Историческое развитие европейской мысли

Лет за восемьсот до рождества Христова <...> греческий народ с напряженным вниманием и с ребяческой доверчивостью слушал песни странствующих певцов о подвигах Геркулеса и Тезея, о путешествии аргонавтов в Колхиду за золотым руном, о быстроногом Ахиллесе, о хитроумном Одиссее, о падении Илиона, о несчастиях и преступлениях Атридов и потомков Кадма. В этих песнях заключалась вся мудрость тогдашнего грека. Тут была и религиозная догматика, и нравственная философия, и история, и физика, и астрономия; все это было смешано в одну пеструю кучу и все вместе считалось святой и неприкосновенной истиной. Много было чудес в том мире, который представлялся греческому воображению, но мир этот был узок и беден, и чудеса в нем были маленькие и игрушечные. В центре всего мироздания лежит земля, плоская, как блин, и опоясанная кругом водами океана, над землей раскинут в виде балдахина хрустальный свод голубого неба; по этому своду ходят солнце, луна и звезды; пониже этих ходячих лампадов носятся тучи, постоянно изменяя форму и цвет. На лицевой стороне земли живут растения, животные и люди, а под землей или, может быть, на ее изнанке находится царство Плутона, или область ночи и смерти. Туда отправляются души умерших; там их судят; злых сажают в Тартар на вечное мучение, добрых пускают в Елисейские поля для приятных прогулок и удовольствий. На земле вместе с простыми людьми живут разные чудовища, великаны и совсем особенные люди, не похожие на обыкновенных. На севере - счастливые гипербореи, на юге - безгрешные эфиопы; на берегах Италии - сирены, завлекающие путешественников песнями; рядом с ними, в Мессинском проливе - чудовища Сцилла и Харибда, поглощающие корабли; в Сицилии - одноглазые циклопы и кровожадные людоеды Лестригоны. Выше хрустального небесного свода находится Олимп - жилище бессмертных богов. Боги эти едят и пьют, спят и любезничают, женятся и плодятся, ругаются и дерутся, но, несмотря на всю эту разнообразную деятельность, они, по-видимому, скучают и для развлечения вмешиваются ежеминутно в дела людей, требуют от них жертвоприношений, посылают им сновидения и болезни, соблазняют их жен и дочерей, участвуют в человеческих войнах, и вообще, по мере сил и капризов своих, производят всякую путаницу в мире стихии и в душе человека. Прислушиваясь к пению своих певцов, <...> грек не делал ни малейшего различия между существенным и несущественным, между идеей и формой, между основным догматом и случайным украшением. Если бы вы ему сказали, что в Сицилии нет одноглазых циклопов, то он за такое безбожие окрысился бы на вас так же сильно, как если бы вы стали отвергать сплошь все подземное царство Плутона. Сила всего мифологического здания заключалась именно в том, что критика совсем не допускалась; ничего не трогай: ни основных начал, ни подробностей; но эта сила могла продолжаться только до поры до времени; грекам стоило только покороче познакомиться с Сицилией, чтобы немедленно уничтожить циклопов; а стоило только один раз уличить мифологию в очевидной лжи, для того чтобы критика тотчас начала свою работу; если нет на свете циклопов, то, может быть, нет и безгрешных эзопов; вопросы пойдут за вопросами, и вековая привычка принимать все мифологические здания за одно неразрывное целое приведет за собой тот результат, что все здание развалится, когда некоторые подробности окажутся ложными.

В 670 году до р. X. Египет в первый раз открыл свои гавани для иностранцев; полудикие, но даровитые и восприимчивые греки увидели для себя лицом к лицу с одной из самых древних цивилизаций земного шара. Все, что они видели в Египте, возбуждало в них изумление и шевелило их мозг. Периодические разлития Нила, сложная система каналов для орошения полей, астрономические наблюдения жрецов, их геометрические познания, необходимые для размежевания полей после наводнения, их таинственные символы и иероглифы, колоссальные произведения египетской архитектуры, пирамиды, лабиринт, сфинксы, обелиски - все это вместе было гораздо более поразительно, чем самые затейливые сказки греческой мифологии. Греки узнали, что у египтян есть свои собственные боги, не имеющие ничего общего с греческими богами; а в могуществе этих богов греки не могли сомневаться, потому что видели собственными глазами древность, силу и процветание того государства, которое находилось под покровительством этих верховных существ. Греческий Олимп получил таким образом первый удар, от которого он уже никогда не мог оправиться.

В 572 году до р. X. ассирийский царь Навуходоносор разрушил финикийский город Тир, державший в своих руках всю торговлю Средиземного моря. Малоазийские греки и жители Архипелага, пользуясь этим событием, быстро развернули свои морские силы и овладели теми торговыми путями и сношениями, которые составляли безраздельную собственность сильных и богатых тирийцев. Развитие греческой торговли повело за собой два ряда последствий. Во-первых, явилось накопление и неравномерное распределение богатства; а во-вторых, даже простые матросы, плававшие по Средиземному морю и посещавшие берега Сицилии, Италии, Северной Африки, Испании и Южной Франции, перестали верить в существование сирен, циклопов и многих других чудес гомеровской географии. Но матросу, как рабочему человеку, некогда было углубляться в критику и обобщать результаты своих вседневных опытов и наблюдений. Этой умственной работой начали заниматься люди тех достаточных классов, которые понемногу образовались вследствие торгового движения в приморских городах малоазийской и европейской Греции^*. <...> Как только индивидуальная мысль начала шевелиться, так она тотчас почувствовала, что ей тесно и душно в тех готовых рамках миросозерцания, которые были установлены народными преданиями для всех и навсегда. Поэты, по-видимому, меньше всех остальных умственных работников враждовали с мифологией, но и поэтам невозможно было ужиться с ней в добром согласии. Они брали мифологические сюжеты для своих эпических и драматических произведений, но они перерабатывали эти сюжеты совершенно по-своему, и очень часто случалось, что сочувствие поэта ложилось совсем не на ту сторону, на которой ему следовало лежать по понятиям немыслящего большинства. Эсхил написал, например, трагедию "Скованный Прометей" и возвеличил в ней гениального Титана, который, желая облагодетельствовать людей, навлек на себя жестокое мщение завистливого и несправедливого громовержца Зевса. Разумеется, в такой трагедии Зевс, великий отец богов и людей, играл очень некрасивую роль; Прометей высказывал ему очень сильными словами очень горькие истины, а зрители понимали как нельзя лучше, что за фигурой Прометея скрывается сам Эсхил, подрывающий его дерзкими речами веру в величие, а пожалуй, даже и в существование бессмертных олимпийцев.

^* (По Писареву, "накопление и неравномерное распределение богатств" явилось следствием развития торговли. Это неверно: все это имело место в Греции и раньше. Мореплавание и торговля лишь углубили социальную дифференциацию. Но он был прав, связывая с этим оформление разделения между физическим и умственным трудом.)

Историки старались рассказывать события так, чтобы видна была естественная связь между причинами и следствиями; люди боролись между собою, люди побеждали друг друга; их поступками управляли простые человеческие страсти; никакого вмешательства высших сил не замечалось, и писатель, а вслед за ним и его читатели приходили понемногу к тому размышлению, что, может быть, и всегда события слагались так же просто, что, может быть, и священная Троя была разрушена без малейшего содействия Паллады-Афины и волоокой Геры. Еще необузданнее была дерзость философов. Эти с первого шага отодвинули прочь весь Олимп и на место живых и человекообразных богов поставили неодушевленные стихии и слепые силы природы. Одни из этих философов пришли путем своих размышлений к единобожию; другие - к пантеизму, то есть к тому выводу, что Бог и вселенная - одно и то же; третьи - к совершенному отрицанию божества. Все они наговорили и написали ужасно много чепухи по физике, по астрономии по психологии; все они, за исключением Аристотеля, старались что-то отгадать, вместо того чтобы смотреть и изучать мир видимых явлений; но все они боролись против мифологии, все они, собирая вокруг себя школы усердных слушателей и поклонников, содействовали разрушению греческого многобожия, и эта отрицательная сторона их деятельности имеет важное и прочное историческое значение. Положительные же выводы всех этих мыслителей, начиная от Фалеса и кончая Платоном, до такой степени ничтожны и наивны, что на них не стоит останавливаться ни на одну минуту. Умнейшие из греческих философов сами понимали очень хорошо, что все их умозрения никуда не годятся. "Ничто не может быть познано, - говорит Анаксагор, - ничто не может быть изучено, ничто не может сделаться достоверным; чувства ограниченны, ум слаб; жизнь коротка". На этой мысли скептики^* построили всю свою философию и пришли к отрицанию всего видимого мира и, наконец, к отрицанию самого отрицания. Софисты^** превратили философию в диалектическое орудие, которым можно было доказывать все, что угодно, в ту или другую сторону. В конце концов греческая мысль, не поддержанная опытом и наблюдением, пришла таким образом к полному и очевидному банкротству.

^* (В данном случае Писарев имеет в виду последователей древнегреческого философского направления, отрицавших возможность достоверного знания.)

^** (Софистами (от греч. sophia - мудрость) первоначально называли в Древней Греции платных учителей философии и ораторского искусства. Во второй половине V и начале VI в. до н. э. софистами стали называть представителей группы философов, которые, стремясь обосновать человека как меру вещей, доказывали относительность всех его знаний и в связи с этим прибегали к софизмам - словесным ухищрениям, вводящим в заблуждение, но формально кажущимся правильными. В древности искусство вести спор, полемику называли диалектикой. По этой причине Писарев и говорит, что "софисты превратили философию в диалектическое орудие".)

Подчиняясь влиянию философии, истории поэзии, видя вблизи и держа в собственных руках чисто человеческие пружины текущих политических событий, высшие классы греческого народа очень скоро совершенно отложились от национальной религии. Но масса продолжала, несмотря ни на что, держаться за своих ненаглядных олимпийцев <...>. Такие натянутые отношения между образованными людьми и массой продолжались без малого тысяча лет, то есть со времени открытия египетских гаваней вплоть до окончательной победы христианства над язычеством.

II

Жрецы пользовались очень бесцеремонно доверчивостью народа; однако надо отдать справедливость и жрецам; их деятельность не осталась совершенно бесплодной: в храмах Эскулапа родилась современная медицина, которая до сих пор признает своим отцом великого и честного человека Гиппократа <...>. В то время каждая болезнь приписывалась обыкновенно гневу какого-нибудь оскорбленного божества; больных приносили в храм, преимущественно к Эскулапу, и жрецы лечили их там заклинаниями и наконец кое-какими лекарствами. Больных собиралось в этих храмах довольно много, и любознательный человек мог наблюдать признаки и постепенное развитие различных болезней. Выздоровевшие больные приносили Эскулапу разные пожертвования и между прочим оставляли в храме таблички, на которых был описан в общих чертах весь ход пережитой болезни. Эти таблички, хранившиеся в храме для прославления Эскулапа, могли под руками мыслящего человека превратиться в драгоценный материал для изучения болезней. Такой мыслящий человек нашелся в лице Гиппократа. Опираясь на свои собственные многолетние наблюдения и на критическое изучение эскулаповских табличек, Гиппократ в своих сочинениях высказал и последовательно выдержал до конца ту мысль, что каждая болезнь происходит от влияния чисто физических причин и излечивается чисто физическими средствами. Для основания разумной медицины эта простая мысль была безусловно необходима, но жрецов такая мысль поражала в самое чувствительное место. Чем больше народ будет доверяться искусству врача, тем меньше он будет обращать внимания на манипуляции и заклинания жреца. Больницы наполнятся, а храмы Эскулапа опустеют. Понятно, какую бурю негодования должен был поднять против себя трезвый мыслитель Гиппократ. Надо было обладать непоколебимым мужеством, чтобы пойти навстречу этой буре, и надо было принести народу очень много совершенно осязательной пользы, чтобы устоять против разыгравшихся страстей, то есть чтобы не погибнуть так, как погиб, например, Сократ. Гиппократ был гораздо опаснее Сократа для языческого благочиния. Сократ только говорил против предрассудков, и то робко и двусмысленно; а Гиппократ действовал, и притом самым разрушительным образом: исцеляя больных своим искусством, он доказывал им и всем их знакомым как нельзя нагляднее, что наука сильнее и полезнее заклинаний. Но Сократ погиб, потому что народ видел в нем только говоруна, а на Гиппократа не поднялась ни одна рука, потому что Гиппократ защищал свои научные положения не только дельными доказательствами, но еще и фактическими благодеяниями. <...>

III

Завоевания Александра Македонского составляют решительный поворотный пункт в истории греческого ума и всего греческого народа. Вследствие этих завоеваний греческая национальность разлилась по Египту и по всей Азии. Когда Александр основал свою огромную империю на развалинах персидской монархии, тогда потянулось на восток из европейской Греции все, что было молодо, сильно и предприимчиво. <...>

В Нижнем Египте, на берегу Средиземного моря, Александр основал город Александрию. Место было выбрано так умно и так удачно, что новый город разросся с невероятной быстротой и совершенно убил в самое короткое время умственное значение Афин. <...> Здесь, в Александрии, развернулись все силы греческого ума. Александр основал тот город, в котором греческая мысль совершила свои величайшие подвиги, а учитель Александра, Аристотель, один из гениальнейших людей древнего мира, основал тот метод, по которому развилась александрийская наука и по которому всегда будут развиваться все отрасли положительного, не мечтательного и не умозрительного знания. В этом отношении Аристотель составляет совершенную противоположность со всеми своими предшественниками, в особенности со своим учителем, Платоном. Платон признает действительное существование каких-то общих идей; по его мнению, философ должен углубиться в самого себя, погрузиться в созерцание общих идей и потом уже из этих идей вывести частности и подробности видимых явлений. Аристотель, напротив того, говорит, что общие идеи составляются только посредством отвлечения общих признаков от частных явлений и что, стало быть, философ должен наблюдать и изучать живую действительность, чтобы потом, сравнивая между собою отдельные впечатления, возвышаться до понимания общих законов. Метод Аристотеля безукоризненно верен; но на практике Аристотель очень часто изменяет своему методу; в то время фактических знаний было собрано еще так мало, что не было ни малейшей возможности делать какие-нибудь основательные философские заключения о мироздании, о жизни, о человеческой душе и о разных других вопросах, над которыми любят задумываться мыслители. Чтобы оставаться совершенно последовательным, Аристотелю надо было совсем отказаться от философии и приняться за собирание фактических наблюдений. Но тогдашние люди, в том числе и сам Аристотель, думали, что каждому мыслящему человеку необходимо дать ответы на все вопросы и если неоткуда взять дельных ответов, то надо непременно пуститься в догадки и в умозрения. Увлекаясь печальным пристрастием своего века к философствованиям, Аристотель уклоняется от того метода, который он признает истинным в теории, и пишет чрезвычайно много вздора о физике, о метафизике, о физиологии и о политике. <...>

Когда междоусобные войны между полководцами Александра прекратились, когда Египет сделался неоспоримой собственностью династии Птоломеев, тогда Александрия сделалась центром греческой торговли и всей умственной жизни тогдашнего образованного мира. Первые Птоломеи были люди умные и просвещенные. Они приняли науку под свое покровительство и основали в Александрии музеум, - такое учреждение, которое было в одно и то же время университетом и академией и которое своими громадными размерами далеко превышало все подобные учреждения прежних и даже позднейших времен. Александрийский музеум сделался чем-то вроде ученого города; в нем бывало иногда до четырнадцати тысяч различных работников мысли. При музеуме находился роскошный ботанический сад для изучения растений, зверинец для зоологических наблюдений, астрономическая обсерватория со всеми известными в то время инструментами и пособиями, химическая лаборатория, в которой сам Птоломей Филадельф, одержимый на старости лет страхом смерти, отыскивал не совсем успешно жизненный элексир; анатомический театр, в котором ученые исследователи, несмотря на предрассудки египетского народа, смело резали под покровительством просвещенного правительства не только тела животных, но даже и человеческие трупы.

Богатство александрийских библиотек известно каждому школьнику. Птоломеи хотели собрать в музеуме все книги, какие когда-либо были написаны людьми; этого им не удалось сделать, но до 700 000 томов они действительно приобрели; цифра эта чрезвычайно значительна и даже почти невероятна для того времени, когда книга была роскошью, понятной и доступной только для очень богатых и просвещенных людей. Еще важней всех этих превосходных учреждений была для процветания александрийской учености полная терпимость Птоломеев ко всем оттенкам философских и религиозных убеждений. В Александрию шли, как в совершенно безопасную пристань, без различия религии и национальности, все умные люди, преследуемые глупостью своих сограждан или современников. И Птоломеи пристраивали в своем музеуме всякого, кто, по их мнению, обнаруживал литературный талант или обладал научными познаниями. На развитие литературы, философии, истории и политических наук всякое покровительство действует, конечно, развращающим образом; все эти отрасли умственной деятельности тотчас проникаются духом лести и превращаются в приятное увеселение покровительствующих особ. Так случилось, разумеется, и в Александрии. Но, кроме этих развращающих проявлений человеческой мысли, есть еще строгие, точные науки, которые не гнутся ни вправо, ни влево и которые, вследствие этой естественной непоколебимости, могут, без всякого зазрения совести, принимать покровительство от кого угодно. Именно эти совершенно бесстрастные науки - геометрия, астрономия, механика, физика, анатомия - развились в александрийском музеуме. Многие открытия александрийских ученых по этим предметам составляют до сих пор и будут составлять навсегда драгоценную и необходимую часть в общей совокупности человеческих знаний. Геометрия Эвклида до сих пор преподается во всех европейских школах. Архимед, живший в Сиракузах, но учившийся в Александрии, сделал множество открытий в геометрии, основал гидростатику, изучил свойства рычага, изобрел тот винт, который до сих пор называется архимедовым, и, кроме того, придумал около сорока различных менее важных машин. Эратосфен, Гиппарх и Птоломей довели астрономию и математическую географию до той степени развития, на которой она находилась до времен Коперника, Кеплера, Галилея, Ньютона. Александрийские астрономы совершенно отбросили мысль о том, что земля - плоский кружок, опоясанный океаном; они убедились в том, что земля есть шарообразное тело; они объяснили себе настоящие причины солнечных и лунных затмений и нашли возможность вычислять и предсказывать их заранее; они пробовали строго научным путем определить величину земного шара и расстояние, отделяющее его от солнца и луны. Географические и астрономические сочинения Птоломея, переведенные сначала на арабский язык, а потом уже на латинский, в течение всех средних веков пользовались непоколебимым авторитетом у магометан и у христиан. Птоломей предполагает, что земля стоит неподвижно в пространстве и что солнце, луна и планеты обращаются вокруг нее. Эта теория прожила почти полторы тысячи лет, и первым последователям Коперника победа над укоренившимися идеями Птоломея доставалась ценой тяжкой и опасной борьбы.

