XI. Протестантская дипломатия

Вскоре после Крестьянской войны Альбрехт Дюрер написал свою саркастическую «Победу» — изобразил крестьянина, пронзенного господским мечом. Рисунок Дюрера напоминал не только о погибших, но и о горьком уделе тех, кто уцелел. Силою оружия княжеское сословие возвысилось политически и экономически, — возвысилось за счет крайних бедствий, постигших основное, крестьянское население страны. «Самая величественная революционная попытка немецкого народа, — писал Ф. Энгельс, — закончилась позорным поражением, на первое время вдвое усилившим гнет... Немалое количество более зажиточных средних крестьян разорилось, многие зависимые крестьяне были насильственно обращены в крепостных, были конфискованы обширные пространства общинных земель, значительное число крестьян вследствие разрушения их жилищ, опустошения их полей и общего беспорядка было обречено на бродяжничество или превратилось в городских плебеев»^*.

^*(Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 432.)

Революционные программы и требования, с которыми выступали повстанцы 1524—1525 годов, еще жили в памяти народа. Их хранили радикальные анабаптистские секты. «Незадолго до нового 1527 года, — пишет историк из ГДР В. Ландграф, — с трудом удалось сорвать нападение на Эрфурт. Одним из его организаторов был перекрещенец Ганс Рёмер, некогда член мюльхаузенского «Вечного союза бога» и участник битвы при Франкенхаузене. Заговорщики намеревались завладеть каким-либо укрепленным городом (выбор пал на Эрфурт) и превратить его в свое убежище, затем обменять захваченную добычу на оружие и вновь поднять крестьянское восстание».

Вместе с тем анабаптистские представления о будущем справедливом обществе и о самом процессе революционных преобразований делались все более фантастическими. Вся надежда возлагалась на скорое небесное вмешательство. В статьях, принятых в 1527 году тайным анабаптистским синодом в Аугсбурге, предлагалось, чтобы перекрещенцы порвали все связи с неперекрещенным миром, не брали в руки оружия и не вмешивались в мирские распри, покуда «сам Христос не явится для наказания злых». Предсказывалось, что светопреставление произойдет на троицу следующего, 1528 года.

Даже эти далекие от какой-либо мятежности постановления и предсказания были встречены властями с жестокой подозрительностью. В требовании сектантского обособления от общества им слышался призыв к неповиновению, в пророчестве о приходе карающего небесного судьи — оповещение о сроке тайно подготовляемого восстания. Земельные правители издавали карательные мандаты против анабаптистов. Рейхстаг в Шпейере постановил, что все перекрещенцы, упорствующие в своей вере, «должны приговариваться к уничтожению огнем, мечом или другими способами без предварительного суда инквизиции». В 1528—1529 годах были схвачены и казнены тысячи анабаптистов (в их числе все известные на сегодняшний день последователи Томаса Мюнцера). Перекрещенство дробилось на множество мелких групп. Остатки радикальных сект, еще недавно распространенных в Швейцарии, Верхней Германии и обеих Саксониях, бежали в Нидерланды, Богемию.

Народ впал в апатию. Им владела уже не ненависть к существующему порядку, а сомнение в самом божественном мироправлении. Атеистами крестьяне не стали — они сделались суеверными и глубоко равнодушными к борьбе враждующих христианских исповеданий. Мистика и астрология, сатана, домовые и ведьмы волновали их теперь гораздо больше, чем новая экзегетика или споры о церковных таинствах. Серьезная приверженность к реформаторскому учению сохранилась главным образом в городской бюргерской среде.

В этих условиях Лютер как религиозный политик уже вынужден был все более тесно связывать реформацию с княжевластием. Если в 1524—1525 годах в принципе еще существовала возможность выбора между крестьянской и княжеской поддержкой евангелизма, то теперь ее просто не было. Крестьяне с полным безразличием, даже со злорадством, встретили бы разгром лютеран папистами. Князья оказывались единственной силой, способной защитить протестантское бюргерство от католической расправы, угроза которой делалась все более реальной.

Лютер надеялся также, что, получив от протестантства санкцию на секуляризацию духовных владений, а также достаточно развитую апологию светской власти, князья со своей стороны помогут виттенбергской религиозной партии осуществить ее цивилизаторскую программу, то есть засадят народ за Евангелие; примут суровые меры против суеверий, пьянства и лени; поддержат хиреющие университеты и школы; пресекут лихоимство ростовщиков и т. д. Лютер всеми силами пытался «с помощью князей провести буржуазно-умеренную реформацию «сверху»^*.

