлеченными величинами. Встречаясь с каким-нибудь собственным именем, мы прежде всего задаем ему вопрос: ты что такое? Ты - плюс или минус? То есть, другими словами: куда ты толкал людей - вперед или назад? А чем толкал - добродетелями или пороками, умом или глупостью, деятельностью или праздностью? - Это вопросы, которые мы задаем себе не для того, чтобы хвалить или порицать толкавшую личность, а для того, чтобы изучить в подробностях самый механизм толкания. Поэтому, встречаясь с Фридрихом II, мы говорим: это - плюс; это - передовой человек, который шибко толкал людей вперед. А чем толкал? - Умом и бессовестностью. Встречаясь с Людовиком IX, мы говорим: это - минус; это - отсталый человек; он упорно тянул людей назад. А чем? - Тупоумием.

Спрашивается теперь, почему же в политическом мире XIII века ум и добросовестность взаимно исключали друг друга? То есть почему передовой политический деятель того времени и настоящий двигатель общечеловеческого прогресса никак не мог быть честным человеком? А вот видите ли: бывают в истории эпохи органические и эпохи критические, или, другими словами, эпохи положительные и эпохи отрицательные*. Во время эпох органических или положительных система верований, идей и бытовых форм складывается, растет и укрепляется. Во время эпох критических или отрицательных готовая система дряхлеет и разрушается. В XII веке закончилась органическая эпоха католицизма. С XIII века уже ясно начинается для него критическая эпоха. В IX, в X и в XI веке умнейшие европейцы были еще искренними католиками. Умнейшие европейцы XIII века оказываются уже индифферентистами и скептиками. И если бы в умах тогдашних европейцев не совершился этот поворот, то на земном шаре до настоящей минуты не было бы ни железных дорог, ни электрических телеграфов, ни телескопа, ни микроскопа, ни химии, ни физиологии, ни медицины. Папская власть систематически давила бы все зародыши научного исследования. Всякому же известен тот факт, что римская инквизиция осудила Галилея за астрономические открытия и что в училищах Церковной области** будут отрицать движение земли до тех пор, пока Виктор-Эммануил или его преемники не овладеют Римом. Стало быть, кто дорожит приобретениями европейской науки и произведениями европейской промышленности, тот должен сказать прямо, что индифферентизм к папскому принципу XIII-го и следующих веков был безусловно необходим для нашего теперешнего благосостояния. Но индифферентист, очевидно, не может обладать теми симпатичными качествами характера, которыми отличается мечтатель и энтузиаст. <...> Если хотите взглянуть на чистого энтузиаста, возьмите Людовика IX. Чище его вы не найдете, да и вряд ли найдете другого такого человека между политическими деятелями католического мира. Но этот поборник папского принципа мог развернуть свои силы с пользой для человечества в VI или в VII веке, а никак не в XIII. Ему надо было жить во времена Григория I и действовать заодно с миссионером Бонифацием, обращавшим в христианство прирейнских германцев и погибшим смертью мученика в земле диких фризов***. При таких условиях Людовик был бы передовым и полезным человеком, потому что во времена миссионера Бонифация историческая задача, стоявшая на очереди, заключалась в том, чтобы связать единством какой-нибудь высшей идеи разрозненные племена европейских дикарей. Но в XIII веке стояла на очереди совсем другая историческая задача. Надо было во что бы то ни стало поколебать силу папства. А кто мог в то время сражаться с папством и одерживать над ним победы? Разумеется, не теоретики, не ученые, не мыслители. На все аргументы этих людей папство отвечало бы теми неопровержимыми доводами, которыми оно победило вольнодумцев Южной Франции****. Мудрено аргументировать против такого принципа, который отстаивает свою неприкосновенность огнем и железом. Бороться с папством могли в XIII веке только те люди, которые сами держали в руках огонь и железо.

* (Согласно учению Сен-Симона, каждая общественная система в своем развитии проходит эпохи созидательные, когда она развивает постепенно все свои принципы и возможности, и эпохи разрушительные, когда эта система переживает глубокий кризис, а затем возникает более высокий общественный строй.)

** (Церковная область (Папская область) - теократическое государство в Средней Италии со столицей в Риме во главе с неограниченным государем - папой. Возникнув в VIII в., Церковная область перестала существовать в 1870 г., после занятия Рима войсками итальянского короля Виктора-Эмануила II.)

*** (Фризы - здесь: племя, населявшее территорию у берегов Северного моря, так называемую Фризию, или Фрисландию.)

**** ("...вольнодумцев Южной Франции..." - речь идет о движении альбигойцев.)

Но какие побудительные причины должны были вовлечь светскую власть в борьбу с папством? За какую-нибудь идею светская власть бороться не могла; энтузиазма невозможно ожидать от ее представителей. В XIII столетии не зарождались еще идеи сознательного человеколюбия и бесконечного прогресса XVIII века. Столкновение между папством и светской властью могло произойти только из-за личных, узких и мелких интересов. Деньги и господство - вот яблоко раздора между клерикалами и феодалами. Властолюбие и корыстолюбие - вот двигатели важнейших исторических событий, поколебавших здание папства. Веровать в непогрешимость папы умные политики XIII века уже не могли; любить людей и работать для общего блага они еще не умели. Стало быть, им оставалось только жить по возможности в свое личное удовольствие. <...>. И чем умнее был политический деятель того времени, тем безграничнее была его бессовестность. А выработать себе новые идеи он все-таки был не в состоянии, как бы ни был он гениален. В той жизни, которая его окружала, не было еще никаких материалов для выработки этих новых идей. И поэтому для умного политика XIII века существовало только одно нравственное правило: не зевай, то есть умей всегда, какими бы то ни было средствами, устраивать так, чтобы материальная сила была на твоей стороне. Такими передовыми людьми XIII столетие было очень богато; и такие люди, похожие на хищных зверей, опасные для союзников и для врагов, оказали своей деятельностью незаменимую услугу развитию европейского ума. Их дрянные страсти, их полнейшая бессовестность, их неукротимая энергия и их изворотливый ум, взятые вместе и соединенные притом с материальной силой, сделали их такими опасными бойцами, против которых никак не могло устоять папское могущество, если бы оно решилось держать в отношении к ним строго оборонительную тактику. А когда дрянные страсти властолюбивых и корыстолюбивых политиков расшатали папское здание, тогда явилась для европейцев возможность наблюдать, размышлять, учиться, делать открытия и распространять знания в обществе.

Теперь мы можем обратиться к биографии Фридриха II, умнейшего и бессовестнейшего из передовых людей XIII века. Это - Филипп-Август в более крупных размерах.

V

Сицилийское королевство Фридриха II, лежавшее по обе стороны Мессинского пролива, было самым промышленным, самым богатым и самым образованным государством тогдашней Европы. Сицилия и Южная Италия были наполнены арабами и евреями; как и везде, эти две народности, отличаясь трудолюбием, предприимчивостью и смышленностью, дали сильнейший толчок экономическому и умственному развитию страны. Земледелие, фабричная промышленность и торговля Сицилийского королевства находились в цветущем состоянии. Умственная жизнь страны сосредоточивалась в трех знаменитых училищах, привлекавших в пределы государства тысячи любознательных иностранцев.<…>

Роскошный климат Сицилии и блестящая обстановка богатого двора развили в молодом Фридрихе наклонность к чувственным наслаждениям. Сделавшись королем на третьем году жизни и выросши без отца и без матери среди придворных льстецов, он остался до самой смерти страстным и непреклонным властолюбцем. Получивши блестящее образование, он смотрел на поэзию, "а искусства и на науки очень благосклонно, как на хорошее средство украшать и разнообразить жизнь <...>. Он любил держать при своем дворе мыслителей и поэтов; он даже сам в свободные минуты занимался рифмоплетством вместе со своим канцлером и другом, Петром а-Винсис. Арабы, евреи, поэты, мыслители, придворные, все, что окружало молодого Фридриха, все было насквозь пропитано скептицизмом, не слишком глубоким, но очень заразительным. Двусмысленные распоряжения королевского опекуна, Иннокентия III, запускавшего без церемонии свою клерикальную лапу в сундуки сицилийского казначейства, давали ежедневно новую пищу остроумию дворцовых скептиков, и Фридрих, рано начавший тяготиться непрошеной и убыточной опекой, по всей вероятности, слушал с удовольствием и поощрял насмешки своих приближенных над политикой римского иерарха. Таким образом вырабатывался из даровитого мальчика, сидевшего на сицилийском престоле, образованный эпикуреец, суровый властитель и совершенный космополит в деле религии*. Фридриху нравились обычаи магометан: он любил носить их костюм; он держал в своем дворце роскошный гарем, составленный большей частью из магометанок; он находился в постоянных дипломатических сношениях с магометанскими государями Европы, Азии и Африки; он обменивался с ними подарками и пользовался их уважением; но к учению корана он относился равнодушно, насмешливо и даже презрительно. При его дворе жили сыновья знаменитого арабского ученого Аверроэса, открыто смеявшегося над Магометом. "Одни свиньи, - говорил Аверроэс, - могут считать учение этого человека разумным, единственно потому, что Магомет принял свиней под свое покровительство, запретив людям употреблять в пищу свиное мясо". <...> Фридрих два раза обманул папу, чтобы привлечь его на свою сторону. Во-первых, он обещал ему, что сицилийская корона никогда не будет соединена с германской. <...> Поступил же он как раз наоборот. Он оставил за собой и Сицилию, и Германию и стал употреблять все усилия, чтобы имперские князья выбрали Генриха его преемником <...>. Вторая уловка Фридриха состояла в том, что он при своем короновании дал торжественную клятву отправиться в крестовый поход. Ему, отъявленному скептику и другу магометан, было, разумеется, очень смешно говорить торжественно о религиозной войне и о благочестивой ненависти к неверным. Однако он выдержал свою роль превосходно, <...> и в течение тринадцати лет (1215-1228) морочил всю Европу, показывая вид, будто делает колос* сальные приготовления для завоевания Палестины.

* ("Космополит в деле религии..." - здесь в смысле полного безразличия к тому, что разделяло религии с точки зрения догматической, национальной и т. д.)

Благонамеренная маска крестоносца была полезна для Фридриха в двух отношениях: во-первых, она задобрила папу в то время, когда Оттон был еще жив и когда Фридрих еще не был императором, а во-вторых, она в течение многих лет давала Фридриху возможность вооружаться и собирать вокруг себя рыцарей, не возбуждая никаких подозрений <...>. Занимаясь интригами и мелкими войнами в Северной Италии, путешествуя постоянно из Германии в Сицилию и обратно, Фридрих в то же время несколько раз распускал слухи, что в такой-то день, в таком-то приморском городе он непременно сядет на корабль и поплывет в Палестину. Кораблей у него, как у короля сицилийского, всегда было достаточно, и он действительно держал их наготове, так что слухи оказывались чрезвычайно правдоподобными. Им верили и папа, и европейские государи, и те благочестивые авантюристы, которые стремились загладить свои прегрешения войной с неверными.

В 1217 году в Палестину отправилось многочисленное и чрезвычайно разноплеменное крестоносное воинство под начальством многих отдельных вождей. Не сделав ничего путного в Палестине, многие из эти) крестоносцев вернулись домой, другие отправились воевать в Египет. Фридрих в это время по своему обыкновению делал вид, что собирается выступить в поход против неверных. При этом он постоянно поддерживал тайные дипломатические сношения с магометанскими государями. Разумеется, поход его не состоялся, и он жестоко повредил успеху всего предприятия именно тем, что обещал принять в нем участие и обнаруживал притворную готовность исполнить свое обещание. Крестоносцы, отправившиеся в Египет, ожидали его со дня на день и в этих бесплодных ожиданиях провели целый год; когда же они наконец решились действовать без Фридриха, то благоприятная минута оказалась упущенной; магометане, успевши уладить свои домашние дела, встретили христиан с таким единодушием, что весь крестовый поход кончился мирным договором, по которому крестоносцы получили позволение уйти из Египта подобру-поздорову. Фридрих от души смеялся со своими приближенными над неудачным исходом священной войны и для поддержания своей благочестивой роли отправил к берегам Египта сорок галер тогда, когда эти галеры не могли принести крестоносцам ни малейшей пользы. <...> Наступил новый срок, торжественно назначенный самим Фридрихом. Несколько тысяч крестоносцев собралось к этому времени в Южной Италии; другие отправились вперед в Палестину. Разумеется, все эти ожидания оказались совершенно напрасными; крестоносцам пришлось разъехаться по домам, но большая часть из них умерла в Апулии от жаркого климата. Осенью 1227 года преемник папы Гонория III, Григорий IX, произнес над Фридрихом отлучение от церкви.