Медицина развилась в александрийском музее самым рациональным образом, опираясь на анатомические исследования. Основатель музеума Птоломей Филадельф зашел так далеко в своем усердии к развитию науки, что позволил медикам, приставленным к музеуму, производить физиологические опыты над живыми преступниками, осужденными на смерть. Из александрийских медиков замечательны Герофил и Эразистрат. Каждый из этих двух ученых основал свою отдельную школу, и медики в течение нескольких столетий разделялись на эразистратистов и герофилистов. Однако позволение резать живых преступников не пошло впрок александрийской медицине; несмотря на это позволение, Герофил и Эразистрат утверждают единогласно, что в артериях заключается не кровь, а воздух; о кровообращении они оба не имели ни малейшего понятия. Если принять в расчет, что эти люди располагали совершенно исключительными пособиями, то надо сознаться, что наблюдательность их была не особенно велика.

IV

Когда Египет был обращен в римскую провинцию, александрийская наука медленно начала клониться к упадку. Музеум существовал по-прежнему; по-прежнему в нем жили и трудились ученые; но не было в их трудах той свежей и сильной оригинальности мысли, которой отличаются умственные подвиги Эвклида, Архимеда, Эратосфена и Гиппарха. Началось компилирование и комментирование старых авторитетов. Самостоятельные исследования прекратились. Причину этого упадка мысли можно приписать отчасти подавляющему влиянию римского господства. В такое время мыслящему человеку совершенно надоедает жизнь; а когда не хочется жить, тогда незачем и трудиться над разрешениями мудреных научных вопросов. Но если бы даже Египет оставался по-прежнему под господством умных и просвещенных Птоломеев, то и в таком случае александрийская наука непременно должна была измельчать и одряхлеть. У нее не было будущего. Представляя собой самое блестящее проявление классической цивилизации, она вполне разделяла с этой цивилизацией ее радикальную и роковую недолговечность.

Дрепер в своей "Истории умственного развития в Европе" ("History of the intellectual development of Europe") объясняет упадок александрийской науки тем обстоятельством, что в это время греческий ум, переживши уже фазы детства, отрочества, юности и мужества, вступил в печальный, но неизбежный период старческой дряхлости. Дрепер думает, что историческая жизнь народов совершается по тем же законам, по которым располагается жизнь каждого отдельного человека. Я считаю книгу Дрепера очень замечательной книгой; я даже положил ее в основание моей теперешней статьи, но я должен оговориться, что мысли Дрепера о различных неизбежных фазах в исторической жизни народов решительно не выдерживают серьезной критики. Мы действительно знаем из истории, что некоторые народности вымерли, некоторые цивилизации одряхлели, уничтожились. Но число этих известных нам примеров до сих пор еще совсем не так значительно, чтобы мы только по одному числу случаев могли составить себе то убеждение, что существует в природе общий закон, на основании которого каждая народность и каждая цивилизация непременно должны рано или поздно одряхлеть и умереть. Если же мы обратим внимание не на гуртовую цифру известных нам исторических примеров, а на внутренний смысл каждого отдельного случая, то мы придем совсем не к тому результату, к которому приходит Дрепер. Внимательное изучение покажет нам, что каждая умершая национальность или цивилизация умерла от какого-нибудь неизлечимого органического порока, таившегося в ней с самого начала ее существования, или же что она убита внешним насилием, которого она не могла и не умела отразить. То, что Дрепер принимает за неизбежную старость, оказывается болезненным расстройством. <...> Болезнь совсем не то, что старческая дряхлость. От болезни можно и уберечься, и вылечиться. Мне кажется, что классическая цивилизация умерла не от старости, или, вернее, она одряхлела не потому, что таков закон природы, а потому, что она заключала в себе неизлечимый органический порок <...> Основание классической цивилизации было очень узко и очень мелко. <...> Распространению ее в ширину, т. е. от одного народа к другому, мешала национальная вражда. Грек считал и называл варваром всякого негрека. Распространению ее в глубину, т. е. от высших классов общества к низшим, мешало рабство. Общество, построенное на рабстве, всегда будет смотреть на науку как на аристократическую забаву, недоступную и даже вредную для трудящегося большинства. <....> В таком обществе люди очень любят умозрительную философию на том основании, что

 Тьмы низких истин мне дороже
 Нас возвышающий обман*. 

^* (Писарев цитирует стихотворение Пушкина "Герой". Сотрудник редакции "Русского слова" Н. Фирсов в своих воспоминаниях рассказывает о том, что эта строка воспринималась Писаревым как яркое выражение презрения представителей "чистого искусства" к науке (см. Фирсов Н. Н. В редакции журнала "Русское слово". - Исторический вестник, 1919, кн. 5, с. 81).)

Низкие истины действительной жизни так и остаются навсегда низкими в таком обществе, в котором мыслящие люди боятся к ним прикоснуться и предпочитают упиваться возвышающими обманами. В таком обществе даже строго-реальная наука скоро превращается в возвышающий обман. Добытые истины не находят себе приложения; они остаются в библиотеках; они не входят ни в народное миросозерцание, ни в народный труд. Ученые чувствуют себя одинокими, ни с кем и ни с чем не связанными, никому и ни на что не нужными; они трудятся для собственного удовольствия и теряют таким образом всякое желание и всякую возможность отличать полезный труд от мартышкина труда. <...> При таких условиях наука непременно должна измельчать и зачахнуть. Уже великий Архимед дает нам любопытный пример того, каким образом ученые, оторванные от жизни, тратят свои силы на детские забавы. В одном из своих сочинений он доказывает серьезно и пространно, что можно сосчитать не только все песчинки морских берегов, но даже все песчинки, которые можно было бы уместить между землей и неподвижными звездами. И действительно он производит это вычисление. <...> Плохо, очень плохо идет жизнь того народа, в котором гиганты, подобные Архимеду, забавляются, вместо того чтобы работать.

Какой-то латинский писатель в каком-то сочинении употребил замечательное выражение: "Homo homini lupus"^* (человек человеку волк), то есть человек обращается с человеком как волк или как с волком^**. Эти три слова: "Homo homini lupus" превосходно характеризуют ту болезнь, от которой погибла классическая цивилизация. <...> Все народности, все классы общества, все люди, различные между собою по полу, по возрасту или по образованию, смотрели друг на друга с недоверием, с недоброжелательством, с пренебрежением и с худо скрытым намерением скрутить, оседлать, взять в ежовые рукавицы и обратить во вьючное животное. Как велись, например, тогдашние войны? - Александр Македонский, образованный человек, ученик Аристотеля, любитель философии и естествознания, в самое цветущее время эллинизма распял на крестах две тысячи тирийцев за то великое преступление, что они с большим мужеством и самоотвержением защищали против него свой родной город. Как смотрели друг на друга отдельные греческие города? - Афины так озлились на что-то на Мегару, что в мирное время установили закон, по которому каждый мегарянин, очутившийся в Афинах, немедленно должен подвергаться смертной казни. - Как относились философы к народу? - Все они были убеждены, что народ никогда не может и не должен просвещаться; все они считали суеверие необходимым для масс, и многие из них имели по две доктрины: одну - эксотерическую - для всех желающих, другую - эзотерическую - для немногих посвященных6. Когда философы пускались рассуждать о политике, то они всегда сочиняли такое общественное устройство, при котором все работают, а философы постоянно кушают и постоянно размышляют о суетности всего земного и тленного.

^* (Так в тексте. Следует: "Homo homini lupus est". - Сост.)

^** ("Человек человеку волк" - выражение из пьесы "Ослы" римского драматурга Плавта.)

Что же наконец должно было выйти из этого Homo homini lupus? - Различные национальности, не умеющие жить между собою в добром согласии и неспособные обогащать друг друга мирным и плодотворным обменом продуктов физического и умственного труда, должны были постоянно ссориться, драться, разорять и поглощать друг друга. Так это и было. Потом, когда все народности, облегающие бассейн Средиземного моря, оказались достаточно истрепанными, все они должны были попасть под господство какой-нибудь одной народности, разумеется той, которая была затаскана менее всех остальных. Так оно и случилось. Рим положил насильственный конец всем международным дракам по берегам Средиземного моря. Общее порабощение привело за собою общее спокойствие. Религии, национальности поневоле перемешались. Шероховатости сгладились от ежедневных соприкосновений. Не находя себе удовлетворения и питания в войне, международные антипатии притупились и заглохли. Но в этом вынужденном спокойствии было мало отрадного. Это спокойствие бессилия и обморока. Административные и финансовые распоряжения Рима поддерживали этот обморок самым тщательным образом. Римляне обращались с завоеванными землями так, как англичане обращаются с Ост-Индией. Они тянули из провинций все, что можно было вытянуть. Покоренные населения были задавлены налогами, и, кроме того, римские чиновники постоянно наживали себе на их счет громадные состояния. Римское правительство никогда не заботилось о народном благосостоянии. <...> Живые источники свободного народного труда быстро иссякали; рабы работали дурно и небрежно; голод свирепствовал постоянно то в одном, то в другом конце обширного государства; за голодом шли повальные болезни; люди умирали тысячами, и земли, составлявшие древний исторический мир, понемногу превращались в пустыни, среди которых возвышались, в виде жестокой насмешки над политической мудростью римлян, обширные и великолепные города, переполненные голодной чернью и одуревшими от разврата миллионерами.

При таких условиях существование цивилизации сделалось невозможным; не оставалось даже и последнего исхода: не могло быть такого переворота, который положил бы конец системе финансовой и административной эксплуатации; некому было сделать такой переворот; деревенское население было так задавлено, а городская чернь так развращена даровыми зрелищами и раздачами дарового хлеба, что неоткуда было ждать ни малейшего сознательного протеста. <...> От людей, задавленных и развращенных до мозга костей римской администрацией, от рабов и рабовладельцев, от патронов и клиентов, от гладиаторов и праздных любителей цирка, от всей этой сволочи, сытой до одурения или доведенной голодом до собачьей угодливости и до собачьего бесстыдства, от всего, что носило на себе клеймо римского влияния, ждать было решительно нечего.

Рим, основавший и поддерживавший свое господство силой оружия, довел себя, наконец, системой государственного хозяйства до такого полного расслабления, что оказался несостоятельным даже в своей нарочитой специальности. Железные легионы Рима стали терпеть позорнейшие поражения от презренных варваров; потом пришлось пополнять железные легионы презренными варварами и доверять наемникам защиту Римской империи; пришлось уступать варварам пограничные области и откупаться деньгами от их набегов. Римское государство умерло и сгнило таким образом задолго до того времени, когда Одоакр свергнул с престола последнего императора, Ромула-Августула. Варвары, захватившие одну провинцию за другой, могли разорять в них различные великолепные строения, могли сжигать рукописи и картины, но задавить живое начало классической цивилизации они были не в состоянии, потому что это начало уже давно перестало быть живым. Кое-какие знания, выработанные греками, могли пригодиться людям во всякое (время; но эти знания были уже для последних веков Римской империи обломками далекой и невозвратной старины, окаменелыми остатками такого умственного движения, которое уже давно прекратилось и потеряло всякую способность действовать живительным образом на настоящее. Варвары, быть может, круто оборвали такую агонию, которая без их вмешательства протянулась бы еще несколько столетий, как тянулось, например, жалкое прозябание Византийской империи; но во всяком случае варвары только ускорили, а не нарушили естественный и необходимый ход исторических событий. Надежды на выздоровление и обновление не оставалось; значит, надо было для пользы всего человечества поскорее убрать с дороги гнилое тело и начать с самого начала, свежими силами, работу новой цивилизации. Если Атилла действительно называл себя бичом божиим, то надо полагать, что этот дикарь был очень умным человеком и понимал чрезвычайно верно глубокое историческое значение своей разрушительной деятельности. Здание классической цивилизации, целиком построенное на рабстве, надо было срыть до основания, и кто ломал это здание, сознательно или бессознательно, тот оказывал человечеству существенную услугу. С этой точки зрения гунны и вандалы могут быть названы прогрессистами.

V

Безжизненность греко-римских идей и учреждении выражается особенно наглядно в борьбе между язычеством и христианством. Многие императоры, смотря на христиан как на опасную политическую партию, старались запугать их преследованиями. Преследования эти не достигали своей цели; они давали только христианам возможность обнаруживать торжественно и публично то высокое и непоколебимое мужество, которое всегда одушевляет человека, идущего на мучения и на смерть за святыню своего глубокого и искреннего убеждения. Эти поразительные примеры стойкости и терпения действовали потрясающим образом на массу; в людях, задавленных, загрязненных и измученных свинцовым гнетом римской жизни, эти примеры будили лучшие человеческие чувства, - такие чувства, которых сам человек никогда не подозревал в себе, которые дремали в нем с самого его рождения и которые, выплывая наверх из темной глубины его души, изумляли его самого своей светлой, невиданной и между тем знакомой и родственной красотой. За то, чтобы раз в жизни почувствовать себя человеком, чтобы раз в жизни не струсить перед претором, перед ликторами и палачами, забитый раб или грязный бродяга мог с гордой радостью пойти на смерть, когда он видел, что такую смерть встречали спокойно те загадочные люди, которые называли себя христианами. Таким образом, казни плодили мучеников и содействовали распространению гонимой религии. Бывали примеры, что христианин, сидящий в тюрьме и уже осужденный на смерть, в последние минуты своей жизни обращал в христианство своего тюремщика, вел и его вместе с собою на место казни.

Во время Диоклетиана христиане составляли уже действительно такую политическую силу, с которой надо было обращаться очень осторожно; они были многочисленны не только в государстве, но уже и в армии, у "их были ревностные агенты во всех классах общества, даже в императорском дворце, потому что жена и дочь Диоклетиана исповедали новую религию. После смерти Диоклетиана Константин одержал решительную победу ;в междоусобных войнах именно потому, что сумел привлечь на свою сторону христиан всей империи. При Константине христианство сделалось господствующей религией, и теперь пришло для язычества время расплачиваться за преследования прежних правительств. Христианство объявило истребительную войну всему, что было связано так или иначе с языческими воспоминаниями. Вся классическая цивилизация, философия, наука, искусство, все без разбору было занесено в рубрику язычества, и все должно было исчезнуть, как суета и прелесть греховного мира. И по результатам своим эти гонения были совсем не похожи на те преследования, которым подвергалось христианство. Здесь гонимые идеи, формы и учреждения действительно прятались и исчезали без остатка и почти без борьбы. Жрецы, философы, ученые, художники классического мира не дали народу ровно ничего, кроме бедности, невежества, распутства и страдания. Народу не за что было любить этих людей, и когда явились новые вожди, тогда народ стал ломать статуи богов, разрушать их жертвенники, рвать и жечь сочинения философов, ученых и поэтов. И новые вожди действительно держали себя иногда с таким мужеством и с таким достоинством, что неотразимое влияние их на умы народа становится совершенно понятным. Случилось однажды, что император Феодосий Великий из личного мщения избил в Фессалонике семь тысяч граждан, находившихся в цирке, за что епископ Амвросий медиоланский не дал ему причастия, не пустил его в церковь и заставил его принести публичное покаяние. Если принять в соображение энергический характер Феодосия, проявившийся с достаточной очевидностью в его фессалоникском подвиге, и если припомнить, кроме того, что церковь и духовенство были обязаны этому императору очень важными льготами, то надо будет сознаться, что поступок Амвросия представляет очень яркий пример непоколебимого мужества, неподкупной гражданской честности. Разумеется, молва об этом поступке разнеслась вовсе концы империи, и, по всей вероятности, многие приверженцы старой религии с глубоким огорчением провели параллель между стойкостью христианского епископа и угодливостью тех языческих жрецов, которые совершали жертвоприношения перед живым богом Калигулой или перед статуей Антиноя, красивого мальчика, пользовавшегося страстной любовью императора Адриана. Народ не имел понятия о том, что есть возможность напоминать цезарям о требованиях справедливости; и вдруг эта возможность явилась; понятно, на какую высоту должно было подняться в глазах народа то учреждение, от лица которого можно было давать светской власти такие выразительные уроки.

Царствование Феодосия нанесло смертельный удар древней религии и древней философии; языческие гадания по внутренностям жертвенных животных были объявлены уголовными преступлениями; вслед за тем, в 394 году, запрещено приносить жертвы богам и входить в их храмы; доходы и владения храмов взяты в государственную казну; здания многих храмов разрушены. Для того, чтобы охранить христианскую церковь от ересей, Феодосии учредил особых инквизиторов, соединявших в своем лице обязанности доносчиков и судей. Любопытно при этом заметить, что Феодосий был родом из Испании, из той самой страны, которая много веков спустя с особенной любовью пригрела на своей груди судилище инквизиции в исправленном и дополненном виде. Далее тот же Феодосий объявил указом, что подвергаются лишению гражданских прав и ссылке все те люди, которые в чем бы то ни было окажутся несогласными с религиозными убеждениями Дамаза, епископа римского, и Петра, епископа александрийского. В этом указе Феодосия проглядывает первый намек на будущий догмат римской церкви о непогрешимости папы. Этим же указом объявляется смертная казнь тем христианам, которые будут праздновать Пасху в один день с евреями.