^*(Thesen uber Martin Luther. — «Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft". 1981, Hf. 10, S. 886.)

Преследуя эту цель, виттенбергский религиозный лидер решился объявить князей полновластными «попечителями и распорядителями немецкой поземельной церкви». Но это означало, что на политической сцене лютеранская церковь и мелкокняжеская протестантская государственность сливались отныне в одно лицо. Лютер-теолог не мог больше сделать ни шага, не оглядываясь на политические интересы господ — покровителей реформаторского движения.

Нередко можно было слышать, будто после 1526 года Лютер — это просто марионетка в руках немецких протестантских князей, что он перекраивает свою церковно-теологическую программу в угоду их частным или коалиционным требованиям и уподобляется клерикальным дипломатам-макиавеллистам, объявляющим «истинным и христианским» все, что в данный момент идет на пользу папскому государству в Италии.

Эта точка зрения подкупает своей определенностью и простотой, но не выдерживает сопоставления с фактами.

После Крестьянской войны Лютер — преданный и радивый политический советник князей-протестантов, но отнюдь не марионетка и не макиавеллист. Его политическое поведение, в том числе и поступки, представляющиеся выходками и капризами, определяется оригинальной, ранее разработанной концепцией «двух порядков» («божественного» и «мирского») и соответственно «двух планов истории».

Если взглянуть на землю с той высоты, с какой ее видит бог, она, полагает Лютер, предстанет как поле борьбы между церковью Христовой (невидимой) и церковью антихристовой (видимой, папской). В этой борьбе не может быть места дипломатии, примирениям и компромиссам (как, впрочем, и попыткам насильственного ниспровержения римского престола). Тут все решают твердые принципы, а успех дела зависит от чистоты евангельского учения и от усвоения его всею массою христиан.

Иной вопрос — мирские политические отношения, которые мы видим вокруг себя с высоты нашего человеческого опыта. Это многообразные конфликты властей: папской мирской, императорской, княжеской, муниципальной и т. д., — конфликты, в которых по-настоящему компетентны только юристы. Они никогда не получат окончательного, принципиального разрешения. Поэтому компромиссы и полумеры не просто допустимы, но, строго говоря, являются правилом организации грешного людского общежития.

Только учитывая эту двуплановость реформаторского рассуждения, можно увидеть скрытую логичность по видимости импульсивных решений, принимавшихся Лютером после Крестьянской войны.

В 1523 году развернулась реформация в Цюрихе. В Виттенберге ее инициатор Ульрих (Хульдрейх) Цвингли (1484—1531) почитался за одного из эпигонов Лютера; в действительности же он проводил в жизнь самобытное учение, соответствующее интересам и нравственно-религиозным запросам более развитого и независимого швейцарского бюргерства.

Цвингли поддерживал связи с Эразмом Роттердамским и находился под сильным влиянием его «философии Христа». В Эйнзидельне, Цюрихе он нападал на индульгенции, а в 1519 году добился их запрещения. Реформаторская проповедь Цвингли с самого начала имела более определенную, чем у Лютера, социально-критическую направленность.

В деле церковного преобразования Цвингли также шел дальше виттенбержцев: отвергалась не только месса, но и органная музыка, иконы, картины, украшения, торжественные шествия. Суровое и бесцветное новое богослужение ограничивалось молитвой и проповедью.

Цвингли был сторонником республиканского политического идеала и подчинил ему саму церковную реформу. Однако от демократически-правовых требований швейцарец был еще очень далек. Реорганизация церкви проводилась «сверху», по инициативе городского совета, причем с применением насильственных мер.

В учении об оправдании швейцарский реформатор прямо декларировал то, что молодой Лютер в лучшем случае подразумевал: католическим «делам» он противопоставлял раскаяние, проникнутое идеей нравственного совершенствования. Цвинглианская критика церковной магии носила рационалистический характер.

Из семи таинств, узаконенных католической церковью, Лютер, как мы помним, сохранил лишь два: крещение и причастие (евхаристию). Цвингли провозгласил, что и они, по строгому счету, являются не таинствами, а лишь чувственно-наглядными символическими действиями самой общины. Особенно резко этот взгляд был проведен им в истолковании евхаристии, что вызвало открытый протест виттенбергских теологов. Таинство причастия стало реформационным «яблоком раздора»: полемика по этому вопросу пробудила не меньшие страсти, чем спор о крещении «двумя» или «тремя перстами» в эпоху религиозного раскола в России.