Если бы Фридрих просто уклонялся от крестового похода, то папа вряд ли решился бы на такую энергическую меру. Отсрочка следовала бы за отсрочкой, и дело понемногу заглохло бы само собой. Но Фридрих в последнее время слишком усердно хлопотал о завоевании Ломбардии, и тогда папа из чувства самосохранения принужден был пустить в ход против предприимчивого императора всю тяжелую артиллерию папских ругательств и проклятий. К сожалению, Фридриха было очень мудрено запугать каким бы то ни было оружием, светским или духовным. На проклятия папы он отвечал резкими манифестами. В то же время он так успешно вел против папы сложные и запутанные интриги, что в пасху 1228 года римский народ выгнал папу из Рима. И в это же самое время он доказывал в своих циркулярах, что он - покорный сын церкви и угнетенная невинность, а папа - жестокосердный тиран, терзающий и проклинающий, по своим личным расчетам, самых усердных защитников католицизма. И циркуляры были написаны так убедительно, факты были подобраны и освещены так искусно, что Европа поневоле изумлялась и верила. Осенью 1228 года Европе пришлось изумиться особенно сильно: Фридрих поехал в Палестину по приглашению египетского султана Камеля и приобрел от него Иерусалим и другие святые места, не проливши ни одной капли крови. Дело в том, что Камель искал себе в Фридрихе надежного союзника против своих единоверцев и ближайших родственников. Камель, подобно Фридриху, держался того правила, что в государственных делах следует руководствоваться не религиозным чувством, а политическим расчетом. Весной 1229 года, заключив с Камелем мирный договор, Фридрих вступил в Иерусалим, сам надел на себя корону в церкви святого гроба и вслед за тем возвратился в Европу. В это время папа навербовал себе солдат и опустошал Южную Италию, пользуясь отсутствием Фридриха. Тотчас после своего возвращения в Европу Фридрих разогнал шайки бандитов и немедленно заявил всем правительствам католического мира, что папа ограбил его владения в то время, когда он, Фридрих, совершал в Палестине богоугодные дела. Папа со своей стороны старался доказать, что эти дела совсем не богоугодные и что Фридрих заключил в Палестине союз с дьяволом, то есть с Камелем; но общественное мнение Европы решительно склонилось на сторону императора, и Григорий IX в 1230 году принужден был снять с него отлучение от церкви.

VI

В 1231 году Фридрих обнародовал для своего Сицилийского королевства новый свод законов, составленный его канцлером, Петром а-Винсис. Чтобы господствовать в Германии, чтобы раздавить ломбардскую федерацию*, чтобы окончательно смирить папу, Фридриху необходимо было располагать постоянно огромными суммами денег. Поэтому финансы составляли центр всей системы его управления. <...>

* (Ломбардская федерация (Ломбардская лига) - союз городов Ломбардии, созданный в конце 1167 г. для борьбы против императоров "Священной Римской империи" за свою независимость.)

Фридрих II и его канцлер поняли свою задачу именно таким образом: оба они смотрели на Сицилийское королевство так, как дельные хозяева смотрят на доходные имения. Народ был для них оброчной статьей, но по крайней мере оба они, как люди очень умные, понимали довольно верно те условия, при которых эта оброчная статья может постоянно приносить значительные доходы. <...> В новом кодексе было много постановлений, ограждавших права короля и народа от неумеренных притязаний духовенства; евреям и магометанам предоставлялась полная религиозная свобода; церковные поместья облагались податью наравне с другими землями; духовные лица должны были подчиняться гражданским законам наравне со всеми остальными подданными; всем сицилийцам запрещалось продавать или дарить родовые имения церквам, монастырям и монастырским рыцарским орденам. Ордалии, то есть различные судебные испытания водой, железом, огнем, совершенно отменялись; <...>

Медицинская школа, находившаяся в Салерно, пользовалась постоянным покровительством Фридриха; ученые могли спокойно заниматься своим делом, не боясь ежеминутно, что их обвинят в безбожии или колдовстве. Из ненависти к верхнеитальянским городам Фридрих основал в Неаполе превосходный университет. Студентам неаполитанского университета были предоставлены такие права и привилегии, какими никогда и нигде еще не пользовались средневековые студенты. Фридрих довел свою внимательность к учащейся молодежи до таких неслыханных размеров, что особым эдиктом гарантировал иностранцам, желавшим учиться в Неаполе, безопасность дороги, дешевизну жизни и полную свободу во время всего пребывания их в пределах Сицилийского королевства. <...> Если бы Фридрих издавал такие необыкновенные эдикты из бескорыстной любви к просвещению, то его смело можно было бы поставить рядом с Элоизой, родившей на свет сына и не нашедшей для него лучшего имени, как Астролябия. Покровительствовать просвещению - дело прекрасное; но когда правитель обширного государства публикует в своих эдиктах цены студенческих квартир и гарантирует своевластно кредит для учащихся юношей, тогда, очевидно, любовь к науке превращается у этого правителя в мономанию, которая может иметь самые печальные последствия для всех важнейших отраслей государственного хозяйства. Но ясный, глубокий и холодный ум Фридриха был совершенно обеспечен против всякой мономании. Необыкновенный эдикт о квартирах и о кредите был вызван не любовью императора к науке и к студентам, а его враждебными отношениями к городам верхней Италии, и преимущественно к Болонье, которая была богата и сильна единственно благодаря своему знаменитому университету, привлекавшему ежегодно более двенадцати тысяч иностранцев. Этих иностранцев Фридриху желательно было перетянуть в Неаполь для того, чтобы купцы, ремесленники и домохозяева Болоньи остались на бобах и заскрежетали зубами.

Разоряя обывателей города Болоньи, новый неаполитанский университет, кроме того, солил также самым чувствительным образом всегдашнему благоприятелю Фридриха, папе. Болонский университет находился под покровительством папы и, проводя в своем преподавании теократические тенденции, распространял клерикальные идеи по всей католической Европе посредством тех двенадцати тысяч иностранцев, которые ежегодно упивались болонской премудростью. В Неаполе же любознательным иностранцам предлагалась вместе с кредитом и дешевыми квартирами премудрость совсем другого сорта. В неаполитанском университете господствовала философия Аристотеля в совершенно искаженном виде. Многие важнейшие кафедры были заняты арабами и евреями; скептическое направление преподавания нисколько не считалось предосудительным; при таких условиях рьяный католицизм был очевидно немыслим. По приказанию Фридриха ученые неаполитанского университета в первый раз перевели все сочинения Аристотеля прямо с греческого языка на латинский; до того времени Европа знала Аристотеля только по переводам, сделанным из вторых рук, с арабских переводов. Новый, настоящий Аристотель быстро распространился по всем тогдашним университетам; клерикалы, и во главе их сам папа, старались остановить это умственное движение. Григорий IX в 1231 году запретил католикам читать сочинения Аристотеля о философии природы до тех пор, пока эти книги не будут исправлены и очищены учеными богословами. Запрещение это ни к чему не повело; Аристотель остался неочищенным, и студенты всех наций продолжали читать его с неимоверной жадностью.

Всматриваясь в такие факты, как основание неаполитанского университета и перевод Аристотеля, мы поневоле должны изумляться дальновидности Фридриха II. Этот властолюбивый эпикуреец, не веривший в бессмертие души и презиравший суд истории, умел, однако, подобно всем гениальным людям, смотреть вперед, в далекое будущее, и, независимо от своей собственной воли, по непосредственной гениальности своего ума, выбирал против своих врагов такие средства, которые подрывали их могущество в основном принципе и которые действовали на многие поколения, действовали тогда, когда уже и сам Фридрих, и все его личные враги давным-давно лежали в могилах.

VII

Установив на прочных основаниях внутреннее управление Сицилийского королевства, Фридрих II с 1236 года сосредоточил все свое внимание на покорении Ломбардии. <...> Папа старался сперва урезонить властолюбивого императора. Но Фридрих попросил его раз навсегда не вмешиваться в светские дела. Тогда папа, вовсе не желая исполнить эту нескромную просьбу, открыто присоединился к союзу верхнеитальянских городов и в 1239 году снова отлучил от церкви своего старинного врага. С этой минуты до самой смерти Фридриха, то есть до 1250 года, борьба его с папством уже не прекращалась. Воюющие стороны осыпали друг друга проклятиями, ругательствами и публичными обвинениями. Фридрих писал ко всем европейским правительствам, что папа - вор, пьяница и развратник. Григорий IX объявил с своей стороны, что император - негодяй, еретик и безбожник, неверующий в Христа и осмеивающий таинства религии. - "Недостойный наместник Христа, - писал Фридрих,- сидит в своем дворце, как купец в лавке, и за золото продает отпущение грехов, пишет и подписывает векселя и пересчитывает деньги. Он только потому и преследует меня своей ненавистью, что я не согласился женить на его племяннице моего побочного сына Энцио, теперешнего короля Сардинии... Среди церкви, - продолжает он,- восседает беснующийся кудесник, человек лжи, святитель, оскверненный преступлениями и развратом... Он пьяница и, хмельной, называет себя повелителем неба и земли". - Григорий, разумеется, не оставался в долгу и отвечал блистательными ругательствами на обличительное красноречие Фридриха. - "Из волн морских, - возвещает папа, - вышел зверь, на котором написано крупными буквами его имя: "богохульство"". - Оказывается, что этот зверь не что иное, как сам Фридрих II. - "Он (то есть зверь или Фридрих) утверждает ложно, что я взбешен по поводу несостоявшегося брака между моей племянницей и его побочным сыном. Он лжет еще более бессовестным образом, утверждая, что я продал мою веру ломбардцам".

Доминиканцы, бывшие постоянно самыми твердыми защитниками папства, неутомимо проповедовали против Фридриха в самых низших слоях европейского народонаселения; любимой темой их проповедей были известные сношения Фридриха с магометанскими правителями; при этом не забывались, разумеется, и те права, которыми пользовались в Сицилийском королевстве евреи и арабы. Из всех этих неопровержимых и совершенно достоверных фактов усердные монахи выводили то очень натянутое заключение, что Фридрих совершенно отказался от христианства и старается истребить его оружием, учеными сочинениями и дерзкими насмешками. Для большей убедительности и для красоты слога проповедники приписывали Фридриху разные нелепые кощунства, которых, разумеется, никогда не позволил бы себе при посторонних свидетелях умный и осторожный правитель. <...>. Ходили, правда, какие-то темные слухи о какой-то таинственной книге, говорили, что эта книга наполнена дерзкими выходками против христианства и что ее написал сам Фридрих или по крайней мере его канцлер, Петр а-Винсис; но книга эта до нас не дошла; <...> Всего правдоподобнее, что вся эта книга есть чистый миф, созданный епископами и монахами Сицилийского королевства. Само собой разумеется, что все клерикалы Южной Италии и Сицилии были озлоблены до глубины души законодательной и административной деятельностью Фридриха, <...>. Выразиться в вооруженном восстании это озлобление не могло, потому что Фридрих был очень бдителен и поступал очень круто с нарушителями общественного спокойствия. Значит, надо было мстить осторожно, посредством клеветы; а клевету всего удобнее было направить против той стороны в личности Фридриха и его канцлера, которая действительно вызывала в народе толки и сомнения. Император ведет дружбу с неверными - чего же лучше? Сейчас можно прицепить к этому обстоятельству обвинение в отступничестве, в безбожии, в насмешке над святыней. И разумеется, незачем было останавливаться на неопределенных толках; можно было сочинить целые рассказы с именами действующих лиц, с указанием места и времени, с приведением фантастических заглавий, принадлежащих несуществующим сочинениям.

В то время, когда Фридрих, отлученный от церкви, ругался с папой перед лицом всей католической Европы, в то время, когда доминиканцы громили его в своих проповедях,- францисканцы стояли за него горой и распространяли в народе разные слухи, невыгодные для папства. Генерал францисканского ордена*, Илия, непосредственный преемник святого Франциска, был одним из самых ревностных приверженцев Фридриха. Этот глубокий раздор клерикалов между собой показывает особенно наглядно ветхость католицизма. Если можно было оставаться католиком, монахом и проповедником, поддерживать заклятых врагов папы, людей, отлученных от церкви и обвиненных в безбожии, то очевидно католицизм переставал быть делом искреннего убеждения и превращался в мертвую массу условных формальностей даже для тех людей, которые по своему официальному положению были обязаны проводить и поддерживать словом и примером католические идеи. Впрочем, Фридрих со своей стороны старался по возможности, разными подвигами благочестия, облегчать трудную задачу услужливых францисканцев, взявших на себя его защиту. Чтобы доказать католической Европе, что он не совсем пропащий человек и что лютые доминиканцы взводят на него чистейшую напраслину, Фридрих преследовал, пытал и сжигал в верхней Италии тех самых еретиков, которых папа со времен альбигойской войны беспощадно истреблял в Южной Франции. Но Григорий IX ни за что не хотел уступить Фридриху в двуличности. Григорий принял итальянских еретиков под свое покровительство и стал проклинать Фридриха за его жестокость в то самое время, когда папские легаты и доминиканские инквизиторы продолжали свирепствовать против еретиков Южной Франции. Один мучил и казнил таких людей, которых он очевидно считал совершенно невинными; а другой из ненависти к первому оплакивал этих несчастных, которых он сам в другое время охотно изжарил бы на медленном огне. И оба усерднейшим образом выводили друг друга на свежую воду; оба вместе всевозможными средствами старались убедить Европу в том, что папа и император решительно никуда не годятся. Мудрено ли, что Европа, прислушиваясь к их скандальным словам и присматриваясь к их бессовестным поступкам, понемногу начала терять доверие, как в папство, так и в священную римскую империю.