Видя такое усердие в императоре, христиане воспользовались всеми выгодами своего положения и стали деятельно разрушать все, что казалось им связанным так или иначе с отжившей религией. При этом в Александрии произошла кровопролитная сшибка между христианами и язычниками, которые, несмотря на свое сопротивление, были, разумеется, окончательно побеждены. Александрия может служить превосходным образчиком тогдашнего исторического мира; в ней были перемешаны и доведены до высшей степени напряжения все боровшиеся между собою исторические силы. В этом городе было до сорока тысяч евреев, предприимчивых, образованных и державших в своей власти большую часть обширной александрийской торговли. Язычество было очень сильно в Александрии, потому что именно в этом месте греко-римские идеи слились с седой древностью египетского символизма. Жрецы Сераписа и Изиды считались постоянно самыми учеными, самыми строгими и самыми опытными хранителями всех таинств языческой святыни. Многие из мистиков и пиетистов древнего мира были сами родом из Александрии, другие ездили в этот город нарочно за тем, чтобы поучиться у тамошних жрецов их таинственной мудрости. Философский скептицизм и древняя наука держались еще в высших слоях александрийского общества; в древнем музеуме, переведенном после Юлия Цезаря в роскошное здание храма Сераписа, хранилось еще огромное количество разнообразных рукописей и ученых инструментов; этими сокровищами еще пользовались запоздалые преемники Эвклида, Гиппарха и Эрастосфена. Наконец, христианство также пустило очень глубокие корни в Александрии и во всем Египте. Епископ александрийский, по своему влиянию на дела вселенской церкви, стоял в четвертом веке наравне с епископами римским и константинопольским и постоянно оспаривал у них первенство над всем христианским миром. Александрия была центром самых горячих богословских споров; в Александрии возникла важнейшая из христианских ересей, знаменитая в истории под именем арианства^*. А усерднейшим противником арианства и неутомимейшим врагом самого Ария был епископ александрийский Афанасий. Кроме того, отшельничество и монашество возникли в верхнем Египте, и в четвертом веке вся Северная Африка была уже усеяна кельями пустынников и многолюдными монастырями.

^* (Арианство - движение в христианстве в IV-VI вв., основанное священником Арием. Не принимало один из основных догматов официальной христианской церкви о единосущности бога-отца и бога-сына (Христа), считая это признанием двоебожия.)

Из всех этих замечаний не трудно вывести то общее заключение, что в Александрии были собраны все материалы для драматического столкновения между самыми ревностными христианами и самыми упорными защитниками языческой старины. Епископ александрийский Феофил, получив от правительства позволение построить христианскую церковь на том месте, которое занято было прежде храмом Озириса, стал рыть фундамент для нового здания и нашел в земле символические изображения, употреблявшиеся при таинствах египетского бога. Так как Озирис представляет собою оплодотворяющую силу природы, то изображения оказались очень неприличного свойства, епископ, для посрамления язычества, приказал выставить их на базарную площадь. Такое оскорбление показалось невыносимым для старой египетской партии. Люди этой партии собрались в храм Сераписа с оружием в руках; потом, сделав из своей крепкой позиции удачную вылазку, захватили на улицах несколько человек христиан, затащив их в храм, заставили их принести там языческую жертву и зарезали их самих на тех же самых жертвенниках. Епископ тотчас отправил донесение к императору Феодосию, который немедленно положил резолюцию - разрушить храм Сераписа до основания, а за исполнением этого приказания наблюдать самому Феофилу. Языческая партия совершенно упала духом, положила оружие и рассеялась без сопротивления, а исполнители Феодосиева приказания сожгли библиотеку, изломали математические инструменты, изрубили в куски статую Сераписа, из-под которой, к великому удовольствию всех присутствующих, выбежала целая колония перепуганных крыс, отобрали в пользу церкви все золото и серебро, заключавшееся в храме, и действительно сравняли с землей громадное здание, составлявшее одно из превосходнейших произведений греческой архитектуры.

Вслед за временами Феодосия Великого свободная деятельность мысли превращается на Западе в самое ужасное из всех возможных преступлений. Воров и разбойников просто вешают, а иногда даже и не вешают; но мыслителей жгут живьем, потому что все мыслители и все ученые исследователи оказываются колдунами или еретиками. Клерикальные писатели четвертого и пятого веков совершенно систематически выражают свое полное презрение ко всему, что выработала древняя наука. "Не по незнанию тех вещей, - пишет Евсевий, - которыми восхищаются философы, но по презрению к столь бесполезному труду мы так мало занимаемся этими предметами, обращая наш дух на более возвышенные подвиги". <...> Из всех этих рассуждений составился целый космографический^* кодекс, который средневековые схоластики вызубрили наизусть и которым они с замечательной храбростью поражали то Колумба, то Магеллана, то Галилея. А вот образчик этих рассуждений, взятый из сочинений Лактанция: "Неужели есть люди, достаточно глупые для того, чтобы предполагать, будто на другой стороне земли жатвы и деревья висят верхушками книзу и будто у тамошних людей ноги находятся выше головы? Если вы спросите у них, каким образом они защищают подобные нелепости и каким образом предметы нашей стороны не отваливаются прочь от земли, то они вам ответят, что так устроена природа вещей, что тяжелые тела стремятся к центру, как спицы колеса, а легкие тела, например, облака, дым, огонь, стремятся от центра к небу, на всех сторонах земли. Тут уж я решительно становлюсь в тупик и не знаю, что сказать таким людям, которые, сделав в своем рассуждении ошибку, постоянно упорствуют в своем безумии и защищают одно нелепое мнение другим, еще более нелепым".

^* (Космография (греч. kosmos - вселенная и grapho - пишу) - описание небесных светил; совокупность общих сведений по астрономии и географии.)

Августин также отрицает существование антиподов и подкрепляет свое мнение аргументами и цитатами, еще более неотразимыми. Человечество старалось таким образом забыть все, что было выработано классическим периодом его исторической жизни. Причина этого чрезвычайно замечательного явления заключается, по моему крайнему разумению, именно в том, что классическая наука всегда и везде держала себя совершенно "пассивной", никогда не старалась проникнуть в народную жизнь и приобрести себе влияние над ее отправлениями, никогда и ничем не облегчала участи задавленной массы и поэтому упрочила за собой в ее глазах репутацию пустой прихоти и презренной забавы.

VI

В самые мрачные времена всемирной истории человеческий ум все-таки с неотразимой силой требует себе пищи и деятельности. Когда мирская философия и мирская наука впали в немилость, тогда самые живые и подвижные умы обратились на размышления о догматах веры. В этих размышлениях не было никаких скептических тенденций; каждый веровал горячо и чистосердечно, но каждый хотел созерцать догматы своей религии во всей их непосредственной чистоте и подлинности; каждый отдельный человек, у которого было время, желание и возможность заниматься размышлениями, старался уберечь догмат от ошибочных дополнений и толкований, вносимых в него другими людьми. Чем искреннее было религиозное чувство, тем неизбежнее было разногласие и тем ожесточеннее должны были быть столкновения между несходными понятиями. Оттесненный от области бесстрастного научного исследования, человеческий ум бросился стремглав на арену раздражающих богословских прений; ереси были неизбежны, и действительно ариане, несториане, македониане, евтихиане, пелагиане, полупелагиане, монофизиты, монофелиты^* в течение нескольких столетий волновали весь христианский мир своими бесконечными и безысходными прениями и раздорами. Религиозные разногласия могли возникать из субъективных настроений, люди могли бороться между собой насмерть из-за таких идей, которые они действительно считали своим драгоценнейшим достоянием. Но само собой разумеется, что в такую борьбу вмешивались постоянно в большей или меньшей степени побуждения, вовсе не возвышенные и совсем не похвальные: то честолюбие, то корыстолюбие, то политический расчет, то стремление угодить сильному лицу, то желание подставить ногу личному врагу.

^* (Несториане - сторонники христианско-богословского учения, возникшего в Византии в V в. Его основатель Несторий (с 428 по 431 патриарх Константинопольский) утверждал, что Иисус был человеком, рожденным от бога, и стал мессией (Христом) благодаря наитию св. духа. Несторианство было попыткой сохранить в христианстве элементы античного рационализма. Имело опору в городских кругах Византии. На Эфесском вселенском соборе (431) Несторий был осужден как еретик. Его последователи, подвергаясь гонениям, расселились по многим районам Римской империи.

Монофелиты (от греч. monos - один и thelema - воля) - последователи христианского богословско-догматического учения, возникшего в нач. VII в. и утверждавшего, что Христос имел две разные сущности - божественную и человеческую, но единую волю.)

Что религиозное усердие действительно прикрывало собою расчеты и побуждения, не имеющие ничего общего с религией и ее догматами, - это доказывается очень убедительно крупными историческими фактами. Достаточно взглянуть на отношения римских епископов к восточной церкви. Когда папам выгодно было балансировать между византийским императором и французскими королями, тогда они балансировали; когда надо было приблизиться к византийскому двору, они приближались; когда оказалась возможность занять совершенно самостоятельное положение, они круто разорвали всякую связь с восточной церковью, и для всех этих макиавеллевских эволюций^* отыскивался и подтасовывался всегда чисто догматический предлог; все это, по-видимому, делалось ad majorem Dei gloriam^**, а совсем не по расчетам земной политики. Но иногда исторические обстоятельства слагались так неожиданно круто, что маска бескорыстного усердия не могла удержаться на своем месте, и папство выпутывалось из своего неловкого положения без громкого скандала, только благодаря тому обстоятельству, что невежество тогдашнего общества было действительно выше всякого описания. - В начале восьмого века византийский император, Лев Исавриец, задумал искоренить в своих владениях почитание икон^***; началась жестокая борьба между гражданской властью, с одной стороны, и массами народа, белым духовенством и многочисленным греческим монашеством, с другой стороны. Несмотря на все волнения, император настоял на своем; сын и наследник его, Константин Копроним, действовал в том же направлении; сын Константина, Лев, был также иконоборцем; таким образом преследование икон продолжалось в византийской империи слишком шестьдесят лет. Во все это время папы наотрез отказывались признавать над собою господство императоров на том основании, что императоры запятнали себя ересью. А настоящая причина заключалась в том, что императоры были заняты опасными войнами с аравитянами и болгарами и что им, стало быть, некогда было думать о покорении Италии и об усмирении задорных пап.

^* (Под "макиавеллевскими эволюциями" Писарев подразумевает политические комбинации, пренебрегающие нравственной чистотой. О правомерности игнорирования норм морали для достижения политических целей писал итальянский общественный деятель Николо Макиавелли в книге "Князь".)

^** (Ad majorem dei gloriam (лат.) - к наибольшей славе господней. - Сост.)

^*** (Лев Исавриец (Лев III Исаврянин) - византийский император (717-741), заняв престол, повел борьбу против церковно-монастырского землевладения, используя в этих целях иконоборчество. Иконоборцы отрицали поклонение иконам, считая их произведениями "дьявольского искусства". Иконоборчество в течение некоторого времени являлось официальной идеологией Византийской империи.)

В половине VIII-го столетия папы сблизились с франкскими королями. Папа Захарий своим духовным влиянием помог Пипину Короткому сесть на престол Меровингов и запереть в монастырь законного короля; а Пипин за эту дружескую услугу поколотил лангобардов, притеснявших папу; сын Пипина, Карл Великий, совершенно разрушил Лангобардское царство и завоеваниями своими усилился до Такой степени, что папа безусловно подчинился его могучей воле. Но на беду случилось так, что Карлу пришла в голову та самая фантазия, которая наделала столько шуму в Византийской империи: Карл объявил себя противником иконопочитания и приказал даже одному из своих придворных ученых написать в этом направлении целый богословский трактат. А в это время иконоборчество уже не существовало в Византийской империи. Папа был поставлен в самое двусмысленное положение. Догматическая последовательность требовала от него, чтобы он уличил Карла в ереси и чтобы он восстановил с византийским двором те отношения, которые были прерваны иконоборческой деятельностью трех императоров. Но Карл был очень силен, Византия была очень слаба, а папа был очень сообразителен. Богословская доктрина Карла не встретила себе со стороны папы ни малейшего противоречия; папа остался по-прежнему под покровительством Карла, несмотря на его еретические мнения, и не сделал ни шагу для сближения с Византией, несмотря на ее безукоризненную ортодоксию^*.

^* (Ортодоксия (от греч. orthodoxos - правоверный) - в религии: правоверие, неуклонное следование традиционному учению церкви.)

Таким же чисто дипломатическим характером отличаются те раздоры между папой Николаем I и константинопольским патриархом Фотием, которые привели за собой окончательное отделение западной церкви от восточной. И те же самые житейские расчеты играют главную роль в истории всех ересей, волновавших церковь и гражданское общество во все время смутного средневекового брожения европейской мысли. Были тут и чистые личности, фанатически преданные своей идее; были преследователи, глубоко убежденные в необходимости преследования; но эти бесхитростные люди всегда были орудиями в руках искусных механиков, не веривших ни во что, или политических партий, совершенно равнодушных к догматическому и нравственному достоинству употребляемых средств.

В 622 году пятидесятилетний мечтатель, аравитянин Магомет, сын Абдаллы, принужден был бежать тайком из Мекки в Медину и скрываться от своих преследователей во время этого путешествия в различных трущобах и горах. А через двадцать лет после этого события ученики этого беглеца-мечтателя владели всеми землями от Триполи в Африке до Индии и от Индийского океана до Кавказа. Такой сказочный переворот был бы для нас необъяснимым чудом, если бы мы не обратили внимания на то, что большая часть областей, завоеванных аравитянами, была оторвана ими от Византийской империи и что все эти области были переполнены разными еретиками. Некоторые завоевания первостепенной важности были приятным сюрпризом для самих аравитян. Таким неожиданным образом был завоеван Египет. В 639 году халиф Омар послал туда из Сирии своего полководца Амру с войском в четыре тысячи человек. Эта компания в глазах Омара была просто военной диверсией или опустошительным набегом. Амру получил от него приказание не забираться в глубину страны и поворотить назад. Но Амру не послушался, завел сношения с жителями Египта, разбил греческие войска в нескольких сражениях и, получив подкрепление от халифа, навсегда оторвал Египет от христианского мира; лучшие области Византийской империи, Сирия, Египет, вся северная Африка, - земля, игравшая самую важную роль в древнейшей истории христианства, отдались магометанам без сопротивления. Иерусалим, Антиохия, Александрия, Карфаген - города, в которых христианство выросло и укрепилось, одерживая свои первые победы над язычеством и иудейством, увидели в своих собственных стенах торжество дерзких людей, снимавших с церквей кресты, отменявших колокольный звон. Значит, вера азиатских и африканских христиан покачнулась очень сильно, когда так легко увидели, что победа осталась за аравитянами. Многие тысячи людей обратились к магометанству потому, что те из христиан, которые пожелали бы сохранить свою религию, были обложены поголовной податью, которая не распространялась на поклонников Аллаха и его пророка. Покоряя византийские провинции, Омар в то же время вел войну с персидским царством, которое также сделалось добычей аравитян. Но персы сопротивлялись очень упорно: целые области Персидского царства, уже покоренные магометанами, поднимались снова, так что их приходилось завоевывать во второй раз. Раздражение персов против чужеземных завоевателей было так сильно, что сам Омар поплатился жизнью за победы своих армий; перс Фирус, фанатик из простонародья, зарезал этого халифа как виновника тех бедствий, которые обрушились на Персидское государство и на религию огнепоклонников. Ничего подобного не было в византийских провинциях; они покорились сразу и после этого уже не пошевельнулись.

VII

В Азии аравитяне пришли в соприкосновение с христианской сектой несториан, а в Африке они испытали на себе умственное влияние тамошних евреев. Несторианская секта была основана в начале пятого века константинопольским патриархом Несторием, который за свои еретические мнения о Пресвятой Деве был лишен святительского сана, предан на вселенском соборе церковному проклятию и сослан в отдаленный египетский оазис, в котором он и умер. После падения своего учителя многочисленные последователи бывшего патриарха выселились на берег Евфрата и основали там так называемую халдейскую церковь^*. Многие из этих еретиков любили древнюю науку; они открыли в Эдессе коллегиум и завели несколько школ; в этих школах были переведены на сирийский язык некоторые греческие и латинские рукописи, и в том числе сочинения Аристотеля и естественная история Плиния Старшего. Несмотря на все старания византийского правительства подавить всякое самостоятельное проявление мысли, несторианские общины продолжали потихоньку заниматься чтением, переписыванием и переводом старинных книг, выбирая преимущественно все то, что относилось к изучению природы. Особенно старательно собирали они сочинения греческих врачей: Гиппократ, Киндская школа^**, Герофил, Эразистрат и многочисленные их последователи сделались для несториан предметом самого тщательного изучения. Само собою разумеется, что их деятельность не ограничивалась одним пассивным собиранием и чтением рукописей. Медицина - дело такое живое, такое необходимое в каждую данную минуту, что при ее изучении сведения, добываемые из книг, постоянно прикладываются к практике, постоянно проверяются вседневным опытом и таким образом на каждом шагу видоизменяются и дополняются личными наблюдениями учащегося субъекта. Умственная деятельность африканских евреев направлялась также преимущественно на изучение медицины: у них были свои самостоятельные исследователи, и один из них, Раб, занимавшийся анатомией и описавший подробно устройство человеческого тела, приобрел себе своими трудами такую знаменитость, что после его смерти простой народ употреблял вместо лекарства землю с его могилы. Эта черта обрисовывает наглядно характер времени и народа. Ученого уважают, но уважают как могучего волшебника. В трудах самих ученых, как несториан, так и евреев, можно заметить такое же сильное уважение к науке, перемешанное с таким же сильным стремлением к чудесному, таинственному и сверхъестественному.

^* (Халдейская церковь - церковь месопотамских и персидских христиан, в том числе и несториан, а также тех, кто вступил в унию с Римом. Она была названа так папой Евгением IV по той причине, что возникла на месте древней Халдеи.)

^** (Киндская школа - ученики и последователи арабского философа и ученого, автора ряда трактатов по медицине Кинди (аль-Кинди Абу Юсуф Якуб бен Исхак) (ок. 800 - ок. между 860 и 879).)

Религиозный фанатизм, воодушевлявший аравитян во время их завоевательных подвигов, не долго мешал их сближению с учеными евреями и греками. Как только халифат принял размеры огромной империи, так правительство тотчас почувствовало необходимость образованных специалистов по всем отраслям административной и промышленной техники. Уже в половине седьмого столетия между аравитянами появились скептики, критиковавшие Коран; ученые иноверцы сделались лейб-медиками и доверенными лицами халифов; а Харун-аль-Рашид, царствовавший в конце VIII столетия, назначил даже несторианского ученого Мазуэ главным начальником всех публичных школ, т. е. по нашему - министром народного просвещения. Такой пример терпимости был бы замечателен даже в Европе XIX века; толки о вступлении евреев в английский парламент и о правах этого народа в разных других государствах^* Европы хорошо знакомы каждому из нас. - Под влиянием образованных халифов высшие училища возникли во всех концах магометанского государства; в Багдаде, в Бассоре, в Испагани, в Самарканде, в Феце, в Марокко, в Кордове, в Севилье, в Гренаде появились рассадники строго научного образования, все эти города, погруженные теперь в глубокое невежество, были наполнены учеными и литераторами в то время, когда Англия, Франция и Германия были покрыты лесами и скудно населены грубыми и зверообразными дикарями.

