НОВОСТИ    БИБЛИОТЕКА    КАРТА САЙТА    ССЫЛКИ
Атеизм    Религия и современность    Религиозные направления    Мораль
Культ    Религиозные книги    Психология верующих    Мистика


предыдущая главасодержаниеследующая глава

Прогресс в мире животных и растений

I

Введение

Человек, совершенно незнакомый с естественными науками, не может даже приблизительно представить себе, до какой степени разнообразны произведения природы. Натуралисты до сих пор не могут справиться с этим разнообразием и до сих пор постоянно строят различные классификации, которые постоянно приходится переделывать то в самом основании, то в многочисленных подробностях.

Во-первых, всю природу нашей планеты делят на три царства: минеральное, растительное и животное; но с одной стороны, Жоффруа Сент-Илер и Катрфаж желают, чтобы для человека было отведено четвертое царство, а с другой стороны, некоторые ученые утверждают, что между растениями и животными нельзя провести резкую границу, потому что между ними существует множество переходных форм. Разногласие начинается, таким образом, с первого шага; затем царства разделяются на отделы; царство животных, которое я постоянно буду иметь в виду в этом очерке, разделяется на два отдела: позвоночные и беспозвоночные. К первому принадлежат четыре класса. <...> Потом классы распадаются на порядки, порядки - на группы, группы - на семейства, семейства - на роды, роды - на виды, и наконец в каждом виде различается по нескольку пород, рас или разновидностей. Вот тут-то в самом конце классификации натуралисты-систематики испытывают постоянные огорчения. Возьмем, например, барана. Принадлежит он, по учебнику Григорьева, к царству животных, отделу позвоночных, к классу млекопитающих, к порядку двукопытных, к семейству полорогих, к роду ovis, вид - ovisaries.

Пока идет дело о высших инстанциях, от царства до порядка и даже до семейства, до тех пор все обстоит благополучно. <...> Но произносится родовое название ovis и начинается ряд недоразумений; вы не знаете, на что указывает это название - на сходство признаков или на единство происхождения. Что за слово ovis? Похоже ли оно на слово блондин или брюнет, или, напротив того, на фамилию Петров или Иванов? Вы предлагаете этот вопрос натуралисту, и он вам отвечает, что различные члены одного рода соединены между собой только сходством признаков. А члены одного вида? спрашиваете вы дальше. Это другое дело, отвечает натуралист, те связаны между собой единством происхождения. "Те животные, - говорит вам учебник,- которые сходны между собой во всех своих признаках (в строении своих органов, в наружной форме тела, в образе жизни и проч.) и которые происходят от совершенно подобных себе родителей, - соединяются при описаниях вместе в один вид".

Чудесно, думаете вы. Вот у меня ovis aries; стало быть, и сын его будет ovis aries, и внук, и правнук, и так далее до светопреставления. Если же я обращу взор свой в прошедшее, то увижу за своим ovis aries необозримо длинный ряд предков, которые все точь-в-точь похожи друг на друга и на своего общего родоначальника, на первого ovis aries, явившегося на свет без отца и без матери. Понимаю. Успокоившись таким образом, вы продолжаете читать историю о баране, но вдруг оказывается, что вы совсем ничего не понимаете. Вам объявляют, что баран "представляет множество разновидностей" <...> А куда же девался настоящий представитель вида? Где ваш неизменный ovis aries, на которого вы надеялись, как на каменную гору, и который должен был происходить "от совершенно подобных себе родителей"? Он вас обманул, он растаял у нас в руках и превратился во "множество разновидностей", с которыми вы опять не знаете, что делать. Вам представляются два возможные объяснения, и оба они одинаково губительны для вида ovis aries. Во-первых, вы можете держаться того принципа, что каждое животное происходит "от совершенно подобных себе родителей". Тогда вы должны будете допустить, что все мериносы происходят от мериноса, венгерские бараны от венгерского барана, курдючные овцы от курдючной овцы и так далее. Но ведь разновидностей действительно существует великое множество. <...> Стало быть, вам придется вместо одной формы ovis aries представить себе бесчисленное множество самостоятельных форм, вышедших из недр земли в полном всеоружии своих оттенков и атрибутов, точно так, как Минерва вышла из головы Зевеса. Очевидно, что понятие ovis aries окажется совершенно неуловимым мифом. Во-вторых, вы можете отбросить в сторону тот принцип, что дети совершенно подобны родителям. Тогда вы увидите, что и мериносы, и венгерские бараны, и английские, и курдючные могли произойти от одной общей формы, которую, пожалуй, можно будет назвать ovis aries. Но если эта общая форма расползлась таким образом в разные стороны и испытала на себе множество превращений, то какая же она после этого неизменная? А если ovis aries изменялся и вчера, и третьего дня, и в прошлом столетии, и в запрошлом, то где же основание думать, что он когда-нибудь был совершенно неизменным? <...> Встречаясь с разновидностями, нам пришлось бы или предположить, что они существуют от начала веков, или допустить, что они выработались из одной общей формы, способной изменяться.