* (Согласно правилам 1221 г., во главе францисканского ордена стоял генеральный магистр (генерал). Еще при основателе ордена Франциске Ассизском вторым таким генералом стал Илья Кортонский. Он председательствовал на генеральном капитуле (собрании руководителей ордена разных рангов), принимал участие в разработке новых правил ордена, стремился придать ордену привилегированное положение.)

Взаимно истребляя друг друга, папство и священная римская империя оказали Европе незабвенную услугу, тем более важную, что ее не могла оказать никакая третья, посторонняя сила. Освобождение европейской мысли могло возникнуть только из роковой сшибки двух величайших авторитетов. Жизнь Фридриха II наполнена самыми черными преступлениями; <...> И между тем этот бессовестнейший человек, не отступавший ни перед грабежом, ни перед насилием, ни перед юридическим убийством, до такой степени соответствовал требованиям своего века и своего народа, что народ долго любил и помнил его энергическую личность. Немцы воспели и прославили в нем именно ту черту его деятельности, что он не давал простых людей в обиду духовенству. Фридрих тотчас после своей смерти сделался героем народных легенд, и этот легендарный образ, очищенный фантазией от всякой грязной примеси, наделал много хлопот одному из лучших преемников Фридриха, Рудольфу Габсбургскому.

"Как ни благодетельно было управление Рудольфа, - говорит Шлоссер, - но память о Гогенштауфенах жила еще в народе. Было даже поверье, что Фридрих II воскреснет и преобразует испорченную религию; вследствие того в Германии появилось множество самозванцев. <...>". <...>

Таким образом, уже во второй половине XIII века немецкий народ размышлял или, вернее, мечтал о преобразовании испорченной религии. И труд этого преобразования он поручал в своих мечтах не какому-нибудь святому отшельнику, а, напротив того, знаменитому государственному человеку и отъявленному врагу папы.

VIII

Доминиканцы были постоянно самыми надежными орудиями клерикального деспотизма, но орден францисканцев вскоре после своего основания примкнул к врагам папства и даже заразился еретическими доктринами, чрезвычайно опасными для римской теократии. В конце XII века была написана каким-то неизвестным лицом странная книга, носившая название "вечного евангелия". Эта книга произвела на своих первых читателей такое сильное впечатление, что о ней тотчас составилась легенда. Стали рассказывать, что подлинник этого сочинения, написанный на медных досках, был принесен с неба ангелом и вручен священнику Кириллу, который передал его аббату Иоахиму. Этот Иоахим был известен в католическом мире безукоризненной чистотой своей жизни и глубокой искренностью своего благочестия; когда он был жив, его считали угодником божьим и пророком; после его смерти римская церковь причислила его к лику своих святых. Ясно, стало быть, что имя Иоахима пользовалось между клерикалами сильным авторитетом. Лет через пятьдесят после его смерти книга "вечное евангелие" стала распространяться в монастырях францисканского ордена; к этой книге было уже в это время приделано введение, объяснявшее ее смысл и написанное Иоанном Пармским, генералом францисканцев. В этом введении Иоанн доказывал, что угодник и пророк Иоахим, проникнувшись идеями "вечного евангелия", считал дело римской церкви совершенно оконченным и предсказал ей неизбежное падение. Далее, введение Иоанна раскрывало значение мистических образов, наполнявших эту таинственную книгу, и давало им такие толкования, которые никак не могли понравиться папству. Иоанн говорил, что божественный промысел ведет человечество через различные эпохи или периоды; во время ветхозаветного, или еврейского, периода мир находился под непосредственным господством бога-отца; во время христианского периода над миром господствовал бог-сын; теперь же, говорит он, наступает царство бога-духа святого. В этом новом царстве вера перестанет быть необходимой, потому что все будет совершаться по законам разума и мудрости. Эти законы заключаются, по его словам, в "вечном евангелии", которое должно заменить собой новый завет, подобно тому, как новый завет стал на место ветхого завета.

Папа Александр IV проклял еретическую книгу и стал преследовать ее адептов. Доминиканцы, облеченные инквизиторской властью, с особенным удовольствием принялись ловить, пытать и жечь своих соперников, францисканцев. Много еретиков, называвших себя спиритуалистами*, и много экземпляров опасной книги погибло от руки палача. Гонение произвело свое обыкновенное действие. Брожение умов усиливалось, и число фанатиков, готовых терпеть мучение и смерть за "новое учение", стало быстро увеличиваться. В ордене францисканцев произошло странное раздвоение: некоторые монастыри изменили обету нищенства и втянулись в роскошь; другие продолжали вести воздержный и суровый образ жизни, заставляли своих монахов ходить по городам и селам, питаться подаянием и постоянно говорить проповеди простому народу. Эти нищие проповедники, настоящие духовные дети святого Франциска, могли сильно действовать на ум и чувство простых людей; но именно эти суровые ненавистники всякой роскоши заразились до мозга костей идеями "нового учения". Они проповедовали неутомимо, но для папства было бы гораздо лучше, если бы они не говорили ни слова. Их проповеди только усиливали и осмысливали то негодование, с которым простые люди давно уже смотрели на эпикурейскую жизнь епископов, аббатов и монахов.

* ("...называвших себя спиритуалистами..." - в данном случае речь идет о еретическом течении, представители которого в своеобразной форме противопоставляли себя официальной религии и церкви, выдвигая идею, будто на смену господства бога-отца и бога-сына пришло царство бога-духа святого.)

В конце XIII века один из обожателей "вечного евангелия" написал истолкование апокалипсиса* и разделил в этом сочинении христианскую эпоху на семь отдельных периодов: первый - проповедь апостолов; второй - страдания мучеников; третий - борьба с еретиками; четвертый - подвиги отшельников; пятый - господство монастырской системы; шестой - низвержение антихриста; седьмой - наступление блаженного тысячелетия (Millenium)**. Автор истолкования утверждал, что его современники живут в шестом периоде, что" настало время низвергнуть антихриста и что под этим: последним именем следует подразумевать папу. Римскую церковь он называл блудницей, облеченной в пурпур; он говорил, что вся ее иерархия сделалась излишней и ни на что негодной, что их дело сделано и что "их приговор запечатан последней печатью". Идеи этого писателя были подхвачены на лету тысячами нищенствующих монахов и пробрались с ужасающей быстротой в низшие слои европейского народонаселения. Францисканские фанатики проповедовали публично, что духовенство развращено, что папа - антихрист и человек греха, что церковные таинства потеряли свою спасительную силу, что пришла пора покаяться и начать новую жизнь. У некоторых францисканских общин оппозиция против господствующей церкви дошла даже до таких колоссальных размеров, что они поставили своего патрона, Франциска, выше самого спасителя.

* (Апокалипсис (греч. apokalypsis) - в христианской религии - откровение, пророчество. Апокалипсисом называется одна из книг Нового завета ("Откровение Иоанна"), содержащая мистические "пророчества" о "конце мира".)

** (Millenium (лат. mille - тысяча и annus - год) - мистическая вера в наступление тысячелетнего земного царствования Христа, которое будто бы наступит после второго пришествия перед концом мира.)

Все это совершалось за двести лет до Лютера. В это тревожное и зазорное время, в самом конце XIII века и в самом начале XIV века, на папском престоле сидел страстный и взбалмошный человек, Бонифаций VIII, усердный, но неудавшийся подражатель Григория VII и Иннокентия III. Притязания Бонифация были безгранично широки; он говорил с королями католической Европы тоном полновластного диктатора; но зато, кроме властолюбия и корыстолюбия, у этого задорного папы не было никаких политических дарований; перевес материальной, денежной и даже умственной силы был на стороне его противников; Бонифаций умел только раздражать своих врагов ругательствами и проклятиями; никто из них не чувствовал к нему ни страха, ни уважения; смешная бестактность его диктаторских замашек втянула его в жестокую борьбу с светской властью, которая, собравши вокруг себя всех многочисленных противников папства, воспользовалась этим удобным случаем, чтобы нанести смертельный удар теократическому принципу римской клерикальной политики. После Бонифация папство стало превращаться в блестящий анахронизм, опасный только для скромных кабинетных мыслителей и совершенно безвредный для политических деятелей.

Главным противником и счастливым победителем неосторожного Бонифация был французский король, Филипп IV Красивый, один из крупных представителей того типа, с которым я познакомил моих читателей в характеристике императора Фридриха II. Спор между двумя властями возник, разумеется, из-за денег. Обе стороны с одинаковым усердием старались молотить рожь на обухе. Филипп чеканил фальшивую монету, ограбил всех евреев своего королевства и наконец подъехал с самыми хищными намерениями к имуществам церквей и монастырей, не плативших никаких податей. Бонифаций, с своей стороны, торговал епископскими должностями и кардинальскими шапками, отбирал деньги у нищенствующих монахов, доказывая им очень убедительно, что они должны нищенствовать, а не богатеть,- и наконец придумал устроить в 1300 году юбилейный год, то есть объявил, что все люди, желающие получить полное отпущение грехов, должны в течение этого года побывать в Риме на богомолье.

Само собой разумеется, что два виртуоза, подобные Филиппу и Бонифацию, непременно должны были столкнуться между собой на тернистом пути систематического обирания. Бонифаций не умел уступать и не понимал необходимости действовать осторожно; а Филипп видел, что ему выгодно унизить папу и что ему незачем с ним церемониться. Перед глазами Филиппа находился очень поучительный пример: его современник и ближайший сосед, английский король Эдуард I, без всякого шума и кровопролития принудил свое духовенство нести часть государственных повинностей. Английские епископы и аббаты долго отказывались платить подати, но Эдуард приказал судьям всего королевства выслушивать все жалобы, поступающие в суды против духовенства, и в то же время отвергать без разбора все жалобы, подаваемые самими духовными. "Кто не платит налогов, - говорил Эдуард,- тот не имеет права пользоваться покровительством законов". При таком порядке вещей английским епископам и аббатам пришлось так жутко, что они очень скоро покорились и согласились платить подати наравне со светскими землевладельцами. Этот пример был очень соблазнителен для Филиппа, тем более что у него также находились под руками опытные юристы, готовые по первому его приказанию решить в ту или другую сторону, с соблюдением всех тончайших приличий, самые запутанные вопросы гражданского, уголовного, канонического, государственного и всякого другого, естественного или неестественного права. В 1226 году Бонифаций издал буллу "Clericis laicos", в которой он запрещал духовенству платить подати светской власти. В ответ на эту буллу Филипп запретил вывозить из Франции драгоценные металлы, оружие и лошадей. Вследствие этого Бонифаций потерял значительную часть своих доходов; кроме того, все итальянские купцы начали кричать, что папа своими глупыми выдумками подрывает их торговлю. Бонифаций попробовал запугать Филиппа новой буллой, еще более резкой, но Филипп в своих манифестах заговорил об изнеженности духовенства и высказал так много горьких истин, что папа смягчился и начал извиняться, говоря, что буллы его совсем не относятся к Франции. Полемика между королем и папой прекратилась, но Бонифаций долго помнил данный ему урок. В 1301 году, поссорившись с Филиппом из-за одного епископа, он объявил в булле "Ausculta fili", что папе принадлежит верховный суд не только в духовных, но и в светских делах. Филипп, окруженный умными, учеными, хитрыми и опытными советниками из юристов, тотчас сумел дать своей новой ссоре с Бонифацием такой характер, что она превратилась в дело всего французского народа. Король сказал, что, защищая по своей обязанности национальную независимость и честь Франции, он отвергает торжественно все беззаконные притязания римского первосвященника. Папская булла была публично сожжена в Париже. Вслед за тем Филипп созвал депутатов дворянства, духовенства и городов, и в этом собрании государственных чинов (etats generaux), несмотря на робкую оппозицию клерикалов, требования Бонифация были объявлены совершенно безрассудными. Бонифаций издавал новые буллы, созывал в Риме соборы, ругал и проклинал короля и его советников, наконец отлучил Филиппа от церкви; но все эти резкие меры не наносили ни малейшего вреда никому, кроме самого папы. Общественное мнение Франции было обработано так ловко, с одной стороны, учеными юристами, с другой стороны, нищенствующими монахами, ругавшими богатое духовенство на всех перекрестках, что весь народ смотрел на своего корыстолюбивого короля как на естественного защитника французской чести и самостоятельности.

Понимая свою силу, юристы Филиппа быстро перешли из оборонительного положения в наступательное. В 1303 году советники короля, и во главе их Вильгельм Ногаре, доказали новому собранию государственных чинов, что Бонифаций VIII незаконным образом присвоил себе папскую тиару, что он торгует церковными должностями, предается распутству, не верует в бога, отрицает бессмертие души, глумится над величайшими таинствами религии. В этом обвинении, как и во всех средневековых обвинениях, несомненные истины были перемешаны с нелепейшими выдумками. Взведя на Бонифация все преступления, когда-либо совершенные на земном шаре, усердные обвинители пришли к тому заключению, что такого отъявленного негодяя следует низложить, арестовать и предать суду вселенского собора. Собрание согласилось с мнением обвинителей, и в том же 1303 году Филипп, не желая более тратить время на бесплодные перебранки, отправил Вильгельма Ногаре в Италию с большими денежными суммами и векселями. Ловкий агент французского короля соединился с римской фамилией Колонны, которая уже давно старалась погубить Бонифация. Нанявши толпу вооруженных людей, искусные и смелые союзники захватили папу в плен, и при этом случае французский чиновник Вильгельм Ногаре дал преемнику Григория VII и Иннокентия III ту знаменитую пощечину, которая на вечные времена записана в истории. Бонифаций умер в том же 1303 году, так что суд над ним не состоялся.