^* (На протяжении 30-40 годов XIX в. в Англии неоднократно обсуждался вопрос о политической эмансипации евреев. Одним из формальных моментов, мешавших евреям, избранным в парламент, выполнять депутатские обязанности, являлась формула присяги, в которой указывалось на верность христианской религии. В 1858 г. эта формула была изменена и первый депутат-еврей был признан в своих правах.)

Движение, возбужденное в передней Азии аравийскими завоеваниями, перемешало между собою все элементы тамошней умственной жизни. Аравитяне сблизили астрономию и медицину греков с астрономией и магией персов. По складу своего национального ума аравитяне любили все, что возбуждало фантазию; персидское чернокнижие не пропало для них даром: они с радостью поверили тому, что небесные тела действуют на жизнь людей; что существует таинственная связь между металлами и планетами; что в каждом куске одушевленного или неодушевленного вещества заключается частица общей мировой души и что на эту частицу можно действовать различными заклинаниями и таинственными операциями. В связи с этой доктриной о мировой душе находилась та обаятельная идея, что природа различными неизведанными процессами превращает одно вещество в другое, что, например, свинец и медь перерождаются в недрах земли, под влиянием небесных тел, в золото и в серебро. Человек, всегда гонявшийся за богатством и всегда видевший по своей глупости богатство в красивых камушках или в кусках блестящего металла, непременно должен был соблазниться этой доктриной и сделать из нее практическое приложение. Задача человека, желающего приобрести могущество и богатство, состояла в том, чтобы подметить или, вернее, ощупью отыскать таинственные процессы, посредством которых природа творит драгоценные металлы из низкого и ничтожного материала. За это искание аравитяне принялись очень горячо, и их подвиги на этом поприще имеют чрезвычайно важное значение в истории общечеловеческой мысли. Во-первых, они старались добыть такое вещество, которое в соединении с силой огня очищало бы все низкие тела природы от грубых и грязных примесей и оставляло бы в результате драгоценный металл. Это вещество называлось философским камнем. Потом, придавая золоту множество фантастических достоинств, алхимики убедили себя в том, что если бы удалось превратить золото в такую жидкость, которую человек мог бы пить, то это золотое питье навсегда сохранило бы в человеке жизнь и силу молодости. Таким образом возродилось то искание жизненного элексира, которому предавался старик Птоломей Филадельф в александрийской лаборатории. Гоняясь за призраками бесконечного богатства и бесконечной жизни, аравийские алхимики в течение многих столетий толкли, варили, смешивали, пережигали, переплавляли, просеивали и процеживали и всячески перерабатывали в своих таинственных мастерских всевозможные вещества, твердые и жидкие органические и неорганические, благоухающие и вонючие. Иной раз алхимик взлетал на воздух со всей своей лабораторией; в народе распространялся слух, что черти унесли в преисподнюю проклятого колдуна; но эти случаи не смущали других алхимиков, и они с неутомимым упорством продолжали заниматься тем, что они называли великим делом. И дело их было действительно великое. Философского камня они не нашли, жизненного элексира не добыли; но их многовековые исследования положили прочное основание новейшей химии. Алхимики напоминают мне известную басню о том человеке, который перед смертью сказал своим детям, что в его поле зарыт клад. Клада не нашлось, но поле, взрытое по всем направлениям, стало давать богатые урожаи. Если бы не было фантазии о философском камне и о жизненном элексире, то не было бы и тех неутомимых работ, которые познакомили нас с химическими свойствами многих тел и проложили дорогу к более рациональным исследованиям.

VIII

В 410 году готы, под предводительством Алариха, взяли и ограбили Рим; в 455 году вандалы, под начальством Генсериха, переправились из Африки в Италию; в течение двух недель они хозяйничали в Риме по-своему, а потом уехали к себе домой, нагрузив свои корабли разными драгоценностями и множеством пленников. В 476 году начальник герулов, Одоакр, прекратил существование Западной Римской империи и объявил себя королем Италии, в 490 году в Италию пришли остготы и после трехлетней войны разрушили царство герулов. В 556 году сильное войско византийского императора Юстиниана, под начальством Велисария, проникло в Италию, чтобы выгнать остготов. Жестокая война продолжалась несколько лет; Рим несколько раз брали приступом то греки, то остготы; стены этого города были сыры, и запустение его было так велико, что уцелевшие в нем жители хотели переселиться из него в какое-нибудь другое место. Наконец, в 568 году явились лангобарды и завоевали всю северную Италию. Но в каком положении должна была находиться страна, выдержавшая в течение полутораста лет шесть варварских нашествий? На этот вопрос отвечать очень трудно; люди шестого столетия не занимались статистикой, а мы в настоящее время вряд ли можем составить себе ясное понятие о том, что такое нашествие варваров и до каких размеров могут доходить та голая нищета, та безнадежная забитость и подавленность, та одичалость людей и земли, которые являются естественными и неизбежными следствиями подобных событий. Современники Юстиниана говорят, что Италия превратилась в пустыню и что война, голод и моровая язва погубили в ней при этом императоре до пятнадцати миллионов жителей. Цифра показана, разумеется, наугад; считать было некому, некогда и незачем; но видно во всяком случае, что тогдашние люди были сильно поражены кровавой безалаберщиной своей эпохи и что они, пуская в ход крупную цифру, хотели выразить как можно нагляднее всю глубину испытанных ими общественных страданий.

В такое мрачное и бестолковое время человек естественным образом тупеет и безотчетно боится всего, что его окружает. Разорительные войны, голод и повальные болезни составляют тот исторический фундамент, на котором утвердилось прочное здание папской власти. Так как во всей остальной Европе огромное большинство людей находилось также в самом бедственном положении, то папство, родившееся в Италии, легко проложило себе дорогу во Францию, в Германию, в Англию и в земли далекого скандинавского севера. В 590 году римским епископом или папой сделался человек умный, энергический и опытный, Григорий I. Многосторонняя деятельность этой крупной исторической личности наметила по всем направлениям те пути, которые должны были впоследствии привести римского епископа к полновластному господству над умами и кошельками средневековых европейцев. Во-первых, Григорий обратил серьезное внимание на тех варваров, на которых его предшественники смотрели с тупым страхом и с близоруким презрением. Он отправил в Британию миссионеров и таким образом подчинил своему влиянию тамошних полудиких язычников; он вмешался в дела галльской церкви и запретил там продажу церковных должностей; он принял в недра католической церкви Испанию, отказавшуюся в это время от арианской ереси; он искоренил язычество.

Такая деятельность была, разумеется, несравненно полезнее для будущего могущества пап, чем бесплодные состязания с патриархами александрийским и константинопольским. Эти духовные лица ни под каким видом не уступили бы римскому епископу господства над вселенской церковью; отуманить их историческими аргументами было невозможно; они сами знали историю церкви не хуже папы и могли забросать его доказательствами, совершенно отклоняющими всякую мысль о законности римских притязаний. А кроме того, - и это самое главное - препирательство с восточными патриархами непременно приводило папу в столкновение с византийским императором, который все-таки считал папу своим подданным и не раз напоминал ему этот печальный факт очень жестоким и чувствительным образом. Поэтому сближаться с греческим востоком значило для папы отказаться от своей исторической будущности. Выгоды пап требовали положительно, чтобы они исподволь, без скандала, прекратили всякие сношения с восточными церквами и поворотили бы всю свою деятельность на север и на запад, где они могли открыть и завоевать своим духовным оружием целые обширные государства. А духовное оружие Рима было тогда очень сильно. Утомительные и опасные подвиги миссионерства соответствовали, как нельзя лучше, всему характеру той эпохи, когда жил и действовал Григорий I. Люди ценили в это время свою жизнь очень дешево по той простой причине, что она везде давала им много страданий и везде была очень мало обеспечена против разнообразного насилия. Монастырей было очень много, и в каждом монастыре можно было найти много настоящих монахов, глубоко и чистосердечно ненавидивших собственное тело и постоянно старавшихся причинять этому врагу всевозможные неприятности. Такому монаху епископ мог сказать преспокойно: "Сын мой, ступай в такую-то землю. Что ты там найдешь и что с тобою там сделают, этого я не знаю. Но я даю тебе мое благословение и буду поминать тебя в моих грешных молитвах". И этого было довольно. Монах пускался в путь и старался исполнить в точности все, что ему было приказано. Если он по дороге проваливался в трясину, если он умирал от голода или от лихорадки на снежном сугробе или в непроходимом лесу, если его заедал медведь, если его заколачивали до смерти из пустого озорства дикие предки Либиха и Александра Гумбольдта, словом, если он пропадал без вести по той или другой причине, то Рим не терял ровно ничего. Одним монахом меньше - одним мучеником больше; церковь вносила в свои поминания новое имя, а на место погибшего брата находились, по первому востребованию, сотни новых охотников. Если же по прошествии нескольких лет в Рим приходил одичавший человек, весь заросший волосами и бородой, одетый в звериные кожи, и если этот человек, с чисто монашеским смирением, падал на колени перед епископом и докладывал ему, что он, недостойный грешник такой-то, благодаря святым молитвам епископа и церкви сподобился основать новую христианскую общину в земле такого-то племени, - то выгода для Рима была очевидная. Ведь не станут же новообращенные варвары задавать себе лукавые вопросы насчет духовного первенства римского престола. Не станут они разузнавать, действительно ли папа есть прямой и законный преемник апостола Петра? И действительно ли преемник св. Петра выше всех других епископов? И не должен ли сам папа подчиняться решениям вселенского собора? И что думают о папе в Константинополе и в Александрии? - Константинополь, Александрия, вселенский собор - все это непонятные звуки для простодушных дикарей, обработанных таким же простодушным монахом. Им сказано, что папа - глава церкви, самый великий и самый святой человек во всем мире, - они это и затвердили. Только одного папу они и знают. И дети, и внуки их вырастают в тех же самых понятиях. А между тем новая церковь раздвигает свои пределы, и ценность завоевания, сделанного смелым миссионером, увеличивается с каждым десятилетием. Вместе с важностью всех сделанных завоеваний растет и мировое значение папства.

Высшая степень папского могущества относится к тому времени, когда все обращенные варвары достигли той степени умственного развития, которая дает народу возможность выработать себе так или иначе определенный государственный механизм. А потом, когда сознание варваров не остановилось на этой точке и когда оно стало понемногу приниматься за критику существующих идей и учреждений, тогда, разумеется, могущество римского престола начало клониться к упадку.

Вся историческая роль папства связана совершенно неразрывно с общественной и умственной жизнью тех варваров, на которых Григорий в первый раз обратил серьезное внимание. Обращая в христианство людей совершенно необразованных, Григорий знал, какими средствами следует на них действовать. Он понимал, сознательно или инстинктивно, что этих господне проймешь логической аргументацией; им, как малолетним ребятам, доступно только то, что бросается в глаза, поражает чувства, затрагивает воображение. Им подавай блеску, пестроты, театральной пышности, картинности, музыкальности, величественной таинственности, эффектов освещения и перспективы. <...> Понимая эти свойства неразвитой человеческой природы, и понимая их тем глубже, что сам он в этом отношении недалеко ушел от своих духовных детей, папа Григорий заботился очень усердно о пышности и торжественности церковного церемониала. Празднества, процессии, облачение священников и причетников, убранство храмов - все это было расположено так, чтобы поражать чувство и воображение поклонников. С этой целью Григорий стал поощрять искусства. <...> Храмы наполнились статуями и картинами; церковное пение было усовершенствовано самим Григорием. Преемники этого папы постоянно подражали его примеру; они ввели в церковь орган, возвысили пение до небывалой виртуозности, сформировали таких архитекторов, как Браманте, Брунеллески и Микельанджело; таких живописцев, как Рафаэль и Леонардо да Винчи; таких музыкантов, как Палестрина, и, наконец, превратили католическую обедню в концерт и в театральное представление. Они же создали и настоящий театр, который, как известно, выработался из духовных мистерий, разыгрывавшихся с большими эффектами во всех католических церквах^*.

^* (В средние века мистерии сохраняли значение культового действия и разыгрывались в церквах; позже библейский текст дополнялся вставками из легенд, фарсами. Со временем мистерии приняли характер массового зрелища и ставились на городских площадях; наиболее широкое развитие мистерии получили в XIV- XV вв. в Северной Франции, Фландрии и Англии.)

Кроме пышного церемониала есть еще одна сторона, действующая с неотразимой силой на чувство и воображение простых людей. Я говорю о мнимо сверхъестественных событиях, о сношениях человека с невидимыми существами, о видениях и чудесах, играющих такую важную роль в бесчисленных средневековых легендах <...> В начале средних веков всякие чудеса и видения были особенно многочисленны; они творились на каждом шагу; единственно потому, что все были необразованны, все были расположены принимать за чудо каждое естественное событие в природе и в человеческой жизни, все рассказывали свои сны и галлюцинации, - все с жадностью слушали эти рассказы и, украсив их цветами собственной фантазии, пускали их дальше в общее обращение. Легенды составлялись тогда точно таким же образом, каким в наше прозаическое время вырабатываются в уездных городах чудовищные сплетни. Легенда - та же сплетня, только окрашенная в тот своеобразный фантастический колорит, который соответствовал умственным и нравственным требованиям тогдашнего времени. Папа Григорий всеми своими силами содействовал процветанию всяких легенд, во-первых, потому, что человеческое легковерие было выгодно для могущества римской иерархии, а во-вторых, и потому, что он сам, как человек своего времени, обладал достаточной пылкостью воображения и слишком достаточной неразвитостью ума.

В каком направлении производилась фабрикация легенд - это не трудно будет увидеть и понять из двух отдельных примеров. Остготский король Теодорих Великий, царствовавший в Италии в начале VI века, был приверженцем арианской ереси. За это его ненавидело итальянское духовенство, которому поганый еретик не делал, однако же, никаких притеснений. В своих переговорах с византийским императором Юстином Теодорих выражал, между прочим, следующие мысли: "Стремиться к господству над человеческой совестью - значит похищать то, что принадлежит одному богу. По самой природе вещей власть государей должна проявляться только в политическом управлении. Они имеют право наказывать только тех, которые нарушают общественное спокойствие. Самая опасная ересь состоит в том, когда государь отделяется от некоторых из своих подданных за то, что их вера не сходится с его собственными религиозными понятиями".

Если взять во внимание, что лишком через тысячу лет после Теодориха Филипп II испанский довел своих нидерландских подданных до вооруженного восстания, что Филипп III выгнал из Испании полезных и покорных мавров и что Людовик XIV еще позднее распорядился таким же образом с французскими протестантами, если припомнить, что все эти и многие другие штуки делались в Европе по религиозной вражде, то не трудно будет понять и оценить ум и характер остготского короля, писавшего свое послание к Юстину в VI веке. Однако итальянское духовенство сочло необходимым составить против Теодориха заговор и завести тайные сношения с византийским правительством. Теодорих узнал все эти проделки. Начались аресты, допросы, пытки и казни. Преследование было направлено не против религии, а против политического преступления. В заговоре был замешан папа. Теодорих посадил его в тюрьму и продержал его в заключении до его смерти. Вскоре после этих событий Теодорих умер, и тотчас после его кончины духовенство пустило в ход легенду, что черти утащили его душу в кратер вулкана Липари, считавшийся в то время отверстием геенны огненной. Кто же это видел? - Видел некий отшельник.- А не солгал ли сей отшельник? И находился ли он в здравом уме и в полной памяти? - Этих вопросов никто себе не задавал, потому что поставить такие вопросы значило бы обнаружить неуместную и предосудительную пытливость гордого ума. Легенда была, очевидно, выгодна для духовенства. Духовенство приняло рассказ отшельника благосклонно, а может быть, даже выдумало этот рассказ собственными силами, впустив в него особу отшельника, как подставное лицо. Духовенство сообщило этому рассказу обязательный авторитет, и через два-три десятилетия эта игривая выдумка сделалась твердой истиной, назидательной для верующих и неприкосновенной для скептиков, если бы скептики осмелились только появиться и возвысить голос в VII или в VI столетии.

Другая легенда, составленная позднее, еще откровеннее носит на себе печать фабриканта. Французские короли, постоянно страдавшие безденежьем, очень часто обращали свои тоскливые взоры на богатые поместья духовенства, не платившего решительно никаких повинностей. Они много раз заводили речь о бедственном положении государственной казны и о громадности церковных имуществ, но духовенство ко всякому подобному разговору относилось чрезвычайно неодобрительно и пересыпало свои ответы такими ужасами, которые навсегда должны были отвадить светскую власть от нескромных поползновений. В одном из суровых ответов духовенства встречается, между прочим, следующее место: "Принц Карл первый из всех франкских королей и князей расхитил и раздробил имущество церкви, и единственно по этой причине он осужден на вечное мучение. Мы знаем действительно, что св. Эвхерий, епископ орлеанский, находясь на молитве, был перенесен в мир духов и что в числе других предметов, показанных ему господом, он увидел Карла, терзаемого в самых глубоких безднах ада. Ангел, служивший ему проводником, на вопрос его об этом предмете отвечал ему, что на будущем суде тело и душа человека, взявшего или разделившего имущество церкви, будут преданы, даже раньше кончины мира, на вечное мучение по приговору святых, заседающих в судилище вместе с господом. <...>

Чтобы оценить всю красоту этой легенды, надо заметить, что принц Карл, подвергаемый такому строгому наказанию, есть тот самый великий воин и защитник христианства, Карл Мартелл, который разбил испанских аравитян при Пуатье в решительном сражении, положившем предел успехам магометанского оружия в западной Европе. Непростительное расхищение было сделано именно для того, чтобы собрать и прокормить сильную армию, необходимую для отражения опасного врага, которого, по всей вероятности, самые раздирательные легенды не убедили бы в неприкосновенности церковных имуществ. Интересно также то обстоятельство, что видения епископа Эвхерия употребляются как серьезные <...> доказательства в обсуждении финансового вопроса, имевшего громадную важность для всего государственного хозяйства Франции.