Лютер отверг католическую догму о пресуществлении тела и крови Иисуса в хлеб и вино. Однако он настаивал на том, что преображенное, вездесущее тело Христа так же «присутствует» в «святых дарах», как и сами нисходящие на человека благодать, поддержка и сила бога.

Уже в 1524 году в «Комментариях об истинной и ложной религии» Цвингли выступил с критикой этой компромиссной и труднодоступной формулы Лютера. Он доказывал, что причащение есть просто акт общинного воспоминания о тайной вечере Иисуса (символе единения) и что Христос лишь настолько присутствует в «святых дарах», насколько слово его овладело духом верующих.

Цвинглианское истолкование евхаристии получило распространение не только в швейцарских кантонах; оно было принято Мартином Буцером и другими деятелями верхнегерманской (страсбургской) реформации. Оно сделалось отличительным признаком республиканско-бюргерского евангелизма — знаменем, на котором к концу двадцатых годов алела уже кровь мучеников.

Спор цюрихского и виттенбергского реформаторов не был мелкой богословской перебранкой. Речь шла о фундаментальной религиозно-теологической проблеме — об отношении к чуду.

В своей трактовке евхаристии Цвингли далее всех своих современников продвинулся по пути секуляризации христианского религиозного сознания: он вплотную подошел к выводу, что в евангелизме не должно остаться ничего сверхразумного (все принимаемое на веру должно трактоваться символически).

Однако мы впали бы в ошибку, если бы стали утверждать, будто истолкование евхаристии, отстаивавшееся Лютером в споре с Цвингли, было просто «пережитком католического средневековья».

И точке зрения Цвингли, и точке зрения Лютера в реальной истории антифеодальной борьбы еще принадлежало будущее. В их лице сталкивались два течения самой бюргерской реформации. Швейцарскому горожанину, воспитанному в традициях городской независимости, достаточно было верить, что бог просто поддерживает его собственную рационально взвешенную инициативу, его суровое и мужественное умонастроение. Горожанину средне- и нижнегерманскому, хозяйственная и политическая ситуация которого была до отчаяния драматична, этого было мало. Он должен был верить, что бог телом своим проникает в него, движет им и вызволяет его даже из крайних бедствий. Солдаты Вильгельма Оранского и солдаты Кромвеля в крайних ситуациях подобным же образом сознавали себя.

Что для нас особенно существенно, и Цвингли и Лютер в споре об евхаристии вели себя совершенно принципиально, ни под кого не подлаживаясь. Оба обосновывали и пытались внушить своему читателю то, «что полагали всерьез». Оба не могли быть переубеждены.

Осенью 1528 года полемика прервалась, причем за Лютером осталось последнее слово. Она, возможно, и не заняла бы столь видного места в истории Реформации, если бы год спустя обе партии не оказались втянутыми з масштабный политический замысел, вызревший в головах протестантских князей.

Лютеранские и католические земельные государи были едины в стремлении подавить крестьянское восстание. После победы над ним вновь начались размежевание и вражда. Уже летом 1525 года пять католических князей заключили союз в Дессау с целью насильственного подавления нового вероучения. В феврале 1526 года в Готау Филипп Гессенский вступил в оборонительную коалицию с новым курфюрстом Саксонии Иоганном (преемником умершего 7 мая 1525 года Фридриха Мудрого). К ним примкнули позднее северогерманские города Люнебург, Мекленбург, Анхальт и др. Религиозные исповедания впервые стали символами внутри-германской княжеской усобицы.

Это было зловещее предзнаменование. Традиционные феодальные распри укрупнялись и заострялись за счет религиозного раскола. Новые союзы князей уже предрекали время, когда Германия сделается полем жуткого тридцатилетнего сражения католической Лиги и протестантской Унии.

В июне — августе 1526 года рейхстаг в Шпейере вынужден был констатировать, что имперское правительство не может обеспечить никакого общего регулирования церковных вопросов. Постановлялось, что до созыва национального собора князья должны распоряжаться религиозной жизнью «так, как каждый из них надеется отвечать перед богом и императорским высочеством». Поземельное развитие немецкой церкви было признано юридически.

В феврале — марте 1529 года на втором шпейерском рейхстаге князьям-католикам удалось провести решение о неукоснительном исполнении в Германии Вормсского эдикта. Однако нововерческое меньшинство не подчинилось и заявило протест (отсюда, между прочим, и пошло название «протестанты», закрепившееся затем за лютеранской, цвинглианской и кальвинистской церковью) .