Следующий папа, Бенедикт IX, прожил всего несколько месяцев, а преемник Бенедикта, француз Бертран, архиепископ бордоский, принявший имя Климента V, сделался папой по милости Филиппа Красивого и оставался под его влиянием в течение всей своей жизни. По требованию Филиппа он перенес свою резиденцию из Рима в Южную Францию, в город Авиньон. Вместе с Филиппом он засудил и ограбил богатых тамплиеров*. Самый орден тамплиеров был уничтожен, имения его разделены между папой и королем, а рыцари, обвиненные во многих чрезвычайно неправдоподобных и грязных преступлениях, были измучены тюремным заключением и пытками, а потом, как водится, сожжены. В Авиньоне папы жили весело и роскошно почти семьдесят лет. В конце четырнадцатого столетия их вавилонское пленение** окончилось; Григорий XI воротился в Рим, но величие и нравственное могущество папства оказались невозвратными. На папские проклятия почти никто уже не обращал внимания: миланский герцог Варнава Висконти, получив папскую буллу, отлучавшую его от церкви, заставил кардиналов, вручивших ему это грозное послание, съесть целиком весь пергамент, на котором оно было написано, вместе с свинцовой печатью и с шелковым снурком. В Англии уже проповедовали в это время ученый мыслитель Виклеф и неукротимый фанатик Джон Булль. Один действовал на высшие классы общества, другой волновал народные массы; оба с одинаковой силой восставали против злоупотреблений римской иерархии, осуждали роскошь духовенства и старались восстановить чистоту и простоту первобытного христианства. Идеи Виклефа перелетели на материк; в Богемии заговорил, в начале XV века, неустрашимый проповедник Иоанн Гусс. В то время, когда старое здание католицизма трещало и разваливалось повсеместно, кардиналы ухитрились выбрать двух пап, которые начали ругать и проклинать друг друга. Собор, созванный кардиналами в Пизе, низложил обоих пап и выбрал третьего. Но низложенные папы не признавали компетентности собора; на его приговоры они отвечали проклятиями, и, таким образом, к изумлению всех католиков, сохранивших еще средневековую наивность миросозерцания, оказалось разом три папы, и взаимная брань дошла до последних пределов неприличия.

* (Тамплиеры (франц. templiers от temple - храм) - члены средневекового военно-монашеского ордена, возникшего в 1119 г. в Иерусалиме после 1-го крестового похода. Свое название орден тамплиеров получил от первоначальной резиденции его основателей, располагавшейся вблизи места, где, по преданию, находился храм Соломона. Тамплиеры принимали активное участие в крестовых походах. Со временем орден превратился в крупнейшего феодального владетеля в Европе и на Ближнем Востоке.)

** ("Вавилонское пленение" (вавилонский плен) - период в истории древних евреев с 586 по 539 г. до н. э. (от насильственного переселения части евреев в Вавилон после взятия Иерусалима вавилонским царем Навуходоносором II до возвращения их в Палестину после завоевания Вавилонии персидским царем Киром II). Слова "вавилонское пленение" стали нарицательными для обозначения длительного пленения людей. В данном случае речь идет о пленении пап (авиньонском пленении) - вынужденном (под давлением французских королей) пребывании римских пап в Авиньоне в 1309- 1377 гг. (с перерывом в 1367-1370 гг.).)

В 1416 году Констанцский собор, под председательством императора Сигизмунда, положил конец этим беспорядкам и, для восстановления древнего благочестия, осудил Иоанна Гусса на смертную казнь, несмотря на охранную грамоту, данную ему тем же самым Сигизмундом. Гусс сгорел на костре, но цель осталась недостигнутой, древнее благочестие не восстановилось, и в половине XV века ученый и умный католик, Эней Сильвий, говорит с холодным отчаянием: "Вера умерла; католический мир превратился в тело без головы, в республику, не имеющую ни правительства, ни законов. <...>". Начинается новая жизнь. Европейская мысль старается заявить свою самостоятельность и полноправность по всем отраслям научной и практической деятельности. Корабль Колумба причаливает к берегам нового мира. Телескоп Галилея открывает тысячи невиданных звезд. Типографский станок создает на развалинах римской духовной власти небывалую общественную силу. Тяжелый средневековой кризис оканчивается блистательным выздоровлением.

IX

В XIII столетии блаженный Рихальм, аббат шентальского монастыря, написал очень любопытное исследование "о кознях и коварствах демонов против людей". Книга Рихальма была выпущена в свет после смерти автора и разошлась во многих списках по тогдашним монастырям. Издатель этой книги - монах, которому Рихальм диктовал результаты своих наблюдений,- знал хорошо умственные потребности своих будущих читателей и умел оценить высокие достоинства издаваемого сочинения. "Это очень печальное обстоятельство,- говорит издатель в предисловии к труду Рихальма, - что мы не знаем ничего или знаем так; мало подробностей о проделках наших невидимых врагов. Я хочу теперь обнародовать открытия аббата, который занимался в течение всей своей жизни наблюдениями над демонами, который их видел и слышал, который знал все их ухищрения".

Аббат Рихальм занимался своим делом как добросовестный ученый исследователь и умел с замечательной ясностью передавать свои наблюдения читателям. "Думают вообще, - пишет он, - что каждый человек искушает* и терзается демоном. Это - грубое заблуждение. Вообразите себе, что вы погружены в воду совсем с головой. Вода давит вас сверху, давит снизу, давит справа и слева: вот наглядное изображения зловредных духов, которые окружают и смущают вас со всех сторон; они бесчисленны, как пылинки, носящиеся в солнечном луче, и даже еще бесчисленнее; воздух - не что иное, как туча демонов". - "Человек, - продолжает наш исследователь, - не может ни говорить, ни думать, ни действовать без того, чтобы его не искушали черти. Они привязаны к нам так тесно, что почти отождествляются с нами; их тело простирается над нашим телом, оно впитывается в наше тело, оно сливается с нашим телом; вот почему они говорят нашими устами и действуют нашими членами". После этого ясно, что самые простые отправления нашей физической жизни оказываются продуктами дьявольского коварства. Так, например, кашель есть "голос одного демона, призывающего к себе на помощь своих товарищей". Высказав эту новую истину, Рихальм сам дивится своему открытию. "Кто бы мог это подумать!" - восклицает он. Почтенный аббат боится даже, что читатели примут его не за дурака, а за чародея. Само собой разумеется, что все мельчайшие проявления зла составляют проказы неутомимых чертей. "Укушения блох и вшей, - говорит аббат, - производятся демонами. Если бы кто-нибудь сказал мне прежде такую штуку, я бы назвал его полоумным; но теперь я знаю это наверное по моему собственному долголетнему опыту". Черти искушают и тиранят всех людей; но по своему неисчерпаемому коварству они привязываются с особенным ожесточением к тем избранным личностям католического мира, которые стремятся достигнуть нравственного совершенства. Разумеется, монахи терпят от демонов больше, чем миряне. В монастырях ухищрениям дьявольским нет числа. Ночью демоны мешают спать монахам для того, чтобы монахи спали днем, когда надо работать или молиться. Когда монастырский колокол призывает монахов в церковь, тогда все черти поднимают величайшую возню и тревогу; все черти собираются в кучу, и самые ретивые подзадоривают ленивых и вялых. "Что вы, дармоеды, здесь делаете? Зачем вы не идете в церковь? Бегите, торопитесь, не мешкайте!" Тогда они врываются в капеллу вслед за монахами, и целая армия бесов бросается тотчас в глаза аббату, так что тот поневоле смыкает отяжелевшие веки. В это время другие лиходеи создают искусственный мрак, и бедный аббат уносится в царство сновидений. А когда спит аббат, тогда уж о простых монахах нечего и спрашивать: вся церковь наполняется их храпением, и бесы торжествуют победу.

* (Так в оригинале; следует, очевидно, читать: "искушается". - Сост.)

Рихальм много раз испытал на самом себе, что черти терпеть не могут душеспасительных книг; как только Рихальм принимался за душеспасительное чтение, черти тотчас заставляли его зевать и нагоняли на него глубокий сон; но Рихальм, как человек опытный, умел обороняться против их коварства искусственными мерами; он обнажал свою руку, чтобы холод отгонял от него сон; тогда черти производили в этой руке невыносимый зуд, подобный укушению многих блох; Рихальм убирал руку под рясу; рука согревалась, и тогда уже не оставалось никакой возможности бодрствовать и читать; аббат закрывал глаза, сознавая свое человеческое бессилие и неутомимость вражеских козней. Работа также не нравится дьяволу; когда монахи трудятся, черти стесняют их дыхание или бросаются к ним на ноги и на руки и таким образом ежеминутно возбуждают в них желание опочить от трудов. Когда однажды Рихальм вместе с монахами носил камни в монастырском саду для построения ограды, один из местных чертей стал декламировать во всеуслышание стихи Горация, прославлявшие прелести праздной и изнеженной жизни. <...> Когда монахи садятся за стол, черти делают им всякие пакости; иной раз они отнимают у монахов аппетит, чтобы довести их до расслабления; чаще всего они заставляют их есть так много, что у них раздувается живот и начинается тошнота. Когда в большие праздники подается к столу хорошее вино, тогда прибегают стаи чертей и напаивают монахов до положения риз. А когда монаху необходимо пить вино, тогда те же черти внушают ему к вину непобедимое отвращение. Такое несчастие испытал на себе сам Рихальм, которому вино было необходимо для поддержания здоровья.

Вся наука Рихальма основана на непосредственном наблюдении; он говорил с демонами, слышал речи и проникал во все тайны их разговоров и злоумышлений. В своей способности слышать и понимать язык чертей, недоступный для большинства смертных, аббат шентальский видел проявление особенного вдохновения. Он боялся, что этот дар возбудит в душе его пагубную гордость, и во избежание этого зла распорядился так, что его исследование осталось неизданным до самой его смерти. Опасения скромного Рихальма были основательны: творение опытного демонолога вошло в славу, и монахи XIII века выразили о нем ту мысль, что оно "должно сделаться настольной книгой для философов, теологов и аскетов". В этом суждении нет ничего удивительного. Величайшие средневековые мыслители, Альберт Кельнский, Рожер Бэкон, Фома Аквинский, Бонавентура, Петр Достопочтенный, Жерсон, все без исключения, по всем правилам аристотелевской логики, с величайшей добросовестностью ломали себе головы над мудреными и очень специальными вопросами, касавшимися до нечистой силы и до ее разнообразных сношений с людьми. Аристотелевская логика давала этим людям возможность вводить в свое исследование тончайшие подразделения и разграничения понятий; но никакая логика в мире не может ответить ни да, ни нет на вопрос о том, соответствуют ли разбираемым понятиям какие-нибудь явления живой действительности? Логика помогала средневековым философам превосходно анализировать галлюцинации, логика выводила из этих галлюцинаций все, что можно из них вывести; но так как исходная точка всего исследования была выбрана неудачно, то и заключения оказывались чрезвычайно странными и дикими даже у таких людей, которые были гораздо умнее простодушного Рихальма. Лютер считается великим историческим деятелем, и его действительно невозможно выкинуть из истории человеческого ума, а между тем этот самый Лютер имел несчастье неоднократно видеть черта собственными глазами и пускать ему в физиономию собственную чернильницу. Лютер утверждал, не хуже Рихальма, что хлеб, который мы видим, вода, которую мы пьем, воздух, которым мы дышим, составляет нашу жизнь, - принадлежит дьяволу и бесчисленным его бесенятам. Он был твердо уверен в том, что все наши болезни производятся лукавыми проделками чертей и что на этом основании люди должны лечиться не лекарствами, а психическими средствами.

Пока человеческий ум усиливался проникнуть в ту высшую и таинственную область, которая навсегда останется для него недоступной, - до тех пор лучшие умственные силы гениальных мыслителей тратились постоянно на собирание и комментирование разных галлюцинаций, подобных исследованиям аббата Рихальма. Люди хотели понять то, что само по себе непостижимо, и, расслабляя свой ум в этой непосильной и невозможной работе, теряли способность отличать истину от нелепости и действительность от горячечного бреда. Романтики и реакционеры Западной Европы стараются уверять всех и каждого в том, что средние века были золотым временем истинного благочестия. Эти господа морочат себя и свою доверчивую публику. На самом деле, в средневековой жизни не было ни настоящей религии, ни настоящей науки, а была какая-то очень безобразная смесь тех элементов, из которых при благоприятных условиях может выработаться то и другое. Область религии, в которой должно господствовать чувство, была загромождена нелепыми тонкостями схоластической диалектики. <...> Область чистого знания была завалена неразрешимыми вопросами и фантастическими представлениями. Средневековые ученые, то есть те же монахи и священники, диспутировали о высоких материях, вместо того чтобы скромно изучать видимые явления. Для умственного и нравственного совершенствования человечества, для спасения европейских мозгов от галлюцинаций аббатов Рихальмов было необходимо отделить навсегда область положительного знания от области схоластических умствований, сосредоточенных в католических монастырях. Здесь я постараюсь показать в общих чертах, каким образом и при каких условиях совершалось это необходимое размежевание двух существенно различных отраслей человеческой деятельности.