Чтобы поддерживать авторитет легенд, надо было систематически давить всякое проявление научной деятельности; и с этой стороны энергия и последовательность папства оказались также очень замечательными. Папы поняли очень хорошо, что наука я искусство - две вещи совершенно различные, хотя эти два слова обыкновенно ставятся рядом, когда заходит речь о каком-нибудь золотом веке вроде века Перикла или Августа. Папы поняли, что искусство - их лучший друг, потому что скульпторы, музыканты, живописцы могут быть простодушны и доверчивы, как грудные младенцы; а наука, напротив того, - их непримиримый враг, потому что ученость и безграничное простодушие взаимно исключают друг друга. Григорий I особенно любил повторять, что "невежество есть мать истинного благочестия", и так как он под словом "истинное благочестие" понимал способность верить слепо россказням каждого монаха, то его любимое изречение оказывается неопровержимой аксиомой. Любимое изречение Григория не оставалось для него мертвой буквой: он выгнал из Рима всех учителей математики, сжег Палатинскую библиотеку, основанную Августом, запретил чтение латинских классиков, изломал все древние статуи, находившиеся в его власти, и старательно уничтожал все рукописи, попадавшиеся ему на глаза. Он сам, потомок римских патрициев, не знал правил латинского языка и гордился тем, что его собственные сочинения были переполнены грамматическими ошибками. Одному священнику, осмелившемуся преподавать латинскую грамматику, Григорий сделал строжайший выговор.

Таким образом, политика папства характеризуется тремя главными стремлениями: 1) сближаться с варварами; 2) действовать на воображение масс театральными эффектами и фантастическими рассказами; 3) истреблять всякую научную деятельность.

IX

Папская политика и папское могущество составляют естественный продукт мрачной и мутной исторической эпохи. Приписывать влиянию папства все гадости, которые делались в средневековое время в Италии и в самом Риме, в церкви и в обществе, в частной жизни и в политике, было бы несправедливо. Папство действовало неразумно и дурно, и сами папы были часто дурными и бесчестными людьми, потому что весь характер их времени был зверообразен до крайности. Люди ежеминутно грызлись между собою за каждую пеструю тряпку и за каждую обглоданную кость. Кто не был вором, разбойником и убийцей, тот, наверное, делался сам жертвой неотразимого насилия. Самые великие люди этого времени замараны грязью и кровью, потому что, принимая деятельное участие в тогдашней исторической жизни, не было ни малейшей возможности уберечься от таких пятен. Италия, наводненная варварами всевозможных племен, была развращена и измучена более всех других европейских земель; ее грабили и раздирали на части мелкие тираны, ничем не отличавшиеся от разбойничьих атаманов; такие же разбойники, называвшие себя римскими патрициями, буянили в самом Риме и ежедневно поливали кровью римские улицы, ведя между собой мелкие и бесконечные войны, в которые вмешивались беспрестанно и духовенство, и простой народ. Все эти люди - аристократы, духовенство и народ - участвовали в назначении пап; можно себе легко представить, какими странными сценами сопровождались выборы; и какие дикие фигуры появлялись иногда, вследствие этих сцен, на папском престоле. В VIII, в IX и в X столетиях история папства переполнена скандалами и преступлениями. По смерти папы Павла I, вступившего на престол в 757 году, герцог Непийский заставил епископов посвятить в папы Константина. В 768 году выборы эти объявлены незаконными. Папой сделался Стефан IV. Константину выкололи глаза. Одному из его приверженцев, епископу Федору, отрезали язык. Затем Федора заперли в тюрьму, в которой он и умер - от жажды. В 795 году племянники умершего папы Адриана схватили на улице преемника его, Льва III, втащили его в соседнюю церковь и собирались выколоть ему глаза и отрезать язык, но во время самой ожесточенной свалки прибежали приверженцы папы и отбили его от свирепых врагов. Преемника Льва, Стефана V, с позором выгнали из города в 816 году. Следующего папу, Пасха-лиса I, обвинили в том, что он ослепил и зарезал в латеранском дворце двух священников; дело было отдано на рассмотрение императорским комиссарам, потому что в это время Западная Римская империя была уже восстановлена и императором был Людовик Благочестивый, сын Карла Великого. Но раньше окончания следствия и суда папа умер, очистив свою совесть клятвой в невинности, данной торжественно в присутствии тридцати епископов. История об ослеплении и зарезании осталась, таким образом, неразъясненной. В 872 году папа Иоанн VIII был принужден платить дань магометанам, утвердившимся в некоторых приморских пунктах Италии. Епископ неаполитанский находился в тайном союзе с этими врагами христианства и получал от них, как лазутчик, часть добычи, достававшейся им от папы. За эти проделки папа отлучил его от церкви и соглашался дать ему прощение только с тем условием, чтобы он заманил магометан в западню и собственноручно зарезал бы их главных начальников. Сношения с магометанами вовсе не составляли в то время редкого исключительного явления. При том же самом Иоанне VIII римское духовенство составило заговор: положено было убить папу, захватить церковные сокровища, отворить поддельными ключами ворота св. Панкратия и впустить в город магометан. Папа, имевший, по-видимому, достаточное число искусных шпионов, открыл и расстроил этот заговор. В 891 году папой сделался Формоз, участвовавший в этом заговоре и отлученный от церкви. В 896 году ему наследовал Бонифаций VI, которого два раза лишали духовного сана за непомерную безнравственность и негодность. Преемник этого папы, Стефан VII, приказал вырыть из могилы труп Формоза, нарядил его в новое святительское облачение, посадил его на кресло и стал производить над ним суд. По суду безответный Формоз оказался виновным во многих преступлениях; тогда труп его был брошен в Тибр. Стефана вскоре после этого посадили в тюрьму, а потом задушили. В течение пяти лет, от 896 до 900 года, переменилось пять пап. В 904 году папу Льва V посадил в тюрьму один из его капелланов, Христофор, которого в следующем же году выгнал из Рима Сергий III, овладевший папским престолом с оружием в руках. С этого времени начинается в Риме деятельность трех женщин, Теодоры-старшей и двух ее дочерей, Марозии и Теодоры-младшей. Красота, безнравственность, богатство и неукротимая отвага этих женщин доставляли им в продолжение тридцати лет полновластное господство над Римом и даже над всей средней Италией. Особенно сильна была Марозия, вышедшая замуж за Альбериха, маркграфа камеринского, самого богатого и могущественного из тогдашних мелких тиранов средней Италии. Марозия владела в Риме крепостью Св. Ангела и вследствие этого держала в повиновении весь город. Теодора-старшая сделала одного из своих многочисленных любовников епископом равенским; а потом, в 915 году, она же доставила ему папский престол, на который он вступил под именем Иоанна X. В продолжение четырнадцати лет любовь Теодоры поддерживала его на папском престоле; но его ненавидела Марозия, и в 926 году эта ненависть решила его участь. Марозия захватила его в латеранском дворце, убила его брата Петра, а самого папу посадила в тюрьму, где его задушили подушками. В 931 году Марозия сделала папой своего собственного сына, Иоанна XI. Отец этого юноши был доподлинно неизвестен; многие полагали, что Иоанн XI - сын папы Сергия III, но сама Марозия думала, что она родила его от Альбериха; впрочем, Марозии в этом отношении, при многосложности ее занятий, очень легко было спутаться в генеалогических и хронологических соображениях. Другой сын Марозии, Альберих, посадил в тюрьму свою мать и своего брата, папу Иоанна XI. В 956 году девятнадцатилетний сын этого второго Альбериха сделался папой под именем Иоанна XII. Поступки этого молодого человека были уже до такой степени неприличны, что возбудили против себя негодование всей католической Европы и дали повод императору Оттону Великому созвать собор для исследования преступлений резвого юноши. Оказалось, что папа брал взятки за посвящение епископов, что он сделал епископом десятилетнего мальчика, что он совершил однажды обряд посвящения в конюшне, что он выколол глаза одному священнику, что он оскопил другого, что оба этих человека умерли вследствие этого увечия, что латеранский дворец наполнен безнравственными женщинами, что папа постоянно пьет, играет и даже верует в Юпитера и в Венеру. За все это безобразие Иоанна низложили; папой сделался в 963 году Лев VIII; но Иоанн не упал духом - произвел в Риме возмущение, одолел своих противников и поступил с ними так, как этого можно было ожидать от его характера: иных замучил до смерти; иным выколол глаза; многим отрезал пальцы, руки, уши, носы и языки. Кончил он свою бурную жизнь тем, что его убил один римлянин, у которого он соблазнил жену.

Долго еще продолжались в Риме грязные трагедии, подобные тем, которые описаны в предыдущих строках. Иоанна XIII задушили в темнице; Бенедикта VII, по приказанию Бонифация VII, уморили в тюрьме голодной смертью; Иоанна XIV посадили в крепость Св. Ангела и убили; по смерти Бонифация VII римская чернь разорвала на части его труп и протащила его по улице города. В 996 году император Оттон III назначил папой своего родственника Бруно, который принял имя Григория V. Сын Теодоры-младшей, Кресцен-ций, владевший в это время крепостью Св. Ангела, выгнал из Рима Григория и посадил на папский престол Иоанна XVI. Но в 997 году Оттон опять пришел в РИМ с войском, взял крепость Св. Ангела, захватил самого Кресценция и отрубил ему голову. А Иоанну XVI, по приказанию императора, выкололи глаза и отрезали нос и язык; потом этого изувеченного человека посадили на осла лицом к хвосту и провели в таком виде по улицам города; наконец, его предоставили в полное распоряжение римской черни, которая всегда готова была потешиться над тем, кто не мог защищаться. В 1038 году папой сделался одиннадцатилетний мальчик, Бенедикт XI. По своему образу жизни он был еще грязнее Иоанна XII. Римляне два раза выгоняли его, и он два раза возвращался, по милости всех сильных родственников и друзей, которые разбойничали с ним вместе в Риме и его окрестностях. Захвативши папскую тиару во второй раз и не надеясь удержать ее за собою, Бенедикт назначил на нее аукционный торг, и в 1045 году папское достоинство было куплено Григорием VI.

Прочитавши этот утомительный перечень невероятных скандалов, читатель, мало знакомый с историей средних веков, подумает, может быть, что папство сделалось совершенно бессильным и потеряло в глазах европейских народов всякий нравственный авторитет. Читатель сильно ошибется. Папство, обесчестившее себя всеми пороками и преступлениями, достигло в это время высшей точки своего могущества. В 1045 году папство продавалось с аукционного торга, а в 1073 году на папском престоле сидел уже Гильдебранд - тот самый Григорий VII, который заставил немецкого императора Генриха IV стоять три дня на дворе замка Каноссы в одной рубашке, с голыми ногами, в положении кающегося грешника, вымаливающего себе прощение. А в конце того же одиннадцатого столетия папа Урбан II поднимает всю Европу против магометан, удержавших в своей власти святые места. А в XIII столетии Иннокентий III превращает Южную Францию в окровавленную и обожженную пустыню и учреждает ордена нищенствующих монахов; преемник его, Григорий IX, основывает судилище инквизиции.

Как же объяснить себе это странное противоречие? Пап бьют, уродуют, сажают в темницы и убивают как самых низких преступников, а в то же время папство растет, усиливается и захватывает в свои руки, на несколько столетий, всю историческую жизнь европейского мира. Это явление объясняется довольно легко <...>. Папство было вообще пассивным идолом, перед которым европейцы лежали ниц до тех пор, пока вообще историческая жизнь не расшевелила их умов и не навела их на мысль подняться на ноги. Средневековом европейцам идол казался необходимым; <...> стремление к идолу <...> составляло коренную особенность младенчествующего ума; папство сумело только конфисковать это стремление в свою пользу; ему помогли в этом деле отчасти миссионерские подвиги монахов, отчасти же - и притом гораздо сильнее - военные подвиги Карла Великого, окрестившего насильно почти всю внутреннюю Германию. А окрестить в то время значило обратить не ко Христу, а к папе. Сделавшись идолом, папство могло уже творить все, что ему было угодно. Ни глупости, ни подлости, ни преступления - ничто не могло разрушить его авторитета; человек обожает идола не за его достоинства, а за то, что он предполагает в нем совершенно особенную, сверхъестественную силу. Тунгусы иногда бьют своих идолов кнутом и все-таки поклоняются им. Так это делалось и с папами. Император мог ошельмовать папу, как последнего каторжника; но если этот самый ошельмованный папа успевал пустить против императора проклятие, то это проклятие сильно действовало на умы, и против него надо было употребить совсем особенный прием; надо было выбрать, с соблюдением законных формальностей, нового папу и приказать этому новому, чтобы он проклял старого. Тогда равновесие восстановлялось, умы масс успокаивались, и успех того или другого папы зависел уже только от числа и храбрости их вооруженных приверженцев. Пока на папском престоле сидел глупый или дрянной человек, до тех пор идол спокойно стоял на месте, и европейцы преклонялись пред ним по пассивной привычке, еще не вытесненной образованием и размышлением. Если же папой становился человек честный, умный и энергичный, то идол мгновенно оживлялся и начинал ворочать историческими событиями. Индивидуальная сила сама по себе ничего не могла сделать, но в соединении с привилегированным положением эта сила делала чудеса. А привилегированное положение все-таки было создано исключительно той фазой умственного развития, в которой находилась тогда европейская мысль. Папству могли повредить не преступления его представителей и не ошибки его общей политики, а только успехи образования. Поэтому опаснейшими врагами папства были испанские магометане. Они подорвали силу папства не оружием, а неотразимым влиянием утонченной роскоши, блестящей поэзии, смелой философии и точной науки.

X

В 711 году аравитяне перешли из Африки в Европу и быстро завоевали почти весь Пиренейский полуостров. В 759 году разорвалась политическая связь между магометанской Испанией и азиатским халифатом. Новое государство, несмотря на внутренние волнения и постоянные войны с испанскими христианами, стало быстро развиваться по всем направлениям. Уже в конце VIII века Испания вела обширную морскую торговлю с Северной Африкой, с Византией и с магометанским Востоком; ее военный флот господствовал на Средиземном море и держал в постоянном страхе Италию, Сицилию, Корсику, Сардинию и Южную Францию. <...>

В десятом столетии, в царствование Абд-Эррахмана III и сына его Гакема, магометанская Испания стала на такую высокую степень могущества и благосостояния, какой она не достигала никогда, ни прежде, ни после этого времени. В состав магометанского государства входили нынешние провинции: Ар агония, Валенсия, Новая-Кастилия, Мурсия, Эстремадура, Андалузия, Гренада и южная половина Португалии. В настоящее время в этих областях считается около девяти миллионов жителей; а при Абд-Эррахмане их было от 25 до 30 миллионов, - значит, втрое больше. Эта цифра основана не на пустых догадках, а на точных статистических данных. Для магометан статистика была необходима, потому что они имели обыкновение облагать поголовной податью всех жителей немусульманской религии. Во владениях Абд-Эррахмана процветала торговля, а земледелие, горная промышленность и фабрики находились в таком блестящем положении, какого они после того никогда не достигали в Испании. Для орошения полей были устроены резервуары и очень сложные системы плотин, шлюз, труб и насосов. <...> Аравитяне внесли в Испанию рис, сахарный тростник и хлопчатую бумагу; они же насадили в Испании превосходные фруктовые сады, состоящие из таких деревьев, которые до того времени еще не появлялись в Европе. <...>

Испанские арабы производили и могли производить множество разнообразных предметов. Торговля их была чрезвычайно обширна, тем более что в тогдашней Испании было очень много евреев, которые везде, всегда и при всяких обстоятельствах обнаруживают во всяких коммерческих оборотах изумительную сметливость, подвижность и предприимчивость. Арабы с евреями сдружились очень скоро. Их сблизили единство семитического происхождения и общий религиозный догмат строгого монотеизма. Обширные торговые предприятия велись ими сообща, компаниями, в которые, без различия вероисповеданий, входили капиталисты обеих национальностей. У них были фактории и консулы на берегах Азовского моря и Дона; через внутреннюю Азию они поддерживали постоянные сношения с Индией и с Китаем; по восточному берегу Африки они спускались на юг, далеко за экватор, до острова Мадагаскара <...>

При таком положении страны не мудрено, что ее повелитель, Абд-Эррахман III, получал до пяти с половиной миллионов фунтов стерлингов, т. е. до 37 миллионов рублей серебром годового дохода. Не трудно также согласиться с замечанием Шлоссера, который говорит, что "в то время испанский халиф был самым богатым и могущественным правителем в свете". <...>

На всю эту необузданную роскошь в жилищах, в одежде, во всем образе жизни мыслящий человек не может смотреть без пуританского негодования. Конечно, высшие классы общества здесь, как и везде, брали себе львиную часть из общей массы продуктов народного труда; но народ не бедствовал, не голодал, не был задавлен непосильным трудом и непомерными налогами. <...> Для жителей Франции, Англии и Германии было мало пользы от того, что их правители жили в каких-то деревянных сараях, без печей, без окон и с простым отверстием в крыше для дыма; грязь, копоть, сырость и сквозной ветер, господствовавшие в этих первобытных дворцах, нисколько не мешали жителям быть такими жалкими, ограбленными и замученными существами, о каких мы теперь с трудом можем составить себе приблизительное понятие, несмотря даже на то, что современный европейский пауперизм может доставить нашему воображению превосходные материалы. В тогдашней Европе всем было скверно жить; мужик выбивался из сил за работой и все-таки вырабатывал мало; воин отнимал у мужика последний кусок хлеба и все-таки был одет в вонючие тряпки, покрыт чесоткой и насекомыми, подвержен всяким болезням, лишен врачебной помощи и совершенно неспособен доставить себе то, что всякий, даже самый грубый человек, называет наслаждением. Съесть целый окорок ветчины, выпить чуть не полведра какой-нибудь хмельной бурды - вот все, что мог сделать тогдашний богатый и сильный воин, когда ему хотелось повеселить свою душу. Это все - чрезвычайно немного; ему становилось невыносимо скучно и досадно; "хоть бы поколотить кого-нибудь", приходило ему в голову,- и он колотил своих соседей, топтал крестьянские жатвы, жег их хижины, <...>. Роскоши не было, но это отсутствие роскоши не доставляло решительно никому ни пользы, ни удовольствия. Роскоши не было, но зато было очень большое озорство и безобразие, которое было убыточнее самых утонченных затей Абд-Эррахмана и его придворных. Арабские халифы кутили в Испании с лишком семьсот лет, и тем не менее при взятии Гранады, в 1492 году, арабы были богаты, деятельны и предприимчивы, - значит, основной капитал народа не был истрачен; <...> производительные силы страны также не истощались. Испанские короли распорядились совсем иначе: они ограбили арабов, ограбили мексиканцев, ограбили перуанцев, всеми награбленными сокровищами не доставили себе тех удобств жизни, которыми пользовались халифы, и при всем том уже в семнадцатом столетии довели свое государство до совершенной нищеты, а народ до замечательной степени отупения.