Во главе протестантского Готауского союза стоял честолюбивый протектор ландграф Филипп Гессенский (тот самый, который в мае 1525 года вырезал крестьянское войско под Франкенхаузеном). Ландграф завязал дружеские отношения с Ульрихом Цвингли^*. К весне в их головах созрел план грандиозной протестантской коалиции, охватывающей северные и срединные немецкие княжества, торговые города Юго-Запада, Тироль и Венецию. Этот новый союз «от Балтийского до Адриатического моря» Филипп надеялся повернуть против императора Карла, который именно теперь, выбравшись из долгой череды войн, собрался наконец всерьез заняться разросшейся «немецкой ересью». Ландграфом овладела мечта о германской королевской короне. Ради ее осуществления он готов бы был якшаться не только с лидерами бюргерской реформации, но, пожалуй, и с анабаптистами.

^*(В 1525 году швейцарский реформатор и гуманист осуждал крестьянское восстание так же сурово, как и виттенбергские теологи.)

Филиппу нужна была широкая, примирительная религиозная платформа. 22 апреля он предложил Цвингли провести собеседование с Лютером и договориться по вопросу о таинствах. Цвингли согласился, но предупредил, что не надеется на успех.

Когда дело дошло до Лютера, тот сказал, что не сядет со швейцарцами за один стол. Ландграф, однако, стал настойчиво обхаживать нового лютеровского курфюрста Иоганна Верного.

Со слов Лютера, курфюрст питал неприязнь к швейцарским «сакраментаторам», как окрестили в Виттенберге радикальных истолкователей таинств. Однако учтиво-настойчивые приглашения Филиппа и его соблазнительные посулы сделали свое дело: курфюрст распорядился, чтобы Лютер выехал на встречу со швейцарцами и по мере возможности содействовал выработке общенемецкого протестантского кредо.

29 сентября в Марбург, в замок ландграфа, прибыли из Швейцарии Цвингли и Эколампад, из Страсбурга Буцер, Гедио и Якоб Штурм, а из Виттенберга Лютер, Меланхтон, Ионас и Круцигер. Это был самый представительный за всю историю Реформации съезд евангелических вождей.

9 октября 1529 года после предварительных встреч состоялся «марбургский разговор о таинствах», в котором приняли участие только Лютер, Цвингли и Эколампад. Цвингли вел себя в духе «сердечного братского согласия», Лютер держался настороженно и надменно. Швейцарцы выкладывали один довод за другим, а он сидел нахохленным вороном и крупными буквами чертил на суконной обивке стола евангельские слова: «Das ist mein Leib» («сие есть тело мое»). Беседа ничего не дала: замысел примирительного общепротестантского кредо (а вместе с ним и политический проект Филиппа Гессенского — Цвингли) был сорван. Принятые 5 октября «15 марбургских статей» были не документом согласия, а скорее договором о ненападении.

Можно сколь угодно резко осуждать Лютера-человека, бранить его за высокомерие и надменность (он и сам говорил впоследствии, что в Марбурге «извивался, как червяк в пыли», и был «упрямее черта, который торгует душу»). Но очевидно, что узким прагматиком и марионеткой протестантских князей реформатор не был. Более того, он говорил по возвращении в Виттенберг, что его сильно разозлил «пройдоха Буцер», который был согласен на любую формулу евхаристии, лишь бы выиграло дело, задуманное его патроном Филиппом Гессенским. Лютер считал вопрос об евхаристии принципиальным, относящимся к «священному плану истории», к «перспективе спасения», и не сделал ни малейшей идейной уступки в пользу главы Готауского протестантского союза. «У нас и у вас разный дух», — говорил он Цвингли, и это было для него решающим.

Через некоторое время обнаружилось, что грандиозный проект Филиппа Гессенского был неосуществим и политически: дали о себе знать давние конфликты между средненемецкими протестантскими князьями и швейцарскими кантонами.

В следующем 1530 году происходит событие, которое, казалось бы, спутывает все карты. Партия Лютера, только что обнаружившего беспощадную непримиримость к одному из союзников по протестантскому движению, оглашает компромиссный программный документ, явно рассчитанный на сделку с врагами-католиками.

Что же случилось? Какая сила сделала вчерашнего неумолимого противника швейцарцев покладистым и мягким в отношениях с Римом? Да и верно ли, что с ним произошла такая перемена?