X

Начиная с XII века, а быть может и гораздо раньше, мы замечаем постоянно возрастающий разлад между клириками и мирянами, между католической церковью и гражданским обществом. Светская власть ведет ожесточенную борьбу против иерархии и наконец в начале XIV столетия одерживает над ней решительную победу. Представители католицизма уступают неодолимому напору физической силы, но в теории продолжают поддерживать свои притязания во всей их средневековой неумеренности. Папы XIV столетия живут в Авиньоне и чувствуют на себе всю тяжесть французского влияния, но в то же время они всеми силами стараются уверить себя и других, что они по-прежнему располагают судьбой царей и народов, казня и милуя по своему благоусмотрению всех сильных и великих мира. Папы этого периода рассыпают свои буллы во все концы католической Европы, боясь, по-видимому, что без этой предосторожности их легкомысленная паства совсем забудет о их существовании. Шумная литературная деятельность авиньонских пленников, обширность их претензий, совершенно не соответствующая размерам их наличных сил, возбуждают в догадливых католиках насмешливое презрение, которого они даже вовсе не желают скрывать. - Странствующие рыцари XIV века при удобном случае совершенно безразлично грабят самого папу наравне со всеми остальными смертными. "По дороге в Испанию, - говорит Шлоссер,- Бертран провел свои дикие орды через Авиньон и другие местности Южной Франции, чтобы доставить им случай поживиться на счет тамошнего населения и папы. Вместо потребованной ими огромной суммы денег Урбан V предложил им разрешение церкви грабить, жечь и убивать; но хищники насмешливо ответили ему, что без его разрешения они обойдутся, а без денег никак. Папа был вынужден уплатить им 200.000 золотых флоринов и вознаградил себя за этот убыток налогом на французское духовенство".

Но если папа был бессилен и беззащитен, то и вся масса католического духовенства находилась в таком же печальном положении. Светская власть, в лице всех крупных и мелких представителей, непременно хотела сравнять права клириков с правами мирян, а клирики, разумеется, считали это неслыханное стремление такой тяжкой обидой, после которой и на свете жить не стоит. Набравши себе несметное количество земель и капиталов, епископы и аббаты очень убедительно доказывали королям, баронам и юристам, что религия строго запрещает духовенству платить подати, налагаемые светской властью. "Это не наше имущество,- говорили клирики, - это все принадлежит нищим и убогим, вдовицам и сиротам. Смеем ли мы расхищать на суетные предприятия воинственных и жестоких правителей то, что вручено нам для облегчения человеческих страданий?" - На эту аргументацию, подкрепленную почтенным количеством почтенных цитат, короли и бароны отвечали обыкновенно насильственным захватыванием того, чего им не давали добровольно. Народ обыкновенно глубоко сочувствовал такому насилию, и, надо сказать правду, светская власть была поставлена всем течением прежних исторических событий в такое безвыходное положение, при котором насилие было безусловно необходимо.

Клерикалы, пользуясь невежеством и суеверием мирян, действуя своими увещаниями на полоумных стариков или слабых женщин, в течение многих веков успели добыть в свою пользу громадную массу завещаний и дарственных записей. Приобретая постоянно, они никогда не выпускали и не могли выпустить законным путем из своих рук ни одного клочка земли. Что попадало в церковь, то оставалось на вечные времена церковным достоянием. <...> Если бы короли и бароны не выжимали иногда силой то, что было захвачено в пользу церкви хитростью, то духовенство сделалось бы наконец единственным собственником, владетелем всей Западной Европы; а мирянам, всем без исключения, пришлось бы превратиться в тех нищих, которым католические монахи раздают утром и вечером, у монастырских ворот, даровые порции супа и хлеба. Народу вовсе не нравилась подобная перспектива, и поэтому народ очень добросовестно поддерживал правительство, когда оно, нуждаясь до зарезу в деньгах, принималось выжимать сок из зажиточных монсиньоров. Такие выжимания облекались иногда в очень оригинальные формы. В 1118 году правитель, или подеста, итальянского города Фано потребовал от местного епископа, чтобы он, пользуясь безопасностью за городскими стенами, вносил известную сумму денег на ремонт этих спасительных стен. Епископ, разумеется, поддержал достоинство своего звания, то есть отказался наотрез и разразился приличным количеством цитат и аргументов. Но подесте хотелось получить деньги, а не проповедь. Чтобы смягчить сердце и развязать кошелек его преподобия, подеста запретил всем городским обывателям продавать епископу съестные припасы, и нечестивые итальянцы выполнили эту инструкцию с таким неподдельным усердием и с такой буквальной точностью, что почтенный прелат, скрежеща зубами, принужден был дорогой ценой откупиться от голодной смерти.

Маневр итальянского подесты повторился с некоторыми усовершенствованиями во Франции. В 1159 году граф ангулемский отлучил от гражданского общества все духовенство своего города. Он запретил всем горожанам вступать с клириками в какие бы то ни было торговые сношения; кроме того, он запретил клирикам пользоваться водой городских фонтанов и колодцев. Разумеется, никакая полиция в мире не могла бы уследить за точным исполнением этих удивительных предписаний. Но сами горожане сочувствовали распоряжениям грозного феодала, и духовенству пришлось так круто, что оно, гонимое голодом и жаждой, принуждено было выселиться из Ангулема.

Отказываясь платить налоги, клирики не хотели также подчиняться действию общих уголовных законов. У них был свой собственный суд, при котором они могли безбоязненно нарушать все права остальных граждан. Папа Целестин III, царствовавший в самом конце XII века, установил для духовенства следующую таксу наказаний: за воровство или убийство клирик лишается духовного звания; за вторичное преступление его отлучают от церкви; за третье - его поражают самым тяжким проклятием; наконец, за четвертое - неисправимого и закоснелого грешника предают в руки светского правосудия, которое, разумеется, немедленно исправляет виновного виселицей, колесом или какими-нибудь другими, столь же назидательными средствами.

Таким образом, глава католической церкви торжественно обязался три раза укрывать своих преступных подчиненных от преследований светских трибуналов; только третье убийство уравнивало клирика с простыми смертными и только четвертое подводило его под общий уголовный закон. Португальский король дон-Педро Правосудный наглядным образом показал неудовлетворительность этого церковного постановления. Один португальский священник совершил убийство; за это церковный судья отнял у него священство. Педро велел одному каменщику убить разжалованного преступника и вслед за тем за сделанное убийство отнял у этого каменщика право тесать камни. Духовенству вовсе не понравилось это распоряжение. Не давая, с своей стороны, обществу никаких гарантий, клирики желали в то же время, чтобы общество самыми строгими мерами гарантировало ему полную неприкосновенность личности и имущества. Такие несправедливые требования, разумеется, были несовместимы с развитием общественной жизни и всегда возмущали нравственное чувство народных масс. Когда католическое духовенство было сильно и когда оно действительно пользовалось своими неестественными привилегиями, тогда оно возбуждало против себя в обществе зависть и ненависть. Когда же духовенство, сделавшись слабым, продолжало заявлять слезливым тоном свои чудовищные притязания, Тогда на него посыпались со всех сторон презрительные насмешки и грубые оскорбления. Раздраженное общество мстило жестоко за многолетнее поругание своих разумных прав. <...>

XI

Праздность, богатство и отсутствие ответственности развращают обыкновенно как отдельную личность, так и целые сословия или корпорации. Католическое духовенство, долго господствовавшее над умами и кошельками средневековых европейцев, пропиталось насквозь всеми пороками, составлявшими естественное и необходимое следствие его привилегированного положения. Вместо того чтобы служить мирянам примером безукоризненной нравственности, клирики развращали их своим влиянием. Уже в XII столетии еретики отличались от католиков преимущественно скромностью и целомудрием. Кто не пьянствовал и не развратничал, того католическое начальство брало на замечание, как подозрительного человека. Если, чего боже сохрани, оказывалось, что этот воздержный человек осмеливается читать в своем доме Библию, - участь этого лиходея была решена. Читает Библию - значит еретик, и притом самый опасный, потому что он посягает на право духовенства, которое, очевидно, не может позволить всякому простому смертному изучать и понимать по-своему священное писание. На такого человека необходимо подать донос, а за доносами у клириков никогда не останавливалось дело. Доносить и клеветать - значило, по их мнению, жить и действовать. "Около 1170 года, - говорит Лоран, - один реймский клирик, встретив одну молодую девушку, гулявшую без провожатого, захотел ее соблазнить; она отклонила его любезности, говоря, что навеки погубит свою душу, если когда-нибудь лишится девственности. Ревностный клирик понял из этого сурового ответа, что девушка принадлежит к богомерзкой секте манихеев16. Пылая усердием, он составил донос против той, которая отказалась удовлетворить его сластолюбие. Девушку эту сожгли; входя на костер, она не произнесла ни одной жалобы и не пролила ни одной слезы". ("La Reforme".)

Желая возвысить свою власть в глазах мирян, Григорий VII обрек все католическое духовенство на самую строгую одинокую жизнь. Великий папа не сообразил только того' простого обстоятельства, что куском пергамента невозможно пересоздать человеческую природу. Плоды соборного решения и папского декрета о безбрачии духовенства далеко не соответствовали намерениям Григория VII и его советников. Плоды получились вот какие. "Архиепископ Кентерберийский,- говорит Шлоссер, - также был публично осмеян, когда вздумал прибегнуть к высшей духовной власти, и городская полиция жестоко отмстила духовенству, арестовав его любовниц и выставив их на позор, как публичных женщин". Еще непочтительнее поступил с чешским духовенством император Венцеслав. "Он вытребовал однажды, - говорит Шлоссер, - всех любовниц пражского духовенства и выставил их к позорному столбу вместе с прелатами, у которых они жили". Эти печальные события происходили в конце XIV столетия, а в XIII столетии произошел случай еще более замечательный. Датчане и фризы потребовали от своих клириков, чтобы они взяли себе любовниц, лишь бы только "не оскверняли ложе других людей". (Raumer. "Geschichte der Hohenstaufen".)*

* (Raumer. Geschichte der Hohenstaufen (нем.) - Раумер. История Гогенштауфенов. - Сост.)

Все монашеские ордена без исключений были увлечены в тот же омут безнравственности, в котором тонула вся масса католического духовенства. В каждом веке было несколько чистых и энергических личностей, добросовестно стремившихся к аскетическому совершенству и смотревших с ужасом и отвращением на гадости современной действительности. Эти люди проповедовали против пороков словом и примером, увлекали за собой многих последователей, давали монастырям строгие уставы, оживляли на короткое время фанатические страсти мечтателей, основывали новые ордена и умирали с той простодушной надеждой, что спасли навсегда честь и достоинство католического монашества. Но само собой разумеется, что сила обстоятельств брала свое, несмотря ни на какие подвиги Бернаров, Петров Достопочтенных, Домиников и Францисков Ассизских. В два-три десятилетия новые ордена так ловко успевали потускнеть и загрязниться, что их никто в мире не сумел бы отличить от самых старых. Чем строже были требования новых уставов, тем сильнее развивалось лицемерие и тем искуснее оказывались монахи в приискании себе разных лазеек, уверток и кляузных оправданий. Прикрываясь благовиднейшими предлогами, монахи делали как раз все то, что строго запрещено было уставами ордена. Всем монахам без исключения предписывалось отрекаться от мира и от всех его суетных интересов. Но уже с XII века монахи взялись за изучение права и стали заниматься адвокатурой. Множество соборов делали им за это суетное стремление строгие замечания; им запрещали изучать законы, но запрещения эти были бессильны; их стыдили и бранили, они выслушивали брань и пропускали ее мимо ушей. <...>

Приобретая себе репутацию ловких дельцов, соперники Цицерона выдвигались вперед и поступали" на государственную службу. Монах становился чиновником. Соборы гремели против этих поразительных нарушений монастырского устава, но монахи не унимались... <...>. Монахи изучали медицину и хирургию и лечили людей ланцетом и микстурами, между тем как католические уставы допускали, в случае болезни, только пост и молитву. Монахи пускались в коммерческие предприятия; монахи отдавали деньги в рост; монахи занимались банкирскими спекуляциями. Тут благочестивым людям оставалось только ахать и разводить руками. "Деньги,- пишет строгий францисканец, св. Бонавентура,- этот смертельный враг нашего ордена, возбуждают в наших братьях такую алчность, что прохожие боятся с ними встречаться и бегут от них, как от наглых грабителей. Наша бедность есть ужаснейшая ложь. Мы просим милостыню, как бедняки, и плаваем в роскоши".