Эта поучительная параллель доказывает нам, что не роскошь высших классов общества губит и разоряет народ, а умственная неподвижность, узкость понятий и односторонность стремлений^*. Когда в обществе кипит живая деятельность мысли и когда силы народа поддерживаются и развиваются разнообразием труда, тогда являются неизбежно неравномерное распределение богатств, накопление больших капиталов и вследствие этого неумеренная роскошь в высших слоях денежной аристократии. Эти явления вредны для благосостояния народа, но они составляют зло переходное и поправимое. Болезнь сама приносит с собою лекарство. Высшие классы разоряются и уступают место среднему сословию, более образованному и трудолюбивому; из этого сословия выходят люди, обогащающие народ открытиями и задумывающиеся серьезно над положением трудящегося большинства. Эти люди поддерживают и направляют деятельность народного ума, и, благодаря их усилиям, обиженное большинство понемногу начинает вступать в свои естественные права.

^* (В отличие от многих утопических социалистов и современных ему мелкобуржуазных экономистов Писарев полагал, что благосостояние общества может быть достигнуто не просто в результате совершенствования распределения, а прежде всего в результате существенного подъема материального производства. Отсюда то особое значение, которое он придавал науке, и та резкость, с которой он порицал "умственную неподвижность".)

XI

Для испанских арабов было бы, разумеется, лучше, если бы Абд-Эррахман и его преемники строили себе менее великолепные дворцы. Но для европейской цивилизации вообще роскошь испанских халифов была незаменимым благодеянием. Надо было, чтобы просвещение являлось перед дикарями в самом блестящем и неотразимо обаятельном виде <...>. Доказать дикарю, что наука - вещь хорошая, что она расширяет ум человека, облагораживает его стремления, доказать все это дикарю совершенно невозможно. Ему надо показать. Вот, мол, любезный, посмотри, пощупай, понюхай, отведай, да и соображай.

Весело было жить на свете проклятым басурманам, и их веселость нашла себе выражение в легкой и игривой поэзии, воспевавшей и красоту женщин, и сладость запрещенного вина, и все радости беззаботной молодости. Эта поэзия, сама по себе пустая и ничтожная <...> была замечательна как новая приманка для европейцев <...>. Веселая поэзия, как зараза, разлилась из Испании в соседние христианские земли. "В монастырях, - говорит Дрепер, - голоса, произнесшие обет целомудрия, запели тайком такие романсы, которые вряд ли были бы одобрены Св. Иеронимом^*..."

^* (Иероним (330-419) - один из крупных идеологов католицизма, ценимый церковью как ее "великий учитель", всегда выдвигался как образец беззаветной верности принципам христианской морали. Канонизирован.)

Вся эта поэзия трубадуров, труверов, миннезенгеров, разумеется, плавала очень мелко, но, несмотря на ее совершенную безобидность, историческое значение этой поэзии, родившейся на басурманской почве, чрезвычайно важно в двух отношениях. В этой поэзии в первый раз со времен классической древности выразилась свежая, могучая и неистребимая любовь человека к жизни. Голосом своих простодушных певцов несчастный средневековый человек в первый раз заявил громко и ясно, что ему все-таки хочется жить, несмотря на то что его бьют и грабят. <...>

В наше время песни о вине и поцелуях ни на что не нужны. Когда все образованные люди веруют в прогресс, то есть в неистощимую творческую силу жизни, тогда нет никакой надобности будить в обществе любовь к жизни. Вся наша наука и вся наша практическая деятельность целиком основаны на этой любви. Нам незачем говорить друг другу: "я хочу жить", потому что это и без того видно и всякому известно и само собою разумеется. Но в первой половине средних веков было совсем не то. Светлая и естественная вера в жизнь была подорвана страданиями и завешана черным крепом суеверия. Люди Х-го века были серьезно убеждены в том, что в 1000 году произойдет светопреставление. В то самое время, когда Абд-Эррахман III и Гакем II пили полной чашей все наслаждения, доступные смертному, соседи их, предки нынешних французов, собирались хоронить заживо себя и все человечество <...>. Но 1000-й год прошел безо всякого особенного переворота, и в это время, когда люди увидели необходимость жить и работать обыкновенным порядком, было особенно полезно произнести громко и смело, пропеть весело и увлекательно на разные голоса и с бесчисленными вариациями великие, но простые слова: "я хочу жить". Эта мысль, засевши в народную память и проникнув глубоко в народное сознание, составила ту необходимую канву, по которой было вышито впоследствии много блестящих и превосходных узоров. Я хочу жить... Мое желание совершенно естественно и нисколько не предосудительно... Я имею право жить... Я имею право украшать и разнообразить жизнь удовольствиями... Я имею право устраивать ее удобно и приятно... Я имею право считать удобным и приятным то, что мне самому нравится... Я имею право размышлять о том, что может доставить мне удобства и приятности... Я имею право размышлять обо всем... Вот какие узорчики вышила понемногу человеческая мысль на простой канве, данной ей наивным выражением того животного инстинкта, который называется чувством самосохранения.

Поэзия трубадуров была первым проблеском того умственного движения, которое породило Лютера^*, а потом, разгораясь с каждым десятилетием сильнее и сильнее, проникло во все сферы науки и жизни. Не трубадуры выдумали ту мысль, которая составляет основу их поэзии, но они прокричали, прозвонили эту мысль на всех перекрестках, а это - важная услуга. Началось это веселое пробуждение средневекового человечества в Южной Франции, потому что она лежит рядом с Испанией и потому что прелести поганого басурманства оказались уж чересчур соблазнительными. Веселый и легкомысленный тон песен трубадуров не понравился бесчисленным представителям и агентам римского двора. Обскурантам было невыгодно, чтобы народ веселился, потому что человек, подавленный горем и страхом, подчиняется суеверию гораздо полнее, чем человек, способный балагурить и смеяться. Обскуранты стали теснить странствующих певцов; стали гневаться; певцы стали исподтишка мстить им насмешками. Народу пришлось, таким образом, колебаться между тем, чего он привык бояться, и тем, что доставляло ему непосредственное удовольствие. Такая борьба может длиться целые столетия, но она всегда оканчивается победой живого инстинкта над искусственной привычкой; рано или поздно люди непременно идут не туда, куда им велено идти, а туда, куда их тянет собственное желание. <...> Сатира, робкая и слабая в своем младенчестве, победила своих сильных и суровых врагов, хотя, разумеется, ни трубадуры, ни тогдашние агенты римского двора, ни тогдашний народ не могли даже представить себе, что такая победа возможна.

^* (Писарев связывал начало умственного переворота в Европе с возникновением протестантизма, с именем Мартина Лютера.)

Сатирический характер, вкравшийся в поэзию труверов и трубадуров, составляет, таким образом, вторую важную сторону их исторического значения. Сначала трубадур говорил просто: "я хочу жить", но потом ему пришлось прибавить: "а вы, книжники и фарисеи, не мешайте мне жить". Народ слушал эти песни, и его естественный здравый смысл подсказывал ему сначала робко, а потом смелее и смелее, что в желаниях трубадура нет ничего предосудительного, хотя бы даже точно такие же желания высказывались, по ту сторону Пиренейских гор, смуглыми певцами, принадлежащими к еврейской или к арабской национальности. Веселая поэзия простодушно и бессознательно стремилась сглаживать и смягчать те международные антипатии, из которых папский обскурантизм старался, напротив того, выковать себе надежное оружие для истребления всех иноверцев, еретиков и индифферентистов.

XII

Все чудеса арабской роскоши были построены на прочном фундаменте глубокого и многостороннего знания. В X и XI столетии умственная деятельность кипела на всем пространстве тогдашнего магометанского мира. "От пределов Индии и Татарии, - говорит Шлоссер,- до внутренней Африки, Сицилии и Испании появился целый ряд рассадников высшей образованности. Благодаря легкости сообщения, они находились в непрерывных сношениях и связи между собою. У аравитян уже в самую славную эпоху Абассидов (в IX столетии) были хорошие дороги с караван-сараями или гостиницами; в пустынях поддерживались источники, и еще со времен халифа Муавии (661-680) были учреждены почты. Кроме того, правительство содержало пеших казенных курьеров <...>. Частные лица учились или преподавали по очереди в главных учебных заведениях различных династий, и, невзирая на вражду между владетелями, великие ученые находили повсюду почет и покровительство. Во всех значительных городах были устроены библиотеки, которые своим богатством могли поспорить с новейшими. Повсюду проявляющееся уважение к образованию и учености содействовало распространению поразительной у магометан веротерпимости. Так, например, почти все придворные врачи были огнепоклонники, и к той же религии принадлежал и секретарь двух первых эмиров из фамилии Бундов" <...>. "Высшие училища и обсерватории Бухары и Самарканда, - говорит далее тот же историк, - вошли в сношения с учеными учреждениями Александрии и Дамаска, и на основании их наблюдений и вычислений были составлены персидские таблицы, оставшиеся краеугольным камнем магометанской астрономии до самого пятнадцатого века". "Багдадский халиф Аль-Мамун (813- 833),- говорит Дрепер,- в письме к византийскому императору Феофилу выражал свое желание посетить Константинополь, если не встретит препятствий со стороны своих общественных обязанностей. Он просил его позволить греческому математику Льву приехать в Багдад для того, чтобы поделиться с ним, Аль-Мамуном, своими познаниями <...>. "Пусть различие религии или национальности, - пишет он,- не заставляет нас отвергнуть мою просьбу. Сделайте то, в чем дружба не отказала бы другу. Взамен того я предлагаю вам сто фунтов золота, вечный союз и мир". Феофил угрюмо и дерзко отклонил эту просьбу, говоря, что ученость, прославившая римское имя, никогда не сделается достоянием варвара. Однако варвары при том же самом Мамуне опередили греков в астрономии и геометрии, как это видно из их тогдашних стараний определить математически величину земного шара. <...> "Мамун собрал мастеров для изготовления астрономических инструментов и устроил в Шемасии, близ Багдада, обсерваторию. Здесь было положено начало наблюдениям и вычислениям, которые впоследствии проверялись и пополнялись во всех частях средневековой империи аравитян. Они послужили для составления тех таблиц движения небесных тел, без которых Кеплер и Ньютон не могли бы основать новейшей астрономии". "В то время, когда в Риме, - говорит Дрепер, - господствовало, во всей своей нелепости, мнение о плоской форме земли, испанские арабы в своих элементарных школах преподавали географию по глобусам. В Африке, в каирской библиотеке, магометане берегли почти с религиозным уважением один бронзовый глобус, который, как они думали, принадлежал некогда великому астроному Птоломею. "В то время, - говорит Шлоссер,- когда народы латинского племени не имели еще ни одной порядочной библиотеки и всего два университета, заслуживавшие это имя, в Испании считалось до семидесяти больших библиотек со многими тысячами томов и до шестидесяти высших учебных заведений". "При каждой мечети, - говорит Дрепер, - была устроена публичная школа, в которых дети бедных людей учились читать и писать и знакомились с предписаниями Корана. Для более достаточных классов существовали академии, вмещавшие в себе обыкновенно 25 или 30 отделений, причем каждое отделение было устроено для четырех студентов; вся академия находилась под управлением ректора. В Кордове, в Гренаде и в других больших городах существовали университеты, которыми часто управляли евреи; магометане держались того правила, что дельная ученость человека имеет более важное значение для успеха знаний, чем его личные религиозные мнения..." <...>

В магометанской Испании образование распространилось и на женщин. "Замечательным и неслыханным явлением у восточных народов, - говорит Шлоссер, -было то, что у испанских аравитян женщины также получали образование в учебных заведениях. Некоторые из них писали даже стихи, по которым учились в школах и которые надписывались на стенах большого дворца Абд-Эррахмана". <...> Еще любопытнее то обстоятельство, что в Испании были женщины, занимавшиеся медициной и хирургией; эти медики женского пола делали над женщинами те операции, при которых страдает стыдливость пациентки. <...>

По обширности своего распространения и по своей энергии умственное движение, господствовавшее во всем магометанском мире от IX до XII столетия, далеко превосходит все, что представляет нам в этом отношении классическая древность. У арабов не было, может быть, таких титанов, как Аристотель и Архимед, но зато числом своих замечательных ученых, разносторонностью их трудов, практическим значением их деятельности, обилием их открытий арабы далеко оставили за собою древних греков. Гениальный человек есть все-таки счастливая случайность. <...> Отец Архимеда мог умереть в молодых летах или жениться на какой-нибудь дуре, и тогда легко могло бы случиться, что многие открытия, сделанные Архимедом, были бы сделаны гораздо позднее усилиями многих обыкновенных работников. Тогда не было бы того ослепительного блеска, который сосредоточивается вокруг одного великого имени; если мы таким образом разменяем на мелкую монету всех великих людей древней Греции, если мы оставим совершенно в стороне обаятельную красоту блестящих личностей и обратим все наше внимание исключительно на число веков и на массу сделанной работы,- словом, если мы скажем: греческий мир прожил столько-то времен и принес столько-то, - то окажется в результате, что арабы прожили меньше, а сделали больше.

Этот результат и показывает нам, что энергия умственного движения, находящаяся в прямой связи с обширностью его распространения, в арабском мире была гораздо значительнее, чем в греческом. У греков была всего только одна яркая светящаяся точка - александрийский музеум; у арабов такие точки считаются десятками; и они были рассыпаны на всем громадном пространстве, лежащем между Татарией и Атлантическим океаном. Каждая из этих точек была поменьше александрийского музеума; но все они в общей сложности были гораздо больше. Кроме того, десять небольших ученых обществ гораздо лучше, чем одно большое. Одно общество, совершенно изолированное от других, неизбежно погружается в филистерство и превращается в муравейник, в котором отдельные муравьи славят и превозносят друг друга. Является кумовство. "Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку". При существовании многих отдельных обществ является, напротив того, живой обмен мыслей: бдительный контроль друг за другом и сильное соперничество. Ученым некогда заснуть, потому что в таком случае они отстанут от общего движения идей и их критикуют не на живот, а на смерть более деятельные ученые, принадлежащие к другим обществам и, стало быть, не связанные с лежебоками узами служебного кумовства. Наконец, для арабских ученых было чрезвычайно полезно то, что они принуждены были много путешествовать, чтобы учиться у знаменитых профессоров, живших в различных пунктах магометанского мира. <...> Во время своих путешествий арабские ученые сталкивались с людьми всякого разбора; <...> они приглядывались к их образу мыслей, к их нуждам, к их деловой сметливости, к их ремесленным знаниям, и все эти разнородные впечатления, и все эти соприкосновения с текущей жизнью вливали в арабскую науку тот здоровый, практический и прикладной характер, который резко отличает ее от науки древних греков. <...> Арабские ученые пользовались уважением не только со стороны правительства, но и со стороны народа.

Между магометанами всех сословий были в ходу некоторые поговорки, ясно показывающие взгляд народа на ученую деятельность. Например, "чернила ученого так же драгоценны, как кровь мученика" <...> "Весь мир держится на четырех вещах: на учености мудрого, на справедливости сильного, на молитве доброго и на мужестве храброго". Всем подобным изречениям арабы приписывали очень почтенное и даже полурелигиозное происхождение; они говорили, что такие слова произнес или какой-нибудь великий халиф, или какой-нибудь личный друг и товарищ пророка. Зятю Магомета, халифу Али, приписывается много нравственных сентенций, и некоторые из них также относятся к деятельности ученых с величайшим уважением. Например: "Ученая знаменитость выше всех почестей". - "Тот не умирает, кто отдает жизнь науке". - "Величайшее украшение человека есть ученость".

Арабский народ не осуждал своих Анаксагоров на смерть, не называл своих Демокритов сумасшедшими, не собирался побивать своих Эсхилов камнями и не подносил своим Сократам чаши с ядом. Это обстоятельство делает одинаковую честь как умному народу, так и практически дельным ученым. Связь между наукой и жизнью была у арабов гораздо теснее, чем у греков, и этим объясняется значительная плодотворность арабской науки. Конечно, политическая жизнь арабов была совершенно не развита и наука нисколько не успела подчинить ее своему влиянию. Но спрашивается: где же и когда же она успела это сделать? До сих пор политика везде шла ощупью и валила через пень колоду. Уж не знаменитое ли английское равновесие трех властей составляет торжество науки^*? Такими торжествами лучше было бы и не хвастаться.

^* (Писарев рассматривал Англию как классическую страну капиталистической эксплуатации. Здесь он высмеивает мнимый демократизм политической системы Англии, основанной на разделении власти на совещательную, законодательную и исполнительную.)

Еще в одном отношении арабская цивилизация была счастливее греческой. У арабов гораздо меньше умственных сил превращалось в пустоцвет^*. Живопись и скульптура для арабов были совершенно закрыты, потому что Коран строго запретил своим поклонникам изображать людей и животных. Передовые люди очень скоро переросли Коран, но так как художнику необходима публика и так как публика продолжала уважать книгу Магомета, то живописцам и скульпторам невозможно было распустить крылья. Для украшения стен и потолков употреблялись разные фестоны, каемки и завитушки, известные под названием арабесков. Эта уцелевшая частица живописи была, очевидно, так узка и бедна, что сильные таланты никак не могли посвящать себя этой отрасли деятельности. Поэтому те прекрасные силы, которые у греков уходили в пластическое искусство, у арабов целиком сохранились для науки. Если же мне кто-нибудь заметит, что великий художник, по самому складу своего ума и темперамента, не может сделаться великим ученым, то я в ответ на это основательное возражение назову только два имени: Леонардо да Винчи и Микельанджело. Оба они принадлежат к числу величайших живописцев в мире, но первый был, кроме того, величайшим механиком и инженером, а второй - величайшим архитектором своего времени. А в архитектуре одной силой фантазии немного возьмешь. Действовать в ней ощупью тоже невозможно. Тут надо все заранее вычислить, размерить и предусмотреть. <...> Следовательно, Леонардо да Винчи и Микельанджело совершили бы много великих подвигов в науке, если бы они не тратили своего драгоценного времени на картины и статуи. Запрещение Корана неразумно, в этом никто не сомневается, но в данном случае оно принесло арабам пользу. <...>

^* (Это место работы Писарева весьма примечательно. Он считает, что сила арабов заключалась наряду с другими факторами в том, что они не растрачивались на "пустоцветы", к которым публицист относил большинство видов искусств. Эта мысль Писарева связана с его пониманием потребностей. Сводя первостепенные потребности к материальным, Писарев рассматривал духовные потребности (и прежде всего потребности эстетические) как нечто второстепенное. Он полагал, что до тех пор, пока не будут удовлетворены первые, незачем отвлекать силы людей на удовлетворение вторых, тем более что удовлетворение духовных потребностей представляет собой монополию господствующих классов. С этим связаны его негативистские высказывания об искусстве.)