Большинство натуралистов постоянно уклонялось от прямого разрешения этого неизбежного вопроса. Они отвечали так, что в ответе их всегда заключалось глухое внутреннее противоречие, которого они сами не хотели почувствовать. Они говорили, что земля испытала во время своего существования несколько таких геологических переворотов, которые всякий раз истребляли дотла всю органическую жизнь*. Вся наша планета перепахивалась таким образом заново и после каждого подобного пахания засевалась совершенно новыми и небывалыми видами растений и животных. Эти новые виды являлись совершенно готовыми и тотчас принимались за свойственные им занятия. <...> После последнего геологического переворота все пошло тотчас тем самым порядком, каким оно идет в настоящее время. Но натуралисты никак не решались утверждать, что из недр земли вышли готовыми не виды, а разновидности. Идеальный баран мог выдти готовым; на то он идеальный, на то он представитель неизменного типа, на то он родоначальник всей бараньей породы; но крымский баран, решетиловский, калмыцкий, одиннадцать английских, меринос и так далее - все это мелкие и частные явления, и о них никак не могло быть речи после такого великого события, как геологический переворот. Это - разновидности, представляющие большие или меньшие уклонения от оригинального и неизменного типа. Это - игра природы, это - случайное явление. <...> Тут натуралисты попадали, очевидно, в безвыходное противоречие, и такие слова, как игра природы или случайное уклонение, разумеется, ничего не объясняли и даже не представляли решительно никакого ручательства в пользу неизменности основного типа. Поэтому уже в последних годах прошлого столетия некоторые натуралисты стали догадываться, что виды могут перерождаться и что во всей органической природе, по всей вероятности, нет ничего неизменного, кроме тех общих законов, которыми управляется вся материя**.

* (Писарев имеет в виду так называемую теорию катастроф - учение о якобы периодически повторяющихся на земле внезапных грандиозных переворотах. Впервые была выдвинута французским ученым Ж. Кювье в 1812 г.; в наиболее полном виде представлена в его книге "Рассуждение о переворотах на земной поверхности" (1821). "Теория катастроф" была подвергнута критике английским ученым, одним из создателей современной геологии Ч. Ляйеллем (1797-1875). Однако некоторые слабые стороны взглядов Ляйелля (см. Ф. Энгельс. Диалектика природы. - Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 352) Писарев не заметил.)

** (Одним из тех, кто еще в XVIII в. высказывал мысль об изменчивости видов, был английский врач Эразм Дарвин (дед Ч. Дарвина).)