Усердно поклоняясь золотому тельцу, клирики всех сортов неутомимо грызлись между собой за барыши. Ссорам, сплетням, взаимным попрекам и скандальным выдумкам не было конца. "Францисканцы и доминиканцы вырывали друг у друга щедроты верующих, ссорились между собой из-за собирания милостыни, переманивали друг у друга адептов и взаимно воровали друг у друга даже проповеди; они проповедовали одним против других и публично, на церковной кафедре, читали скандальную хронику враждебного ордена. Эти взаимные обвинения засвидетельствованы в особом мирном договоре, заключенном между обоими орденами в 1255 году и возобновленном в 1278 году". ("La Reforme".) Если мы припомним, что основатели этих орденов, Доминик и Франциск, умерли - первый в 1221 году, а второй в 1226 году, то увидим ясно, с какой неудержимой быстротой развращались до мозга костей самые строгие общины католических монахов. <...>

В течение целых столетий католическое духовенство старалось таким образом всеми силами подрывать свое влияние на умы народных масс, и, несмотря на беспредельное простодушие и долготерпение средневековой публики, эти добросовестные и неутомимые старания увенчались наконец вожделенным успехом. Уже с XIII века вплоть до самой реформации, то есть до XVI столетия, все западные европейцы, знатные и простые, ученые и неученые, умные и глупые - все в один голос кричат, поют и пишут, что духовенство никуда не годится. Народу нравились в это время всего больше те песни, сказки и романы, которые смелее и резче других осмеивали и позорили иерархию. В XII веке появилась латинская поэма сатирическая "Reinardus Vulpes" (Рейнард-Лиса), в которой неизвестный автор продергивал с беспощадной резкостью властолюбие и жадность римского первосвященника. Поэма эта произвела фурор; ее переделали на старо-французский язык и на старо-немецкий; ее учили наизусть; картины из этой поэмы составляли любимое украшение комнат; эти картины проникли даже в монастыри и увеселяли собой спасающихся отшельников. <...>

В начале XV века гусситы, как известно, стали истреблять католических священников и монахов, как диких зверей. Этот дурной пример оказался соблазнительным даже для самих католиков. "Постоянные злоупотребления и грабительства духовенства, - пишет кардинал Юлиан Чизарини,- так озлобили немцев, что, того и гляди, они, подобно гусситам, перебьют духовенство и сожгут монахов". <...> Около этого же времени папский секретарь, Леонардо Аретино, обращается к монахам со следующей непочтительной речью: "Вас, - говорит он, - называют комедиантами, и вам этим названием делают слишком много чести, потому что вы хуже канатных плясунов; те надевают маску, чтобы забавлять зрителей, а вы носите маску добродетели, чтобы разорять верующих; актеры разыгрывают свои фарсы в несвященном месте, вы же оскверняете святилища храмов... Ваше лицемерие возрастает вместе с вашими притязаниями на совершенство; величайшими лицемерами в вашей среде оказываются те, которые прикидываются самыми добродетельными; гробы повапленные, они блестят снаружи; загляните под оболочку,- вы не найдете ничего, кроме гнили! <...>".

Чтобы оценить все значение этой жестокой тирады, надо помнить, что это говорит не какой-нибудь легкомысленный поэт или озлобленный пролетарий, а солидный ученый, живший при папском дворе на готовых и очень сытных хлебах. Другие знаменитые богословы и ученые XV и XVI столетий, Клеманжи, д'Алльи, Жерсон, Эразм, повторяют те же самые упреки в более или менее резкой форме. Из всех фактов и свидетельств, собранных в этой главе, не трудно вывести то заключение, что, начиная с XII века, нравственное могущество католической иерархии постоянно ослабевало по мере того, как утрачивалась его нравственная чистота. К началу XV века духовенство сделалось до такой степени грязным, что все стали его презирать, и до такой степени бессильным, что все могли безнаказанно наносить ему оскорбления.

XII

Навлекая на себя ненависть и презрение общества, католическое духовенство не только подтачивало свое собственное могущество, но еще кроме того - что гораздо важнее - порождало и воспитывало в народных массах равнодушие или даже враждебное чувство к самой католической религии.

В цветущие времена своего господства духовенство старалось и действительно сумело слить в одно неразрывное целое свои личные интересы с интересами религии. Выражаясь точнее, оно подставило свои интересы на место интересов религии, так что быть религиозным человеком на языке простодушных католиков значило угождать во всем аббатам и монахам. Это было, без сомнения, очень выгодно для духовенства, пока оно пользовалось всеобщим уважением невежественных и суеверных варваров; но как только духовенство опозорило себя своей безнравственностью в глазах поумневшего средневекового общества, так уже для него, то есть для духовенства, не осталось возможности ухватиться за принцип и удержать себя таким образом от окончательного падения. Массы понимали это как нельзя лучше и, отвертываясь от духовенства, отвертывались в то же самое время и от католического принципа. Надо было быть очень ученым богословом, чтобы отделить религиозную истину от тех произвольных прибавок, украшений и искажений, которые были пущены в ход властолюбием и корыстолюбием клириков. Труд этот был не по силам массы, и она быстрыми шагами шла от слепого обожания к такому же слепому и неразборчивому отрицанию.

Так оно и было действительно в XIV и в XV столетиях. Клерикальная политика и клерикальный обман, называвшийся в средние века благочестивой хитростью (fraus-pia), пропитали насквозь и переработали своим опошляющим влиянием все составные части католического клира. Попы и монахи подделывали легенды, подделывали чудеса и наконец с величайшим успехом подделывали даже целые догматы. Святой Дионисий считался патроном Франции, а св. Иаков Компостельский - патроном Испании; о том и о другом существовало множество рассказов, выдававшихся за неприкосновенную истину; в этих рассказах изображалось подробно, как св. Дионисий Ареопагит прибыл во Францию, св. апостол Иаков - в Испанию, и как они там жили, и что они там делали, и как они там умерли. Между тем достоверно известно, что первый из этих святых никогда не был и не мог быть во Франции, а второй никогда не был и не мог быть в Испании. Сочинить святого с целой историей, с мощами и с чудесами ровно ничего не стоило средневековым клирикам. Вот какой случай рассказывает летописец Glaber Radulphus, монах XII века. "Один человек из простонародья, шарлатан отъявленный, занимался раскапыванием могил и продавал добываемые кости, называя их мощами. Совершив в Галлии бесчисленное множество плутней, он пришел в один английский город. Там, по своему обыкновению, он собрал кости первого попавшегося покойного и стал утверждать, будто ангел открыл ему, что это - мощи святого Юста. Вследствие этого слуха сбежалось невежественное население соседних деревень, и тут же, при помощи мелких подарков, было совершено много чудес. Аббаты тотчас начали эксплуатировать эти чудеса и святого, сфабрикованного мошенником, несмотря на то что просвещенные люди, и в том числе монах Laurent, открыли обман и обличили пройдоху" (Laurent, "La Reforme"*). Соорудить историю мнимой святыни чрезвычайно легко, потому что от такой истории не требовалось ни малейшего правдоподобия. Здесь господствовал во всем своем величии знаменитый принцип: "credo, quia absurdum" (верю, потому что нелепо)**.

* (Laurent. La Reforme (франц.) - Лоран. Реформа. - Сост.)

** (Фраза "credo, quia absurdum" ("верую, ибо нелепо") приписывается христианскому писателю-апологету Тертуллиану (ок. 160 - после 220), стремившемуся возвысить веру над знанием.)

До какой дерзости доходили составители этих историй, это ясно видно из двух легенд: о святом клюве и о святой слезе. Вот каким образом известный французский эллинист, Генрих Этьенн, рассказывает легенду святого клюва, которую он совершенно справедливо ставит на одну доску с самыми нелепыми баснями Геродота: "Когда Никодим снял спасителя со креста, он собрал несколько капель его крови в палец своей перчатки, которым он после того сделал несколько великих чудес. <...> Написавши на пергаменте все чудеса и всю историю этой святыни, он вложил кровь вместе с этим пергаментом в большой птичий клюв и, завязавши его как можно тщательнее, бросил его в море, поручая его милосердию божию. Случилось же так, что тысячу или тысячу двести лет спустя этот святой клюв <...> прибыл в Нормандию. Тут его выбросило море в прибрежные кусты. Один нормандский герцог в этих местах охотился за оленем, и вдруг олень вместе с собаками куда-то пропал; оказалось, что олень стоит между кустами на коленях, а собаки - рядом с ним, совсем смирны и тоже на коленях. Это зрелище до такой степени умилило доброго герцога, что он приказал тотчас расчистить это место, где и нашелся святой клюв. Тогда герцог основал на этом месте аббатство, которое до сих пор называется по этой причине аббатством Клюва; оно владеет такими богатыми поместьями, что один клюв питает очевидно множество животов" (Ibid). В XVII столетии бенедиктинские* монахи напечатали книжку под следующим заглавием: "Истинная история святой слезы, пролитой нашим спасителем над Лазарем..." В этой книге бенедиктинцы рассказывают без малейшего смущения, что когда спаситель оплакивал смерть Лазаря, тогда ангел подхватил одну слезу, вложил ее в маленький сосуд, в котором она сохраняется до сих пор; потом вложил первый сосуд во второй, побольше, и вручил все это Магдалине. <...> Когда Магдалина почувствовала приближение смерти, она призвала к себе епископа ахенского, Максимина, и отдала ему святую слезу, которую тот тщательно хранил в течение всей своей жизни. Потом святая слеза попадает каким-то манером в Константинополь, потом в 1040 году она появляется в Вандомском монастыре и начинает творить чудеса.

* (Бенедиктинцы - члены монашеского ордена, основанного в 530 г. Бенедиктом Нурсийским в Монтекассино (Италия).)

Легенды о святом клюве и о святой слезе любопытны, как образчики той безумной дерзости, с которой корыстолюбивое католическое духовенство уродовало даже Евангелие своими нелепостями. Таким образом клирики ворвались первые со своими безнравственными тенденциями и бестолковыми фантазиями в самую священную твердыню религии. Мудрено ли после этого, что скептики, ободренные этим примером, пошли за клириками туда же с своей неумолимой критикой? Клерикальная фантазия была неистощима и неумолима: аббаты и монахи показывали католикам куски Ноева ковчега, рога Моисея, бороду Аарона, перья архангела Гавриила, святое сено, т. е. сено, лежавшее в яслях, свечку, горевшую в минуту рождества Христова. <...>

Предприимчивость духовенства была так велика и изобретательность его так роскошна, что даже многие соборы считали необходимым сдерживать эту оргию клерикального воображения. Уже в IX веке Ахейский собор упрекает епископов в том, что они фабрикуют чудеса для приобретения денег. В 1215 году, при Иннокентии III, Латеранский собор говорит, что "в очень многих местах пускают в ход ложные легенды и ложные документы для того, чтобы обманывать верующих и тянуть из них деньги". В 1261 г. Майнцский собор описывает подробно те фокусы, посредством которых клирики морочили простой народ. Такие же точно обвинения повторяются в XIV и XV столетиях.

XIII

Подчиняясь финансовым и политическим соображениям, клирики подделывали целые догматы и даже старались извратить нравственное чувство католической паствы. Духовенство самым наивным образом боготворило себя, как отдельную корпорацию, стоящую бесконечно выше гражданского общества. - "Мирянин,- говорит кардинал Дамиан, - как бы он ни был благочестив, не может выдержать сравнения даже с очень несовершенным монахом; золото, даже нечистое, драгоценнее чистой меди". Но и это показалось недостаточным; в XII веке аббат монастыря св. Тьери стал доказывать, что монахи уподобляются самому богу, потому небо называется по-латыни coelum, а келья cellula, и еще потому, что монастырская жизнь ничем не отличается от райского блаженства. Умные католики смотрели с негодованием на это идолопоклонство, ставившее святых на место бога. "В одном соборе этого королевства, - пишет Клеманжи, ученый богослов XIV века, - читают от доски до доски подвиги святых и в то же время едва читают по нескольку строк из священного писания". Служение богу исчезает с лица земли. Преступления верующих католиков составляли, очевидно, для духовенства важнейший источник доходов. Чем крупнее и многочисленнее были грехи, тем трусливее становился грешник и тем сподручнее было обирать его в пользу церкви.

Это обстоятельство дает нам право предположить a priori, что католическая мораль должна была не обуздывать, а, напротив того, поощрять порочные наклонности средневековых европейцев; вглядываясь в исторические данные, мы видим, что это предположение совершенно оправдывается действительными фактами. Вот, например, какую легенду рассказывает кардинал Дамиан, причисленный католической церковью к лику святых: "Один человек, проживший всю свою жизнь во грехе, умирает внезапной смертью. Бесы и ангелы спорят между собой за его душу; ангелы начинают уступать, видя слишком ясные доказательства виновности покойника, но в это время появляется пресвятая дева. Сначала пораженные ужасом, демоны оправляются и обращаются к правосудию мадонны. Мария отвечает, что Иисус Христос не позволит сатане захватить такого человека, который перед своей смертью обратился с молитвой к богоматери. Черти настаивают на своем и говорят, что покойник совершил громадный грех, в котором он не покаялся. Чтобы спасти виновного, мадонна воскрешает его и приказывает ему пойти немедленно в монастырь на исповедь. Монахи дали ему разрешение, и он тотчас вошел вслед за своей покровительницей в царство небесное".