В заключение этой длинной главы об арабской науке постараюсь представить короткий список тех услуг, которые оказаны арабами европейской цивилизации. Само собою разумеется, что в этот список войдут только такие предметы, которых значение будет совершенно понятно для читателя^*.

^* (Далее следует длинный список выдающихся открытий, совершенных арабскими учеными и сыгравших важную роль в развитии человеческой цивилизации. - Сост.)

XIII

В интеллектуальном отношении вся история средних веков представляет собою продолжительную, упорную, многосложную и разнообразную в своих проявлениях борьбу между римским обскурантизмом и наукой. Я брошу теперь беглый взгляд на некоторые эпизоды этой интересной и чрезвычайно драматической борьбы.

В первой половине X века один юноша, воспитывавшийся в орильякском аббатстве, в провинции Оверни, обратил на себя внимание Бореля, графа барселонского. Отправляясь из Франции в Северную Испанию, принадлежавшую в то время наследникам Карла Великого, Борель взял с собою молодого орильякского монаха, которого звали Гербертом. Герберт стал учиться математике, астрономии и медицине. Он отправился путешествовать по всей Испании, жил несколько времени в Кордове, где царствовал тогда знаменитый халиф Абд-Эррахман III, выучился арабскому языку, слушал лучших тамошних профессоров и на всю жизнь привязался всеми силами своей страстной и даровитой природы к той великой цивилизации, которая так великодушно приняла, обласкала и наделила полезными знаниями его, иностранца и иноверца. Из Испании он вместе со своим покровителем, Борелем, поехал в Рим, где находился в то время император Оттон Великий; Герберт понравился Оттону, умевшему ценить в людях умственные способности и основательные знания. Оттон стал давать Герберту некоторые поручения, требовавшие большого искусства. Герберт исполнял их безукоризненно и, в награду за свою расторопность, был назначен аббатом в Боббио. Итальянские монахи невзлюбили его отчасти за то, что его назначил на это место немец Оттон, отчасти оттого, что он сам был родом француз, водил хлеб-соль с магометанами и обладал такими знаниями, о которых монахи его боялись даже подумать. Разными ежедневными неприятностями почтенные иноки Боббио так сумели насолить своему аббату, что тот бросил все и опрометью бежал из своего аббатства, сначала в Рим, а потом во Францию, в город Реймс. В Реймсе существовало училище, основанное, вероятно, при Карле Великом; тут преподавались не только богословие и то, что называлось тогда философией, но и кое-какие лохмотья реальных наук. Герберт с удовольствием пристроился к этому училищу, тем более что в числе наставников были честные и неглупые люди, которые добросовестно оценили ум, знание и усердие скитающегося аббата. Архиепископ реймский, Адельберон, бывший в то время канцлером французского короля, также полюбил Герберта и скоро назначил его директором реймского училища. Герберт с большой энергией принялся за свое любимое дело - за распространение и оживление любви к научным занятиям. Он старался поделиться со своими учениками всем, что он приобрел в Испании. Он преподавал музыку, арифметику, геометрию, медицину, высшую грамматику, написал популярный учебник риторики, собирал верные списки произведений древних писателей и распространял их во множестве копий. Он ввел в своем училище употребление арабских цифр и стал преподавать по глобусу, вывезенному им из его возлюбленной Кордовы. Глобус возбуждал всеобщее удивление, но ни светское, ни духовное начальство не мешало Герберту употреблять его при своем преподавании. Франция в этом отношении была не так разборчива, как Италия. В Италии глобус был бы непременно запрещен как басурманское нововведение, совершенно несогласное с мыслями Августина и Лактанции о виде земли и о невозможности антиподов. Но и в Реймсе на Герберта смотрели с каким-то суеверным уважением, похожим на страх. О нем сохранились слухи, что он смотрел на звезды через какие-то особенные трубы, что он состроил часы, что он придумал орган, приводившийся в движение посредством пара.

Всем средневековым ученым приписывалось обыкновенно такое множество изумительных изобретений, у каждого из этих людей их современники видели столько небывалых и даже невозможных снарядов, инструментов и машин, что, читая подобные рассказы, историк решительно не знает, где кончается правда и где начинается игра воображения. <...> Насчет Герберта достоверно во всяком случае то, что, живя в Реймсе, он сильно подействовал на умы своих современников.

При вступлении на престол Гуго Капета французское духовенство, начинавшее уже сознавать свою национальную самостоятельность, повздорило с папой, желавшим по обыкновению вмешиваться в дела всех католических государств. Епископ орлеанский произнес очень смелую речь на соборе французского духовенства в Реймсе. Речь эта была написана Гербертом, скромным и ученым директором реймского училища. В этой речи заключались сильные упреки против римского невежества. "Нет в Риме ни одного человека, - говорил епископ, - это известно, - который бы обладал достаточными сведениями, чтобы быть порядочным привратником. С какого же права осмеливается учить других тот, кто сам ничему не учился?" Словом тот обозначается здесь ни более ни менее как сам папа; от папы требуют отчета в его знаниях; о папе говорят, что он не годится в дворники; что же это такое? Реформация, что ли, совершилась в X столетии? Ничуть не бывало. Эту еретическую хулу, за которую в течение многих последующих столетий перевешали, перерезали и изжарили тысячи простодушных и откровенных людей, эту самую хулу, говорю я, произносит публично, в торжественном собрании католического духовенства, католический прелат, единственно потому, что того требовали в данную минуту политические интересы. А Герберт, разумеется, <...> находит здесь удобный случай высказать вслух всему католическому миру такие истины, которые во всякое другое время непременно подвели бы неосторожного обличителя под уголовный суд, в тюрьму и, может быть, на костер. Далее следуют истины еще менее способные доставить папе удовольствие: "Если бы посланники короля Гуго могли дать взятку папе и Кресценцию, то дело короля приняло бы совершенно другой оборот". Потом говорится подробно о том, как папы взаимно друг друга истребляли. "И неужели таким людям, - спрашивает епископ, - наполненным всякою скверною и лишенным "всяких познаний человеческих и божественных, неужели им должны подчиняться все служители церкви, - люди, известные всему миру обширностью своей учености и святостью своей жизни? Первосвященник, который таким образом грешит против своего брата и при увещании не хочет слушать голоса совета, становится мытарем и грешником". Далее насчет папы предлагается вопрос: "Не есть ли он атихрист?" Папу называют "человеком греха" и "пучиной беззакония". - Епископ бросает общий взгляд на положение всего исторического мира и бьет папство по самым больным его местам. "Рим, - говорит он, - уже давно потерял всякое влияние на Востоке. Александрия и Антиохия, Африка и Азия оторваны от него; Константинополь прервал с ним сношения; средина Испании понятия не имеет о папе".

Злейший враг католичества не мог бы нанести ему более чувствительных ударов, чем те, которые наносит ему здесь епископ орлеанский; что Герберт написал такую речь, это вовсе неудивительно; но что ее решился произнести на соборе прелат, не живший никогда в магометанской Испании и не вынесший оттуда непримиримой ненависти к невежеству и обскурантизму, - это в высшей степени замечательный факт <...> Все знали, кем была написана речь, произнесенная епископом орлеанским; это обстоятельство так сильно выдвинуло Герберта вперед, что он почти тотчас после собора получил сан архиепископа реймского. Но в то же время он естественным образом навлек на себя непримиримую ненависть папы и всех его корыстных и бескорыстных обожателей. Вследствие этого положение Герберта как архиепископа реймского было очень шатко и двусмысленно. Строгие католики смотрели на него как на еретика и узурпатора. Герберт старался приобрести себе любовь и доверие подчиненного ему духовенства, относясь кротко и снисходительно к тем естественным стремлениям человеческой природы, с которыми постоянно боролись фанатики и против которых декламировали лицемеры. "Я не запрещаю брака, - говорил он. - Я не осуждаю вторичных браков. Я не порицаю тех, которые едят мясо".

Эта политика Герберта была очень искусна, и для католической церкви спокойное обсуждение вопроса о браке духовных лиц было в то время особенно необходимо, потому что до времен Григория VII, занимавшего папский престол в конце XI века, этот вопрос был еще не решен. Было бы, вероятно, гораздо лучше для всего католического мира, если бы этот важный вопрос решился в том смысле, в каком понимал его Герберт. Но не в эту сторону направлялось общее течение тогдашних идей и событий. Благоразумие было ненавистно тогдашним людям именно потому, что оно - благоразумие и что вследствие этого оно противоположно, с одной стороны, всем беспорядочным взрывам чувства, страсти и фантазии, а с другой стороны, финансовым интересам тех ловких людей, которые умеют обращать эти взрывы в источники не малых доходов. Герберту не помогла никакая политическая мудрость. Папа торжественно запретил ему отправлять архиепископские обязанности. Папский легат, Лев, произнес по этому случаю любопытную речь, которая должна была служить противоядием знаменитой речи епископа орлеанского.

"Викарии Петра и их ученики, - говорил он между прочим,- не хотят иметь своими учителями Платона, Вергилия, Теренция и все остальное стадо философов, которые носятся в высоте, подобно птицам воздушным, и погружаются в глубину, подобно рыбам морским; и вследствие этого вы говорите, что они недостойны быть привратниками, потому что не обладают искусством писать стихи. Петр - действительно привратник, но привратник неба". Что папа берет взятки, этого легат нисколько не отрицает, но он доказывает, что тут нет ничего предосудительного. "Разве, - спрашивает он, - Спаситель не принял приношения волхвов?" Он также нисколько не сомневается в действительности преступлений, совершенных папами; он не хочет только, чтобы эти преступления выводились на свет. "Хам,- говорит он, - был проклят за то, что открыл наготу отца своего".

Рассуждения красноречивого легата Льва до такой степени понравились его слушателям, что Герберт не нашел себе в них никакой поддержки. Он сложил с себя сан архиепископа и удалился в Германию, ко двору малолетнего короля Оттона III. Там он сделался наставником Оттона, стал заниматься научными опытами и наблюдениями и дал своему воспитаннику образование блистательное для тогдашнего времени. В 996 году шестнадцатилетний король Оттон, пылкий, честолюбивый и образованный, пошел с войском в Италию, чтобы утвердиться в Риме и уничтожить тамошнюю кровавую неурядицу. Герберт находился в свите Оттона и, в качестве его бывшего наставника, пользовался особенным уважением и дружбой молодого короля. В 998 году Оттон сделал Герберта архиепископом равенским, а на следующий год, по смерти папы Григория V, Герберт, по приказанию своего бывшего воспитанника, вступил на папский престол под именем Сильвестра II.

Это явление было в высшей степени оригинально. Папой сделался тот самый человек, которого вся Европа знала как умнейшего и опаснейшего противника папства и клерикальной политики. Все свои духовные должности Герберт занимал постоянно независимо от духовенства и наперекор его желаниям. Аббатом в Боббио его назначил Оттон I; архиепископом реймским - Гуго Капет; архиепископом равенским - Оттон III; наконец, на папский престол его посадил тот же Оттон III. Но из Боббио и из Реймса его вытеснили интриги клерикалов; из Равенны его не успели вытеснить отчасти потому, что он пробыл там недолго, а отчасти потому, что Оттон был в это время в Италии и не любил шутить с теми людьми, которые не хотели ему повиноваться. Наконец Герберт сделался главой католического мира, а Оттон все-таки продолжал жить в Италии, так что каждое слово нового папы почерпало себе силу и обязательный авторитет из присутствия немецкой армии.

Можно было ожидать важных преобразований в управлении церкви и во всем строе тогдашнего общества. Оттон был молод, умен, полон энергии <...> Папа и император были воодушевлены одинаковыми стремлениями: оба ненавидели невежество и презирали испорченность тогдашнего духовенства. А между тем все их прогрессивные желания пропали даром. Итальянцы ненавидели их обоих, как иностранцев, а немцы обижались тем, что их король Оттон живет в Италии, а не в Германии. Оттону надо было постоянно то ублажать своим присутствием ревнивых и любящих немцев, то укрощать, также своим присутствием, шаловливых и ненавидящих итальянцев. Так он мыкался постоянно между Италией и Германией, не успевая принести существенной пользы ни той, ни другой стране. <...> Отказаться от Италии значило отдать папство в руки всяких негодяев, вроде Альбериха, Кресценция, Марозии, Теодоры и разных других продуктов тогдашней итальянской жизни. Опять пошла бы та же история: этого задушили, другого изуродовали, третьего уморили голодом и так далее. А такие события, совершающиеся над головой церкви, производили болезненное потрясение в самых отдаленных углах тогдашней Европы, и потому было не все равно, кто сидит на папском престоле и кто управляет действиями папы.

Пока Оттон мыкался между Италией и Германией, Сильвестр II держался кое-как в Риме благодаря тому страху, который чувствовали римляне перед именем молодого и энергичного императора. Но производить какие-нибудь решительные преобразования, какие-нибудь значительные передвижения в личном составе высшего итальянского духовенства - об этом до поры до времени нечего было и думать. <...> Поэтому Сильвестр решился сначала осмотреться в своем новом положении, узнать характер окружающих людей и разъяснить себе игру тех многосложных страстей и интересов, которые спутывали со всех сторон папское могущество. Но итальянцы не долго позволили Сильвестру предаваться этим предварительным исследованиям. В 1002 году умер Оттон III, а вслед за ним скончался и папа. Оба умерли в Италии, и есть сильные основания думать, что оба умерли от яда. Клерикальная партия, то есть почти все духовенство, черное и белое, продолжало ненавидеть Герберта и в то время, когда он был уже Сильвестром И. Клерикалы очень хорошо умеют сами различать в папе человека, и человек никак не становится для них священным с той минуты, как он надевает тиару, несмотря на то что те же клерикалы требуют от всех других людей безусловного уважения к папе, совершенно независимо от его личных достоинств. Те же самые клерикалы которые, голосом легата Льва, указывали на поступок Хама и на последствия этого поступка, те же самые клерикалы очень усердно стали открывать наготу отца своего, когда отцом их сделался человек, ненавистный им по своим познаниям и по своему взгляду на вещи. Духовенство постаралось распустить о папе Сильвестре по всей Европе самые нелепые слухи, рассчитанные на то, чтобы возбудить в народе недоверие и ненависть к главе католической церкви. Тут пошла в ход даже клевета, а не только раскрывание наготы. <...>

Так жил, так умер и так поминался своими современниками один из самых ранних предвестников нашей цивилизации. Известное дело: ласточка еще не приводит с собою весну, но настоящая ласточка, птица, и не прилетает в наши края тогда, когда весна еще не установилась. В мире людей дело другое: <...> такие ласточки своим ранним появлением и своими страданиями действительно ускоряют наступление той весны, которая должна пригреть и накормить их отдаленных потомков.

XIV

Начавшись в X веке, влияние арабской цивилизации на Европу постоянно и быстро усиливалось в течение трех последующих столетий. Арабская философия незаметно разливалась во все стороны по тем неуловимо тонким каналам, по которым всегда проходит успешно всякая идея, заключающая в себе зародыш новой исторической жизни. Европейская мысль начинала шевелиться, и ее первое пробуждение выразилось в рассуждениях о религиозной догматике.

Нетрудно понять, почему умственные силы мыслящих людей направились прежде всего именно в ту область, в которой ум всегда оказывается бессильным. Во-первых, все люди, имевшие возможность и желание заниматься размышлениями, принадлежали в то время к духовному сословию. Во-вторых, теология поглощала в то время все науки; ни о солнце, ни о луне, ни о земле, ни о воде, ни о животных, ни о людях, решительно ни о чем нельзя было размышлять серьезно, не сталкиваясь так или иначе с теологией и не чувствуя над собою ее влияния. Вопросы, которые теперь решаются посредством телескопа, микроскопа, химического анализа или анатомического ножа, решались в то время безусловно и безапелляционно приговором папы или собора. Мыслящие люди занялись теологией просто потому, что, кроме теологии, в умственной жизни тогдашней Европы не было решительно никакого содержания. А как только начались серьезные размышления о догматике, так начались немедленно и те разногласия, которые на языке клерикалов называются ересями.

Теоретические мнения средневековых еретиков и возражения их противников для нас нисколько не интересны, но появление ересей очень важно, как барометрическое указание на положение умственной погоды; история некоторых ересей также очень интересна, потому что в них можно разглядеть, каковы были характеры, умы, страсти и взаимные отношения тогдашних людей, корпораций и народных масс. Еретиком назывался в средневековой Европе такой человек, который имел против себя материальную силу, а за себя - свое личное убеждение, неспособное избавить его ни от тюрьмы, ни от плетей, ни от костра. Личное убеждение, противоположное мнениям сильных людей и большинства, может возникнуть только путем размышления, а такое размышление, которое заставляет человека идти в тюрьму или на смерть, возможно только там и тогда, где и когда существует уже сильное умственное движение. Вот это я и называю барометрическим указанием. Как держит себя одинокая личность, вооруженная только силой индивидуального убеждения, как смотрит на эту личность общество, как ведут себя в отношении к ней представители материальной силы - все это очень интересно для характеристики данной эпохи.

В половине XI столетия Беренгар Турский начал рассуждать о таинстве пресуществления. Его рассуждения очень не понравились духовенству. На нескольких соборах они были объявлены еретическими, и наконец второй латеранский собор, при папе Николае II, предложил Беренгару выбрать одно из двух: или смерть, или отречение. Беренгар доказал своим выбором, что он - человек очень неглупый. Он отрекся от своей ереси, но, как только гроза прошла мимо, он тотчас снова стал рассуждать и учить по-прежнему. На него опять посыпались благонамеренные доносы, и дело его на этот раз могло прийти к очень дурному концу, потому что он оказался уже нераскаянным и неисправимым еретиком. Во второй раз ему вряд ли предложили бы выбор. Но к счастью его, на папском престоле сидел в то время Григорий VII, и - о ужас! - этот знаменитейший из пап сам сочувствовал еретическим мнениям Беренгара. Григорий взял еретика под свое покровительство. Для большей убедительности Григорий выдумал даже, будто он видел видение и будто сама Пресвятая Дева являлась ему, чтобы засвидетельствовать справедливость мнений Беренгара. Клерикалы сами очень часто опирались на видения как на уважительное и надежное доказательство. Они обязаны были веровать в подлинность видения, и теперь тем более, что о видении говорил сам папа, и притом папа Григорий VII, лучший и непоколебимый защитник папства. Однако вышло иначе. Клерикалы оказались скептиками, и, когда разгорелась борьба между Григорием VII и германским королем Генрихом IV, собор немецких епископов проклял папу как приверженца беренгаровской ереси и как колдуна.