Одним из первых выразил эту мысль поэт Гете, который, как известно, был очень замечательным естествоиспытателем. Но пока господствовала теория геологических переворотов, до тех пор должна была держаться вера в самостоятельное значение видовых типов. Когда натуралисты думали, что земля несколько раз заселялась заново, тогда трудно было допустить предположение, что органическая жизнь всякий раз начинала свое развитие с самых простых форм и всякий раз путем медленного и естественного совершенствования доходила до более сложных явлений. Если стихии могли производить геологические перевороты, подобные переменам декораций в волшебном балете, то и все остальные процессы природы могли также совершаться необъяснимым путем мгновенных возникновений, исчезаний и превращений. При таком взгляде на прошедшую жизнь нашей планеты прямые наблюдения над законами природы, как они обнаруживаются в настоящее время, оказывались почти бесполезными. <...> Почему вы знаете, как действовали эти законы тогда? - можно было сказать такому наблюдателю. Теперь жизнь природы идет так, а тогда шла совсем иначе. Теперь в природе нет скачков, а тогда были. Рассуждая таким образом, можно было писать великолепнейшие геологические романы, и прошедшая жизнь нашей планеты долго казалась нам длинным рядом чудес и колоссальной борьбы таких титанических сил природы, которые теперь улеглись и успокоились на время или навсегда. Но понемногу в некоторых пытливых умах стало возникать сомнение: нельзя ли, думали они, объяснить все явления различных геологических эпох постоянным действием тех самых причин, которые до сих пор медленно, но безостановочно, каждый день и каждую минуту, изменяют вид земной поверхности*. Оказалось, что можно. Теория волшебных переворотов стала ослабевать и клониться к упадку. Наконец знаменитый английский геолог Чарльз Ляйелль окончательно уложил в могилу эту старую теорию и доказал, что законы, управляющие материей теперь, управляли ею, без малейшего перерыва, в течение тех длинных периодов, которых неизмеримый ряд называется прошедшей жизнью нашей планеты. Море медленно разрушает берега свои; река медленно наносит ил в своем устье; атмосфера медленно разъедает гранитные вершины горных хребтов. <...> Таким образом изменяется вид земли теперь; <...> и точно таким же образом совершалось это дело тогда, <...> когда существовали только низшие формы моллюсков. С тех пор, как расплавленное ядро земли покрылось твердой корой, с тех пор, как образовалась на нашей планете вода и атмосфера, - словом, с тех пор, как сделалось возможным существование растительных и животных организмов, - с этих пор земля не испытала ни одного такого переворота, который разом взбудоражил бы всю ее поверхность и, следовательно, истребил бы на ней все проявления органической жизни. Когда перевороты удалились таким образом в область поэтического творчества, тогда натуралистам представилась необходимость задуматься над решением громаднейшего вопроса.

* (Писарев, вероятно, имеет в виду "теорию актуализма", возникшую в борьбе с "теорией катастроф".)

Если разные трилобиты, белемниты, ихтиозавры, мастодонты и тому подобные исчезнувшие животные не были истреблены мгновенной переменой декорации, то почему же они исчезли? Если хвощи и папоротники каменноугольной эпохи не были выворочены с корнями действием разыгравшихся стихий, то почему же они уступили место другим растительным формам, которые потом в свою очередь были вытеснены новой флорой? Если идеальный баран не вышел из недр земли после последнего геологического переворота, то откуда же взялись крымские, венгерские, английские и всякие другие бараны? Если органическая жизнь не обрывалась на земле с той самой минуты, как она возникла, то, стало быть, нет никакой необходимости предполагать в ее истории существование необъяснимых скачков; если нет скачков, стало быть, есть последовательное развитие; если есть последовательное развитие, стало быть, есть постоянные законы; а если есть законы, то надобно до них добраться, не удовлетворяя своей любознательности такими удобными выражениями, как игра природы или случайное уклонение от неизменного типа. <...> Случая в природе нет, потому что все совершается по законам и всякое действие имеет свою причину; когда мы не знаем закона и когда мы не видим причины, тогда мы произносим слово "случай", и произносим его всегда некстати, потому что это слово никогда не выражает ничего, кроме нашего незнания, и притом такого незнания, которого мы сами не сознаем*.

* (Писарев ошибочно отождествляет случайность с незнанием причин тех или иных явлений. Случайность существует так же объективно, как и необходимость, независимо от того, познана она или нет.)