Упитанные такими легендами, верующие католики были твердо убеждены в том, что "человек, читающий ежедневно молитвы, никогда не будет осужден на адские мучения в тот день, когда он успел их произнести". Поэтому католические легенды, как искусно расставленные ловушки, были очень полезны для денежного и политического могущества клерикалов. Я не стану утверждать, что клерикалы в изобретении этих легенд руководствовались действительно тем тонким и глубоким психологическим расчетом, который указан в предыдущих строках. Как составлялись эти легенды - этого я не знаю. Но как они действовали - это нам достоверно известно. Мы знаем как нельзя лучше, что средневековые люди грешили очень храбро, а потом, когда дело доходило до расплаты, ударялись в самое подлое ханжество и платили за формальное отпущение грехов самые несообразные цены. Важнейший догмат клерикальной нравственности, знаменитый догмат индульгенций*, весь построен на этой психологической особенности средневекового человечества. Когда оказалось в обществе много охотников покупать себе формальное отпущение грехов, тогда изворотливым казуистам клерикального лагеря было уже совсем не трудно отыскать приличное догматическое оправдание для таких своеобразных коммерческих оборотов. Сначала представители духовной власти отпускали грехи тем людям, которые, изъявляя сердечное раскаяние, старались кроме того, по совету или по приказанию священника, загладить сделанное преступление добрыми делами. Против этого трудно найти какое-нибудь основательное возражение <...>. Но так как от священника зависело назначить кающемуся грешнику ту программу, по которой он должен был совершать свои подвиги искупления, то, разумеется, клерикальному произволу открывается самый широкий простор. Так, например, поссорившись с императором Генрихом IV, папа Григорий VII обещал отпущение грехов всем грешникам, которые восстанут против Генриха и примкнут к его противнику Рудольфу. С политической точки зрения этот маневр был очень искусен, но куда же девалось при подобном распоряжении необходимое раскаянье и почему же нарушение присяги, участие в мятеже и злодеяние междоусобной войны превратились вдруг в добрые дела, способные мгновенно заглаживать самые позорные преступления?

* (Индульгенция (от лат. indulgentia - снисходительность, милость) - полное или частичное прощение "грехов", которое церковь считает себя вправе давать верующим на том "основании", что она якобы обладает некоей "божественной благодатью". С XII в. католическая церковь начала широкую торговлю индульгенциями. Отмена продажи индульгенций была одним из основных требований Реформации.)

Когда начались крестовые походы, тогда папы укоренили в народных массах ту мысль, что переезд в Палестину очищает крестоносца от всех прежних грехов. При таком гуртовом прощении, очевидно, не могло быть и речи о действительном нравственном исправлении и совершенствовании каждой отдельной личности. Когда папы начали вести ожесточенную борьбу с Гогенштауфенами, особенно с Фридрихом II, тогда папам сделались до зарезу необходимы очень значительные суммы наличных денег. Вот тут-то и началась в обширных размерах продажа вечного блаженства за звонкую монету; и тут явилась необходимость подтасовать новый догмат, который и был изобретен великим казуистом схоластического богословия доминиканцем Фомой Аквинским, прозванным Doctor angelicus*.

* (Doctor angelicus (лат.) - ангельский ученый. - Сост.)

Фома утверждает, что один верующий может своими заслугами искупить грехи другого верующего, потому что верующие суть члены одного общего духовного тела - церкви; стало быть, если один член церкви сделал больше подвигов, чем сколько было нужно для его собственного спасения, то излишек его заслуг может быть обращен в пользу других членов. Но этот избыток заслуг не остается в распоряжении отдельной личности, а поступает в общую сокровищницу церкви, которая распределяет эти духовные блага по своему благоусмотрению. Акт индульгенции состоит именно в том, что папа, как казначей духовного сокровища, вынимает оттуда некоторую долю запасных заслуг и отдает эту долю тому человеку, которого он хочет спасти от адских мучений или от чистилища. <...> Фома ухитрился подчинить господству папы даже души умерших, он доказал очень убедительно, что папа может давать индульгенции тем душам, которые уже находятся в чистилище: как только эта индульгенция выдана, так душа сию минуту переносится в рай; папы воспользовались аргументацией Фомы и даже предоставили некоторым церквам право вечных индульгенций; это значило, что за каждую обедню, отслуженную в этой церкви, можно было выводить из чистилища по одной душе; само собой разумеется, что за эти особенные обедни и цена была совсем особенная; в Риме было пять таких привилегированных церквей, и на каждой из них красовалась вывеска, обращавшая внимание прохожих на специальные достоинства предлагаемых обеден.

Для продажи индульгенций живым грешникам римский двор устроил таксу всех грехов: маленькие грехи были подешевле, большие - подороже, а самый крупный и отборный товар по части грехов был доступен только очень богатым людям. Но папы постоянно нуждались в деньгах, и им пришлось вследствие этого не только понижать тариф этой духовной таможни, но даже рассылать во все концы Европы множество разносчиков, которые предлагали отпущение грехов встречным и поперечным за самую умеренную цену. Дело дошло до того, что многие искуснейшие агенты и комиссионеры папства стали продавать отпущение будущих грехов. Тут клерикальная нравственность произнесла, очевидно, свое последнее слово. Дальше этого финансовая гениальность идти не может. Тут даже самые близорукие люди увидели ясно, что клирики систематически поощряют преступление, с тем чтобы потом так же систематически брать с него взятки. Тут лопнуло терпение обманутых и обобранных масс, и всеобщее негодование выдвинуло вперед Лютера*.

* (Писарев здесь несколько упрощает причины появления лютеранства. В последующих разделах статьи он покажет, что все обстояло значительно сложнее. И все же дать достаточно полное объяснение причин возникновения лютеранства (и вообще реформационного движения) Писарев не смог.)

XIV

Как бы ни были значительны клерикальные злоупотребления, однако надо заметить, что постепенное и неудержимое увядание католических идей обусловливается преимущественно не злоупотреблениями, а другими, гораздо более важными и глубокими причинами. Дело в том, что светское общество и католическая церковь всегда радикально расходились между собой в своих взглядах на жизнь и на обязанности человека. Лучшие представители католического принципа, люди "безукоризненной честности и незапятнанной нравственности" ненавидели мир, хотели увести за собой все человечество в монастырь, терзали свое тело голодом и розгами и превращали совершенно сознательно свою жизнь в медленное самоубийство. Миряне, напротив того, хотели жить в свое удовольствие и обыкновенно пропускали мимо ушей горячую проповедь самоистязания. Кто был прав - клирики или миряне,- этого я решить не берусь, но достоверно известно из истории то, что тенденции мирского общества одержали решительную победу. Массу всегда пугали строгие требования искренних аскетов, старавшихся своей проповедью разрушить все связи, соединяющие человека с другими людьми. Масса в продолжение целых столетий склоняла голову перед теми проклятиями, которыми клирики поражали все проявления жизни, чувства и мысли; но, не осмеливаясь возражать против этих проклятий, масса продолжала любить все то, что проклиналось великими проповедниками. А проклиналось ими очень многое; весь мир был, по их мнению, царством сатаны, и спасение могло быть найдено только в монастыре. <...>

Люди XII века были вообще очень невежественны, но фанатики даже в то время находили возможность проклинать зловредную науку. "Монахи,- говорит кардинал Дамиан, - оставляют духовные упражнения, чтобы знакомиться с глупостями земной науки. Не значит ли это покидать целомудренную супругу, чтобы связываться с блудницами театра?" <...> Таким же тоном говорят о науке и все другие клерикалы, и в числе этих других мы встречаем даже Петра Достопочтенного, того самого, который учился в магометанской Испании*, переводил Коран и укрыл в своем аббатстве несчастного Абеляра, гонимого соборами, папой и св. Бернаром. Наконец, в XIII веке, Доминик и Франциск прокляли собственность и труд. Чтобы достигнуть совершенства, человек должен, по их мнению, нищенствовать, молиться, голодать и стегать себя почаще розгами или плетью. Против этого опасного обоготворения нищенства и праздности восстал в том же XIII веке парижский университет, и во главе его ученый и здравомыслящий богослов, Вильгельм de Sancto Amore**, написавший против нищенствующих монахов книгу под заглавием: "De Periculis Ecclesiae" ("Об опасностях церкви"). "Труд, - говорит Вильгельм, - есть назначение человека; это - закон, который дал ему бог, создавая его в состоянии нравственного совершенства; это - обязанность, возложенная на него после его грехопадения. Мы естественным образом обязаны делать то, что необходимо для существования человечества; без труда человечество погибнет; стало быть, мы рождены для того, чтобы трудиться". <...> С точки зрения политической экономии рассуждения Вильгельма безукоризненны, но средневековых клириков подобные рассуждения могли только привести в негодование. Вильгельм говорил, что человечество погибнет, если никто не будет трудиться. А что за дело было клирикам до погибели человечества? По мнению св. Бернара, сын обязан проклинать своих родителей за то, что они, грешники, родили его, грешника, на свет во грехе. Такие проклятия направлены, очевидно, против самого существования человечества и, следовательно, против всего того, что, так или иначе, поддерживает это греховное существование. Поэтому нищенствующие монахи утверждали совершенно последовательно, что "труд есть преступление". Но, не решаясь высказать прямо ту мысль, что они хотят истребить человечество, они призывали себе на помощь логику супернатурализма*** и сулили своим слушателям, что "земля будет приносить плоды в беспредельном изобилии, когда все люди, оставив полевые работы, посвятят все свои силы молитве".

* ("...в магометанской Испании..." - в 711-718 гг. почти вся территория Пиренейского полуострова была завоевана арабами и берберами, получившими общее название мавров. Здесь вместе с образованием эмирата утвердилось в качестве господствующего вероучения мусульманство. Конец "магометанской Испании" наступил к середине XVIII в., когда в результате реконкисты (т. е. отвоевания земель у арабов) была восстановлена независимость испанских государств.)

** (De Sancto Amore (лат.) - из монастыря Святой Любви. - Сост.)

*** (На эзоповском языке Писарева супернатурализм был синонимом веры в сверхъестественное (лат. super - сверху и natura - природа).)

Эти проповеди были, однако, не опасны для Вильгельма, потому что народ плохо верил подобным обещаниям и смотрел на нищенствующих монахов не столько с сочувствием, сколько с недоумением. Белое духовенство* враждовало с новыми орденами; народные поэты, например Rutebeuf и автор "Романа о розе" ("Roman de la Rose"), относились к доминиканцам и францисканцам недружелюбно и насмешливо. Словом, общественное мнение было на стороне Вильгельма; его поддерживал парижский университет; ему сочувствовало все умное сословие тогдашней Франции; но против него выступили два опасные противника, два знаменитые писателя XIII века: за доминиканцев заговорил Фома Аквинский, а за францисканцев - генерал их ордена, Бонавентура. Надо сказать правду, эти диалектики, оставаясь на чисто теологической почве, своими аргументами и цитатами разбили в прах всю политическую экономию Вильгельма de Sancto Amore. Они даже не стали разбирать вопроса о том, что вредно и что полезно для человечества. Этот вопрос не имел для них ни малейшего смысла. Они доказали только ссылками на высшие авторитеты, что абсолютная бедность возведена уже очень давно в идеал нравственного совершенства. Утвердивши эту мысль на незыблемых основаниях, они совершенно справедливо назвали еретиком и врагом религии того дерзкого человека, который осмеливался осуждать нищенство монахов <...>. Противники их говорили, что мир создан ботом и что вследствие этого человек не обязан ненавидеть мир. "Не вещи, созданные богом, - рассуждали они, - производят несовершенство, а производит его слабость человека, не умеющего пользоваться благами жизни". Этот аргумент был пущен в ход против нищенства, то есть против абсолютного презрения к земным благам и к физическому труду. Бонавентура доказал неопровержимо, что надо сделать одно из двух: или признать это рассуждение несостоятельным и противным религии, или же приложить его ко всем проявлениям католической нравственности. "Так как земные блага созданы богом,- говорил Бонавентура, - так как женщины созданы богом, так как брак учрежден богом, так как свободная воля дарована богом, - то совершенство, стало быть, состоит в том, чтобы жить в роскоши, жениться, пользоваться свободной волей". - Противникам нищенствующих орденов поставлена таким образом безвыходная дилемма: или они должны оправдать нищенство, как стремление к идеалу, или же они должны осудить все монашеские обеты, как дерзкие попытки человека навсегда отречься от того, что создано для него богом.

* (Белым духовенством называлось духовенство, живущее "в миру", в отличие от "черного", для которого характерен уход "из мира", монашество.)

Несмотря на сочувствие общества, Вильгельм de Sancto Amore потерпел в официальном мире полнейшее поражение. Папа осудил книгу "De Periculis", как "нечестивое, гнусное, отвратительное" сочинение. Он приказал ее сжечь и объявил врагами церкви тех людей, которые осмелятся защищать ее так или иначе. Он написал множество писем к французскому королю, к архиепископам и епископам для того, чтобы добиться строжайшего исполнения этого приказания. Парижский университет струсил и попятился назад; доктора, поддерживавшие идеи Вильгельма, отказались от своих заблуждений для того, чтобы сохранить свои должности. Но сам Вильгельм остался непоколебимым и говорил даже не раз, - как свидетельствуют его враги,- что он готов идти на смерть за свои верования. Те же враги обвиняют Вильгельма в том, что он убеждал своих слушателей твердо стоять за правое дело. Эти ужасные обвинения очень правдоподобны; Вильгельма отрешили от должности, Вильгельма выгнали из Парижа, а Вильгельм все-таки не изъявил ни малейшего желания раскаяться. Папа то грозил ему разными ужасами, то старался обратить его на путь истины кроткими советами и обольстительными обещаниями, но Вильгельм был так груб и непочтителен, что не обращал никакого внимания на все эти начальственные демонстрации. Тогда папа, с сокрушением сердца, объявил во всеуслышание, что Вильгельм повергнут дьяволом в "бездну упрямства". А Вильгельм заупрямился еще сильнее и даже осмелился апеллировать на решение папы к вселенскому собору. Апелляция эта осталась, разумеется, бесплодной тратой слов, потому что вселенского собора в то время не было, и неисправимый Вильгельм остался до самой своей смерти в крайности, в изгнании и в "бездне упрямства". Вильгельм de Sancto Amore в течение нескольких столетий считался очень опасным писателем. В XVIII столетии его сочинения были напечатаны, но французское правительство, по просьбе доминиканцев, запретило продавать эти сочинения под страхом смертной казни.