Оказывается таким образом, что непогрешимость папы никогда не была серьезным делом для самих клерикалов. Как только папа делал не то, чего им хотелось, так сейчас являлась критика его поступков и вслед за критикой - клевета, к которой клерикалы обращались с особенным удовольствием. Но Беренгара им так и не удалось изжарить. В XII столетии им пришлось испытать еще более жестокие огорчения. Число училищ быстро увеличивалось. <...>

Но вся премудрость всех этих училищ не удовлетворяла горячей любознательности тогдашних передовых умов. Неодолимая сила тянула их на самый далекий запад, в университеты магометанской Испании, и эта притягательная сила с каждым годом становилась значительнее и действовала успешнее. То, что во время Герберта было единичным случаем, обратилось понемногу почти в общее правило. Петр Достопочтенный, аббат монастыря Клюньи, жил несколько лет в Кордове и не только выучился превосходно говорить по-арабски, но даже перевел Коран на латинский язык.

На этот последний факт стоит обратить внимание. Духовное лицо, пользовавшееся важным значением, безукоризненной репутацией и глубоким уважением всех своих современников, переводит ту ужасную книгу, на которой основана вся религия поганых басурманов, самых опасных врагов христианства. Значит, уже в XII столетии были в Европе люди, способные смотреть на чужую религию без фанатической ярости и способные изучать канонические книги этой религии просто и спокойно, как важный исторический факт, имевший огромное влияние на судьбу многих миллионов людей. - <...> В XII веке умственные занятия становятся уже для многих европейцев насущной потребностью. Появляются уже такие люди, которые бледнеют, сохнут, сходят с ума над книгами и за книжные идеи без страха и без сожаления отдают свою жизнь. Бесплодны и неуместны были многие усилия этих людей, мечтательны и неосуществимы их стремления, узок горизонт их мысли, но велика и бескорыстна была их любовь к истине, тревожно и неутомимо их искание, неукротима и непоколебима их железная воля. Это были в самом деле мученики; они в течение всей своей жизни сжигали в упорном и бесплодном труде свои великие умственные силы, и все для того, чтобы рано или поздно столкнуться с римским обскурантизмом и разлететься вдребезги от этого столкновения.

Для нас, для людей, уже имеющих возможность трудиться и бороться за истину совершенно сознательно, для нас должны быть дороги и священны все ошибки и все мучительные разочарования, все бесплодные усилия, все умственные, нравственные и физические томления, даже все непроходимые глупости честных, великих и уже забытых работников мысли, изнывавших среди бессмыслиц средневековой Европы. Мы должны всегда помнить, что жизнь, по выражению Некрасова, "жертв искупительных просит". Для того чтобы один человек открыл плодотворную истину, надо, чтобы сто человек испепелили свою жизнь в неудачных поисках и печальных ошибках. Если бы средневековые философы не бродили ощупью, то европейцам XIX столетия приходилось бы и бродить, и витать, и пробовать над каменной стеной крепость человеческого черепа. А что любовь к истине и жажда знания не угасли среди неудач и насмешек, под гнетом невыносимой скуки тогдашних философствований и под ударами разъяренного невежества, что эта любовь и эта жажда, напротив того, разгорались сильнее после каждого нового поражения, - это может служить нам самым верным ручательством за несокрушимую живучесть и блестящую будущность европейской цивилизации.

Одним из самых неутомимых двигателей просвещения в XII веке был Петр Абеляр, знаменитый и несчастный любовник знаменитой и несчастной Элоизы. У этих двух людей любовь к умственной деятельности и желание разливать вокруг себя знания доходили не до страсти - это выражение слишком слабо, - а до исступления, до бешенства, до неизлечимой мономании. И эта нервная болезнь действовала заразительно на тех людей, которые приходили сними в близкое соприкосновение. Конечная цель умственной деятельности была для них неясна, но зато пыл их страсти был неукротим. Они учились сами и вовлекли в учение других, потому что без этой работы они не могли жить. <...>

При своем колоссальном уме Абеляр мог бы дойти до степеней очень известных, если бы только он согласился насиловать естественное течение своих мыслей и пригонять их искусственным образом к заранее установленному результату. Но именно этого фокуса он никогда не умел и не хотел делать. Он никогда не управлял своей мыслью; он сам, всем существом своим, отдавался ее свободному и неудержимому течению. В этом обстоятельстве заключается тайна того обаятельного влияния, которое он имел на своих многочисленных слушателей. Как бы ни были недостаточны его фактические знания о природе и о человеке, как бы ни было узко его материальное миросозерцание^*, как бы ни были бесплодны его усилия, - он все-таки был всегда искренним мыслителем, неподкупным и неустрашимым искателем истины. Вся его жизнь была полуинстинктивной, полусознательной, но всегда честной и мужественной борьбой за самостоятельность и полноправность человеческого мышления. <...> Такие цельные характеры, такие "сердца из золота и стали" навсегда упрочивают за собою глубокое и страстное уважение всех людей, имеющих малейшее понятие о том, что значит с наслаждением трудиться, страдать и бороться за любимую идею.

^* (В тексте неточность: вместо "материальное миросозерцание" следует читать "материалистическое миросозерцание".)

Есть основание думать, что доктрины Абеляра хватали очень далеко и что в них заключались зародыши таких преобразований, которые несколько столетий спустя действительно стали прокладывать себе дорогу в церковь и в общество. В числе учеников и страстных поклонников Абеляра находился один молодой человек, Арнольд, уроженец итальянского города Бредши (Brescia), известный в истории под именем Арнольда Брешианского. Этот молодой человек хотел сделать в XII веке то, о чем до сих пор хлопочут напрасно государственные люди Западной Европы. Он хотел совершенно отделить церковь от государства. "Он явился в Рим, - говорит Шлоссер, - и с большим успехом стал проповедовать в народе, что духовенство обязано заниматься только тем, к чему призвано, и не должно ни принимать участия в земных делах, ни пользоваться светской властью. Арнольд сделался совершенным оракулом римлян". Проповедь Арнольда началась около 1140 года. На несколько времени он принужден был удалиться из Рима в Швейцарию, но в 1145 году он опять вернулся в Рим с толпой прозелитов, приобретенных в Швейцарии, и на этот раз стал действовать так успешно, что римляне выгнали вон папу Евгения III, учредили по примеру своих предков сенат и восстановили все формы древней республики. Пирование это продолжалось до 1154 года, римляне XII века не были, однако, похожи на древних республиканцев, они постоянно чувствовали свою слабость и постоянно искали себе покровительства у германского императора Конрада III <...>. Любопытно заметить, что Конрад, которому, по всей вероятности, крепко надоели претензии духовенства, питал греховное сочувствие к еретическим мыслям Арнольда, стоявшего тогда во главе римской республики. "Он соглашался, - говорит Шлоссер,- что духовные не должны были ни вести войн, ни возбуждать кровопролитий и что их призвание ограничивается только проповедями и богослужением" <...>.

Однако из этого сочувствия Конрада ровно ничего не вышло. Конрад умер в 1152 году, римляне призвали к себе назад папу Адриана IV, а в конце того же самого года преемник Конрада, Фридрих Барбаросса, вступая в Рим для коронования, обещал папе уничтожить римскую республику, схватить Арнольда и выдать его клерикалам. Все это было исполнено, и папа приказал немедленно сжечь дерзкого еретика.

Таким образом погибали в средневековой Европе все люди, искренно преданные благу человечества и возлагавшие свои надежды на стойкость и благоразумие народных масс. Массы в то время были из рук вон плохи. Они могли прийти в неистовый восторг и двинуться целыми ордами в Азию, послушавшись жалобных восклицаний какого-нибудь Петра Пустынника или Бернара, но спокойно и твердо стоять за сознательно понятое право они были решительно неспособны. Впрочем, в природе не пропадает ни одна частица материи. А в истории человечества ни одна мысль, ни одна попытка, ни одна неудача и ни одна ошибка не остаются без последствий. Все это западает в умы людей, зреет и развивается в них незаметно и потом вдруг воплощается в новом перевороте или в новой бытовой форме.

XVI

Театром первой серьезной борьбы между папством и самостоятельным человеческим мышлением сделалась та самая земля, в которой влияние магометанской Испании породило поэзию трубадуров. Южная Франция в XII веке была богатой, промышленной и образованной страной. Большие города ее пользовались самоуправлением и вели обширную торговлю, в каждом из таких городов, в Монпелье, в Арле, в Тулузе, в Нарбонне, в Безье, находились высшие училища, в которых превосходные еврейские ученые с большим успехом преподавали медицину, несмотря на протесты и угрозы епископов и монархов. Рыцари и благородные дамы занимались стихоплетством, оказывали покровительство странствующим певцам и вовсе не были расположены преследовать фанатической ненавистью ученых еврейских врачей или смотреть на испанских арабов как на гнусное отродье сатаны. Достаточные горожане умели читать и писать и обнаруживали наклонность к умственным занятиям. Многие из них читали Библию и углублялись в серьезные размышления о несовершенствах церковной иерархии и о противоречии, существующем между образом жизни духовных лиц и точным смыслом евангелического учения. Агенты папства ловили и сжигали тех людей, которые высказывали громко свои нескромные замечания, но всех было невозможно перехватать и зажарить. Движение мысли распространилось, и число еретиков быстро увеличилось. Они поражали римскую иерархию и серьезными аргументами и остроумными сатирами. Они увлекали за собой дворянство и даже часть духовенства. Они говорили, что святость священника заключается не в его звании, а в нравственной чистоте его жизни, что богатство духовенства есть следствие и источник многих злоупотреблений, что епископы не должны вмешиваться в войны и участвовать в кровопролитиях. Они отрицали чистилище и продажу индульгенций. Они требовали, чтобы священное писание было переведено на народный язык и чтобы на этом же языке совершалось богослужение. Словом, реформа Лютера по своей идее была уже готова в XII столетии. Но остальная Европа в это время была непохожа на Южную Францию, и папе Иннокентию III, вступившему на престол в 1198 году, без особенного труда удалось двинуть целую орду рыцарей, монахов и разбойников в цветущие земли провансальских вольнодумцев. В 1209 году начался знаменитый крестовый поход против альбигойцев^*; так называли еретиков Южной Франции по имени города Альби; крестоносцы сделали свое дело как следует; богатство, промышленность, поэзия, медицина, ересь - все потонуло в крови. Римская иерархия перепахала всю страну заново и посеяла в ней свое семя так основательно, что в настоящее время Южная Франция может смело похвастаться своим безукоризненным клерикализмом, своей яростной ненавистью к протестантам и своим глубоким невежеством. Во время революции прошлого столетия католическая реакция была особенно сильна в тех самых больших городах Южной Франции, в которых до крестового похода против альбигойцев развивалось реальное знание и вырастала свободная мысль. - Клерикалы серьезно задумались над событиями XII века; смелое философствование отдельных личностей, быстрое распространение ересей в народных массах - все это было для них совершенно ново. Они сообразили, что пришла пора переменить тактику: держаться чисто отрицательных мер, то есть давить без разбору все проблески образования, - это было очень удобно в VI и в VII веке, но в XII и в XIII такая работа становилась уже затруднительной. Можно было задать страху еретикам посредством поголовного истребления, но часто прибегать к таким героическим средствам и одерживать такие блестящие победы было опасно: нет той системы, которая могла бы постоянно поддерживать себя конвульсивными потрясениями. Надо было измыслить какую-нибудь машину, - такую, которая давила и извращала бы человеческий ум ровно, спокойно, постоянно, без открытой войны, без опустошения целых областей. Машина эта действительно была изобретена и пущена в ход в начале XIII века. Она состояла из трех главных частей, которые, однако, были очень тесно связаны между собою. Во-первых, нищенствующие ордена, во-вторых - церковная схоластика и, в-третьих - инквизиция. - Два фанатика, Франциск и Доминик, основали в начале XIII века два монашеских ордена, францисканцев и доминиканцев>^**; люди, поступающие в эти ордена, обязывались жить милостыней, отказываться от всякой роскоши, ходить по городам и селам и при каждом удобном случае говорить народу проповеди на народном языке. Посредством этих орденов, разросшихся с изумительной быстротой, римская иерархия приобретала постоянное и очень сильное влияние на низшие классы народа. Обязательная бедность францисканцев и доминиканцев зажимала рот тем еретикам, которые обращали внимание народа на богатство и изнеженность римского духовенства. К словам аббатов или епископов, одетых в бархат и заплывших жиром, народ мог относиться с предубеждением, он мог смотреть на этих людей как на чиновников, получающих огромное жалованье за свою службу. Но когда те же самые мысли высказывались человеком, переносящим добровольно всякие лишения, тогда эти мысли должны были получить в глазах массы значительный вес. Тут вся наружность оратора говорила ясно, что он никем и ничем не может быть подкуплен. Но надо было устроить так, чтобы воодушевление этих нищих-ораторов постоянно поддерживалось и подогревалось. Кроме того, надо было строго наблюдать за тем, чтобы они не сбивались в сторону, чтобы они говорили действительно все то и только то, что, по соображениям римской иерархии, следовало говорить. В противном случае все их влияние на простой народ могло бы обратиться против папства, и, вместо того чтобы быть полезнейшими защитниками папских принципов, они могли сделаться их опаснейшими врагами. Чтобы застраховать нищенствующих монахов от ереси, римская иерархия ухитрилась направить все их умственные силы к бесконечным диалектическим турнирам схоластического богословия. Вся философия и все богословие средневековой Европы называется в настоящее время схоластикой. Само слово схоластика не заключает в себе никакого порицательного значения. Оно происходит от латинского слова "schola", что значит "школа". Философия и богословие тех времен называются школьными по той причине, что они господствовали в тогдашних школах. Но та схоластика, которую старался развивать Рим, носит на себе совершенно особенную печать. Ее типическое свойство заключается в том, что результат, к которому обязан прийти мыслитель, всегда известен заранее. Например, Абеляр, не имевший ничего общего с той специальной схоластикой, которую взлелеяли клерикалы, написал очень неприятную для Рима книгу под заглавием: "Sic et non" ("Да и нет"). В этой книге он доказывает, что сочинения многих церковных писателей, считавшихся непогрешимыми, заключают в себе огромное количество внутренних противоречий, что эти писатели противоречат друг другу на каждом шагу, что об одном и том же вопросе они говорят и да, и нет. <....> Настоящий схоластик должен был взяться за дело совершенно иначе. Еще не раскрывая ни одной книги, он уже знал твердо, что в таких-то писателях никаких противоречий быть не может. Этот вывод стоял непоколебимо, и к нему он должен был непременно прийти в конце своего исследования. Значит, все дело его состояло в том, чтобы посредством диалектических маневров примирить все крайности, даже и такие, которые никак не могут примириться. Если один авторитет говорит: "да", а другой: "нет", то схоластик должен доказать, что оба правы и что оба между собою согласны. Чтобы устроить такой фокус, схоластик, разумеется, должен напустить такого тумана, который отнял бы у слушателей и учителей всякую возможность понимать различие между да и нет. Так схоластики и поступали действительно. У доминиканцев величайшим искусником по части напускания тумана считался Фома Аквинский, живший в XIII веке и наполнивший своими диалектическими хитросплетениями двадцать три фолианта. У францисканцев нашелся свой искусник, Дунс Скот (то есть шотландец), живший в одно время с Фомою, но написавший только двадцать фолиантов. <...> Скотисты с фомистами очень горячо спорили, причем спорящие стороны с замечательным искусством прикидывались, будто понимают друг друга. Иногда спор переходил в драку, и тогда взаимное понимание становилось уже непритворным. Цель римской иерархии достигалась, умственные силы горячих фанатиков вертелись в заколдованном кругу, воспламенялись в безвыходных спорах, отвлекались от опасного вольнодумства и устремлялись против всех нефомистов или нескотистов со всей энергией бестолково-полемического задора. Доминиканцы утверждали совершенно серьезно, что прочитать книги Фомы Аквинского - значит проглотить всю человеческую мудрость. Доминиканцы были самым надежным воинством папы, гораздо надежнее францисканцев. Поэтому папа Григорий IX поручил им хватать, судить, пытать и жечь всех еретиков. Инквизиция была изобретена самим Домиником, и духовные дети этого великого палача сделались инквизиторами.

^* (Альбигойцы - последователи еретического движения во Франции, в Италии и Германии в XII-XIII вв. против католической церкви. Одним из центров движения был г. Альби (французская провинция Лангедок).)

^** (Францисканцы - члены нищенствующего монашеского ордена, созданного монахом Франциском Ассизским в Италии в 1207- 1209 гг. Орден возник в противовес официальной церкви, но со временем превратился в орудие борьбы папства со средневековыми ересями.

Доминиканцы - члены нищенствующего ордена, основанного в Тулузе испанским монахом Доменико де Гусманом. В 1216 г. орден был утвержден папой Гонорием III и вскоре превратился в орудие борьбы против еретиков и их физического истребления. Эмблема ордена - собака с зажженным факелом в зубах; доминиканцы называли себя "псами господними" (domini canes). В 1232 г. папство возложило на орден руководство инквизицией.)

Опираясь на нищенствующих монахов, на усовершенствованную схоластику, на шпионов и палачей священной инквизиции, папство смело и бодро вступило в борьбу с пробуждающимся самосознанием средневекового человека, у которого не было никаких орудий, кроме мысли и воли. В XIII веке папство, раздавившее альбигойцев, было всесильно. Долго ли продолжалось это могущество и каким образом европейская мысль старалась завоевать себе самостоятельность, об этом я поговорю довольно подробно в отдельной статье, под особым заглавием ("Умственный перелом в жизни средневековой Европы". Том IV, стр. 377)^*.

^* (Статья впервые публиковалась под названием "Перелом в умственной жизни средневековой Европы".)