Ляйелль очистил науку от геологических чудес; другим натуралистам надо было сделать то же самое в отношении истории органической жизни; надо было, чтобы идеальный баран не изображал собою Венеру, выходящую из морской пены в полном сиянии развитой красоты, и надо было, чтобы простые бараны не делались венгерскими или курдючными вследствие случайной игры природы. Словом, надо было понять существующие законы и таким образом устранить, по мере слабых человеческих сил, случай. Исходная точка, самое возникновение органической жизни до сих пор остается неразгаданным, потому что до сих пор ни одному натуралисту не удалось приготовить в своей лаборатории из неорганических или органических веществ ни одного, даже самого простейшего живого организма; но процесс развития и перерождения органических форм разъяснен в значительной степени английским натуралистом Чарльзом Дарвином, издавшим в 1859 году знаменитое сочинение "On the origin of species" ("О происхождении видов"). Этот гениальный мыслитель, обладающий колоссальными знаниями, взглянул на всю жизнь природы таким широким взглядом и так глубоко вдумался во все ее разрозненные явления, что он сделал открытие, которое, быть может, не имело себе подобного во всей истории естественных наук*. Он открывает не единичный факт, не железку, не жилку, не отправление того или другого нерва, - он открывает целый ряд тех законов, которыми управляется и видоизменяется вся органическая жизнь нашей планеты. И рассказывает он их так просто, и доказывает так неопровержимо, и выходит при своих рассуждениях из таких очевидных фактов, что вы, простой человек, профан в естественных науках, удивляетесь постоянно только тому, как это вы сами давным-давно не додумались до тех же самых выводов.

* (В своей оценке исторического значения дарвинизма Писарев близок к тому, что было сказано по этому поводу Ф. Энгельсом, рассматривавшим эволюционное учение как одно из трех великих открытий в естествознании, которые подготовили революционный переворот в философии. Энгельс особенно подчеркивал колоссальное познавательное и мировоззренческое значение дарвинизма (см. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 304).)

Да, невелика мудрость Америку открыть, однако все-таки, кроме Колумба, никто не догадался, как это сделать. Великое открытие и умная загадка всегда просты, когда первое сделано, а вторая разгадана; но чтобы разгадать загадку, надо обладать известной дозой остроумия, а чтобы сделать великое открытие, надо быть гениальным человеком. Для нас, простых и темных людей, открытия Дарвина драгоценны и важны именно тем, что они так обаятельно просты и понятны; они не только обогащают нас новым знанием, но они освежают весь строй наших идей и раздвигают во все стороны наш умственный горизонт. Благодаря им мы понимаем связь таких явлений, которые мы видели каждый день, на которые мы смотрели бессмысленными глазами и которые, однако, так легко было понять и объяснить себе. <...>

Значение идей Дарвина так обширно, что в настоящее время даже невозможно предусмотреть и вычислить те последствия, которые разовьются из них, когда они будут приложены к различным областям научного исследования. Лучшие европейские натуралисты давно поняли их важность. <...>

Старые методы и старые классификации непременно должны будут сойти со сцены, а так как человеку больно расставаться с заблуждениями целой жизни, то, разумеется, противники Дарвина всеми силами будут защищать свои разбитые позиции. <...>

Книга Дарвина переведена уже в настоящее время на немецкий, французский и на русский языки; каждому образованному человеку необходимо познакомиться с идеями этого мыслителя, и поэтому я считаю уместным и полезным дать нашим читателям ясное и довольно подробное изложение новой теории. В этой теории читатели найдут и строгую определенность точной науки, и беспредельную ширину философского обобщения, и, наконец, ту высшую и незаменимую красоту, которая кладет свою печать на все великие проявления сильной и здоровой человеческой мысли. <...> Когда человеческий ум, в лице своих гениальных представителей, сумел подняться на такую высоту, с которой он обозревает основные законы мировой жизни, тогда мы, обыкновенные люди, неспособные быть творцами в области мысли, обязаны перед своим собственным человеческим достоинством возвыситься по крайней мере настолько, чтобы понимать передовых гениев, чтобы ценить их великие подвиги. <...> Мы богаты и сильны трудами этих великих людей, но мы не знаем нашего богатства и нашей силы, мы ими не пользуемся, мы не умеем даже пересчитать и измерить их, и поэтому, проводя нашу жалкую жизнь в бедности, в глупости и в слабости, мы потешаем свое младенческое неведение разными золочеными грошами, вроде диалектических мудрствований*, лирических воздыханий и эстетических умилений. <...> По-настоящему идеи Дарвина следовало бы передавать просто, ровно, спокойно, так, как излагает их сам Дарвин, но для нас это еще не годится, потому что нашу публику следует заманивать, ее следует покуда подкупать в пользу дельных мыслей разными фокусами то комического, то лирического свойства. Поэтому если кому-нибудь из моих читателей не понравится что-нибудь в изложении моей статьи, то я умоляю его обратить все его негодования исключительно против меня, а никак не против Дарвина. Я именно того и хочу, чтобы моя статья возбудила в читателе любознательность, но не удовлетворила бы ее вполне; пусть он увидит, как умен Дарвин, пусть почувствует, что я не в силах передать то впечатление, которое производит чтение самой книги великого натуралиста, и пусть вследствие этого обругает меня и возьмется за сочинение самого Дарвина. Цель моя будет в таком случае вполне достигнута.**<...>