Победа схоластиков над представителем утилитарного направления была блистательна, но бесплодна. Можно было согнать профессора с кафедры, можно было сжечь его сочинения, не мудрено было даже и самого автора взвалить на костер, но уничтожить радикальное противоречие между аскетическим идеалом и стремлениями живой действительности было совершенно невозможно. Жизнь не подчинилась католическому уставу; напротив того, она сама проникла в монастыри и своим неотразимым влиянием превратила в мертвую букву самые строгие уставы. Монахи ели много, монахи развратничали, монахи занимались учеными исследованиями и судебными процессами, монахи вели торговлю и наживали себе капиталы, - ясное дело, что действительная жизнь одерживала победу над требованиями идеала. <...>

Уже с XIII века поэты стали относиться враждебно не только к клерикальным злоупотреблениям, но даже к основным принципам католицизма. Один немецкий миннезингер в песне о возвращении Фридриха Барбароссы говорит, что император уничтожит все монастыри, что монахи женятся на монахинях и что все они вместе примутся пахать землю и обрабатывать виноградники. Когда в начале XIV века пала Климент V уничтожил орден тамплиеров, один английский поэт написал песню о будущем уничтожении всех остальных орденов. Как бы мы ни относились к этому историческому факту - благосклонно или недоброжелательно, - во всяком случае самое существование факта не подлежит сомнению: общество отталкивало прочь схоластический идеал.

XV

Разлад между католической доктриной и светским обществом выразился с особенной резкостью в их взглядах на женщину. Трудно представить себе более решительную противоположность. Средневековые богословы постоянно стараются отзываться о женщине самым оскорбительным образом. "Женщина, - пишет Гуго de Sancto Victore*,-есть причина зла, начало заблуждения, источник греха; она соблазнила человека в раю, она продолжает соблазнять его на земле, и она же увлечет его в бездну ада". - "Женщина, - говорит Винцентий из Боне,- есть сладкий яд, дающий вечную смерть; это - факел сатаны, дверь, через которую входит дьявол". - Специалист по части демонологии, епископ Вильгельм Овернский, утверждает, что черти являются всегда под видом женщины. - Аристотель смотрит на женщину презрительнее всех остальных философов древности. "Природа, - говорит он,- всегда стремится создать мужчин; женщин же она создает только по бессилию или случайно". Фома Аквинский, цитируя эти слова, совершенно соглашается с ними и прибавляет от себя то замечание, что мужчина есть тип совершенства, а женщина - тип несовершенства. "Даже без грехопадения, - продолжает он, - женщина была бы подчинена мужчине, потому что у мужчины естественным образом имеется больше рассудка". Повторяя мнения Августина, Фома утверждает, что женщина создана только для того, чтобы рождать детей, "подобно тому, как земля необходима для того, чтобы семена производили растения". "В самом деле, - рассуждают Августин и Фома,- женщина, очевидно, создана не затем, чтобы помогать мужине в его трудах, потому что, разумеется, мужчина мог бы быть для мужчины более полезным помощником. И конечно, не за тем она создана, чтобы утешать мужчину: разве два друга мужского пола не были бы счастливее вместе, чем мужчина и женщина?"

* (De Sancto Victore (лат.) - из монастыря св. Виктора. - Сост.)

При таком взгляде на женщину брак, без сомнения, должен казаться злом. Так оно и было действительно. <...> Католицизм был всегда для огромного числа западных европейцев собранием догматов, формул и обрядов, которым они придавали очень важное значение, но из которых они не извлекали никаких руководящих начал для своей вседневной, практической и умственной жизни. Жизнь развивалась по своим собственным, внутренним законам, совершенно независимо от неподвижного принципа, и когда она дошла в своем развитии до ясного самосознания, тогда она начала разрывать даже ту чисто внешнюю связь, которая соединяла ее с католицизмом. <...>

XVI

Католическое духовенство было испорчено; притязания католической иерархии были несовместимы с существованием государства; догматы католицизма были изуродованы, подделаны и перетолкованы сообразно с узкими житейскими выгодами клерикальной корпорации; наконец все католическое миросозерцание, как понимали его лучшие представители католицизма, находилось в непримиримом противоречии с инстинктами и стремлениями светского общества. Все эти причины, взятые вместе, объясняют нам совершенно удовлетворительно полное историческое банкротство католических идей. Равнодушие к ним стало обнаруживаться очень рано: уже в половине XII столетия один собор говорит с укоризной о таких людях, которые презирают церковные церемонии. С XIII века индифферентизм становится уже хронической болезнью католических народов и постепенно превращается даже в сознательное неверие. Соборы постоянно принимают разные карательные меры против тех людей, которые по воскресеньям не ходят в церковь. Латеранский собор, в 1214 году, приказывает каждому католику причащаться по крайней мере один раз в год. Это приказание было вызвано тем фактом, что очень многие католики не причащались совсем никогда. Простой народ, по словам Альберта Великого, жившего в XIII веке, скучал в церкви и считал для себя более удобным проводить воскресные дни в кабаках. <...>

Духовенство, разумеется, было очень недовольно охлаждением католической паствы; принимались против религиозного равнодушия самые разнообразные меры, но дело с каждым десятилетием шло все хуже да хуже. В XIV веке один авиньонский епископ грозился церковным проклятием тем авиньонским католикам, которые отлынивали от богослужения; но вряд ли проклятие могло быть особенно страшно для тех легкомысленных людей, которые были равнодушны к религии. Многие соборы XIV века пытались устроить особого рода инквизицию для выслеживания тех людей, которые не исповедовались и не причащались. Другие соборы, не зная, что делать с этими бесчувственными людьми, запретили им входить в церкви. Потом против индифферентистов была пущена в ход система денежных штрафов. Все эти меры только раздражали общество, плодили доносчиков и лицемеров, превращали равнодушных людей в ненавистников католицизма и вообще постоянно расширяли ту бездну, которая отделяла католическую церковь от католических народов. Люди, отлученные от церкви, говорили открыто, что они по-прежнему едят и пьют с великим удовольствием и что поля их не перестают приносить им обильные жатвы. А иногда дело доходило до того, что отлученные миряне произвольно присваивали себе духовные должности и со всей надлежащей серьезностью служили обедни, как настоящие священники.

Иерархия сама в течение многих столетий заботилась о том, чтобы превратить католицизм в собрание внешних обрядов, на которые народ должен был смотреть с благоговением. Иерархия сама мешала народу слушать или читать священное писание на родном языке. Вследствие этого католик считал себя католиком единственно потому, что в известные дни ходил в церковь и в известные времена года отказывался от мясной пищи. Когда католик выучивался презирать пьяных и развратных монахов, когда он начинал относиться равнодушно и насмешливо к соблюдению внешних формальностей, тогда разрывалась всякая связь между католической паствой и его частной жизнью, тогда ему ровно ничего не стоило жить и умирать совсем без религии. Отрешившись от раболепного уважения к духовенству, католик, как ученик, вырвавшийся на свободу, не знал границ своей шаловливой радости, осмеивал сплошь, без всякого дальнейшего разбора, все, что он недавно уважал по приказанию строгого учителя. "Le Roman de Renard" представляет в целом своем составе очень яркий образчик такого сплошного осмеяния, и этот образчик тем более замечателен, что "Роман о лисице" был, как я заметил выше, любимой умственной пищей средневековых читателей. Осмеивая испорченность духовенства, автор этого романа осмеивает заодно католическую религию, во всех ее обрядах. <...>

И все это читалось с величайшим увлечением современниками Людовика Святого. Массу вели к неверию чисто отрицательные причины, то есть несовершенства господствующей религии. Но у мыслящих людей тогдашнего общества были и положительные причины; на этих мыслящих людей действовали, с неотразимой и постоянно возрастающей силой, два влияния, в высшей степени враждебные католическим идеям, - влияние Древней Греции и влияние арабов. - Греция проникла даже в тот лагерь, к которому принадлежали самые ревностные защитники католицизма; вся схоластика была построена на диалектике Аристотеля, и случалось не раз, что Аристотель неотразимым обаянием своей логической последовательности увлекал какого-нибудь добросовестного католического богослова к таким умозаключениям, которые никак не могли быть одобрены папой и соборами. Средневековые ученики Аристотеля страстно любили своего учителя и видели в его книгах высшее проявление человеческой мудрости. Нравственная философия Аристотеля читалась наряду с Евангелием, или, точнее, нравственная философия пользовалась предпочтением ("La Reforme"). Эта преступная любовь католиков к язычнику повела за собой самые гибельные последствия. <...> В схоластическом мире появилась та опасная мысль, что языческие философы получили вечное блаженство за чистоту своей нравственности и за благотворное влияние на развитие человеческой мысли. Дерзкие умы стали разрабатывать эту идею: "если, - рассуждали они, - Платон и Аристотель попали в рай, то, значит, вообще люди могут спасаться во всякой религии"; индифферентизм был, таким образом, возведен на степень философской доктрины.

Этому систематизированию индифферентизма содействовало в значительной степени влияние арабских скептиков и преимущественно Аверроэса, который не только презирал все, но даже отвергал бессмертие души и, вместо личного бога, признавал только безличную совокупность вечных законов природы. Средневековые католики называют Аверроэса "бешеной собакой, которая, увлекаясь отвратительной яростью, лает постоянно против Христа и против католической религии". В XIII столетии эта бешеная собака нашла себе многих последователей в Парижском университете и во всей католической Европе. Парижский епископ несколько раз предавал проклятию эти вредные идеи; Альберт Великий и Фома Аквинский писали против них ученые трактаты; но аверроизм продолжал действовать на умы и подрывать авторитет католицизма. В половине XIII века один папский легат запретил диалектикам заниматься богословием, а богословам пускаться в богословские исследования*, говоря, что смешение богословия с философией ежедневно порождает новые заблуждения. Все лукавые вольнодумцы с радостью ухватились за это запрещение; они объявили, что не смеют углубляться в непостижимые тайны богословия, и стали развивать такие философские доктрины, которые были совершенно противоположны установленным догматам. Папа и парижский собор с величайшим негодованием восстали против этой коварной тактики. "Некоторые люди утверждают, - писал папа, - что есть вещи истинные по философии, но неистинные по религии, точно будто могут существовать две противоположные истины <...>". <...>

* (В тексте, по-видимому, ошибка. Следует читать: "философские исследования". - Сост.)

Запрещенные мысли хитрили, виляли, принимали на себя различные маски и все-таки прокладывали себе дорогу в общество. В XIV веке Петрарка говорит о множестве людей, систематически презиравших католическую религию. "Если бы казни уголовного правосудия не пугали их гораздо больше, чем наказания божьи,- пишет он, - они осмелились бы нападать не только на учение о сотворении мира, но даже на католическую религию и на священный догмат Христа. В своих официальных речах они клянутся, что их рассуждения не затрагивают религии; но в частных беседах они позволяют себе всевозможные богохульства, шутки и сарказмы, которые вызывают со стороны их слушателей восторженные рукоплескания". Разумеется, эти преступные насмешки не могли долго удовлетворять человеческую мысль; отвергнув религию, дойдя до атеизма и до полного материализма, мыслители XV века стали искать себе новой работы; <...> они принялись с величайшим увлечением за изучение природы и классической литературы. Падение Константинополя, переселение многих ученых греков в Италию, великие морские открытия и изобретение книгопечатания были теми внешними историческими событиями, которые дали могущественное развитие новому направлению умственной деятельности, одержавшему решительную победу над средневековой схоластикой.

В XV столетии победа была уже одержана: католический богослов, Петр д'Алльи, жалуется, что богословие забыто и что богословы занимаются исключительно светскими науками. Правда, реформация снова, на целые два столетия, выдвинула вперед безысходные теологические диспуты, но в то время, когда Лютер и Кальвин диспутировали, было уже много мыслящих людей, занимавшихся серьезными научными исследованиями. Математика, астрономия, физика, механика и анатомия развивались втихомолку в то самое время, когда вся Западная Европа была наполнена шумом протестантских сект, интригами иезуитов и кровопролитными сценами религиозных войн. - Положительная наука росла и укреплялась...

предыдущая главасодержаниеследующая глава



ПОИСК:




Рейтинг@Mail.ru
© RELIGION.HISTORIC.RU, 2001-2023
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://religion.historic.ru/ 'История религии'