* (Писарев, искусно применяя диалектику при решении многих вопросов, нередко с пренебрежением высказывался о диалектике Гегеля. Он не различал гегелевскую диалектику и гегелевский идеализм, и то и другое было для него схоластикой, обреченной на умирание.)

** (Далее, чтобы дать читателю возможность хотя бы сколько-нибудь почувствовать красоту книги Дарвина, Писарев приводит выдержку из введения к книге ученого. Это место опущено нами, - Сост.)

Приведенное мною место заключает в себе много любопытных сведений и характерных подробностей. Во-первых, мы видим, что Дарвин посвятил всю свою жизнь разрешению того вопроса, который заинтересовал его во время кругосветного плавания на корабле "Бигль"; он работает над этим вопросом более 25 лет (с 1837 по 1864) и все еще не считает свой труд оконченным; когда гениальный ум соединяется с таким упорством в преследовании цели и с такой требовательностью и строгостью в отношении к собственному труду, тогда действительно человек совершает чудеса в области мысли и тогда он смело может приниматься за разрешение такой задачи, которая до него считалась "тайною тайн". Во-вторых, Дарвин называет свою теперешнюю книгу извлечением и очень скромно и добродушно извиняется перед читателем, говоря, что он принужден был поторопиться и что извлечение, конечно, вышло очень не полное, потому что настоящая книга, капитальная часть труда, еще впереди. До такой изумительной и совершенно безыскусственной скромности могут возвышаться только очень замечательные люди; торопился,- а работал двадцать два года (до 1859 года); извлечение, - а в нем больше пятисот страниц; неполное, - а весь ученый мир приходит от него в волнение; извиняется перед читателями, - а сам производит небывалый переворот почти во всех отраслях естествознания. <...> Вся книга Дарвина носит на себе печать глубочайшей искренности и добросовестности. <...> В-третьих, любопытно заметить, как равнодушно Дарвин относится к своему собственному здоровью; ему остается до окончания громадного труда всего два-три года, но он предвидит тот шанс, что ему, может быть, и не удастся дожить до этого времени; и возможность близкой смерти вовсе не смущает его, а только побуждает его выпустить в свет извлечение, в котором заключались бы добытые им результаты. Это спокойствие, это умение умирать без жалобы и без боязни, это высшее проявление человеческого героизма совершенно понятны со стороны тех людей, которые умели наполнить свою жизнь разумным наслаждением, то есть умели полюбить полезную деятельность больше собственного существования. Дарвин так слился с своей двадцатипятилетней работой, он так постоянно жил высшими интересами всего человечества, что ему некогда и незачем думать и горевать об упадке собственных сил. Лишь бы работу кончить, лишь бы отдать людям с рук на руки добытые сокровища, а там и умереть не беда. <...> Как ни прожить жизнь, а умирать все равно надо; ну, стало быть, всего лучше жить так, чтобы в минуту смерти не было больно и совестно оглянуться назад; приятно подумать, что жизнь прожита недаром и что она целиком положена в тот капитал, с которого человечество будет постоянно брать проценты. <...> В-четвертых и в последних, не мешает обратить внимание на те честные, дружеские отношения, которые существуют между лучшими из современных ученых. <...>

предыдущая главасодержаниеследующая глава



ПОИСК:




Рейтинг@Mail.ru
© RELIGION.HISTORIC.RU, 2001-2023
При использовании материалов сайта активная ссылка обязательна:
http://religion.historic.ru/ 'История религии'