В начале 1530 года император Карл V, не появлявшийся в Германии со времени Вормсского рейхстага, объявил о своем намерении посетить страну. И католические и протестантские верхи возлагали на этот визит большие надежды. Князья-католики уповали на то, что недавно заключенный мир с папой обяжет императора перейти наконец к проведению Вормсского эдикта. Князья-протсстанты рассчитывали на возросшую турецкую угрозу: она заставит Карла водить дружбу со всеми немецкими князьями и в интересах империи санкционировать лютеранство. Виттенбергским теологам велено было составить изложение основных принципов евангелизма, которое удобно было бы предъявить императору на предстоящем рейхстаге в Аугсбурге. За исполнение этой задачи взялся Филипп Меланхтон. К июню 1530 года он подготовил первое в истории кредо протестантизма, получившее название «Аугсбургского исповедания».

В документе решительно отрицался иерархизм римско-католической церкви и проводилось резкое различие между духовной и мирской властью. Ясно и без каких-либо уступок формулировался «перводогмат» лютеранства о «спасении одной только верой».

Вместе с тем многие важнейшие идеи Лютера, уже вошедшие в сознание его приверженцев, были дипломатично опущены: ничего не говорилось о всеобщем священстве, об абсолютном предопределении, о неправедности страха перед чистилищем, о неприемлемости отпущений и католического поклонения святым.

В преамбуле к документу отрицались серьезные расхождения между лютеранством и католицизмом. Все выглядело так, будто никакой реформации в Германии не происходило и не происходит. Новый церковный порядок — не более, чем явочное утверждение верхушечной реформы, возможность которой была упущена папством.

Смягчение конфликта с католиками оплачивалось обострением конфликта с другими протестантскими исповеданиями. Меланхтон прямо заявлял, что осуждение швейцарских «сакраментаторов» должно обеспечить благорасположение «романистов».

Лютер поначалу был решительно против какой-либо дипломатии, умолчаний и маскировок. Однако большинство виттенбергских теологов заняло сторону Меланхтона. Они были недовольны самоуверенным и грубым поведением доктора Мартинуса во время марбургской беседы (хотя не осуждали его в принципе). Они опасались, что крутой темперамент Лютера может причинить много бед в щепетильной ситуации, которая ожидалась в Аугсбурге. Кроме того, сам Меланхтон грозил отъездом из Виттенберга, если его примирительное начинание будет отвергнуто. Меланхтона обхаживал и поддерживал ландграф Филипп Гессенский, который, не попав на роль общепротестантского врага Габсбургов, надеялся теперь завоевать признание нации в качестве всегерманского миротворца. К новым фантазиям ландграфа Лютер был равнодушен, но перспектива потерять Меланхтона, признанного координатора всего виттенбергского дела, его всерьез пугала.

Мы полагаем, однако, что даже это не заставило бы реформатора подписать компромиссное «Аугсбургское исповедание», если бы не еще одно и самое существенное обстоятельство.

Лютер не минуты не верил, что паписты пойдут навстречу примирительной инициативе Виттенберга, а император санкционирует реформацию. В «священном измерении истории», каким его видел Лютер (в плане принципиальной идейной оценки борющихся религиозных лагерей), подобные события были невозможны.

Неверие в успех меланхтоновской акции позволило Лютеру пойти на лукавство. Он одобрил «Аугсбургское исповедание», чтобы Германия увидела, как католики оттолкнут руку, протянутую им протестантами; чтобы император вынужден был действовать нагло; чтобы ландграф Филипп, Филипп-теолог и вся склонившаяся на их сторону виттенбергская теологическая команда на опыте убедились бы в проницательности самоуверенного, упрямого и несговорчивого Мартинуса.

О лукавстве реформатора говорят, по крайней мере, три факта.

Во-первых, лютеровские одобрения «Аугсбургского исповедания» и присоединенной к нему «Апологии» содержат в себе «щепотку аттической соли». Доктор Мартинус пишет, например: «Я прочел «Апологию» Филиппа Меланхтона: она весьма мне нравится, и я не знаю, чего бы в ней следовало улучшить или изменить, да еще так, чтобы соблюсти приличия, ибо я не умею выступать столь мягко и тихо». Он отгораживает себя от Меланхтона тонкой перегородкой иронии.

Во-вторых, Лютер твердо настаивал (и настоял) на том, чтобы на рейхстаге в Аугсбурге «Исповедание» было предъявлено не как позиция виттенбергских теологов, а как позиция протестантских государей. Реформатор прятал свою партию за спину ландграфа Филиппа и курфюрста Иоганна. Творение виттенбержцев предъявлялось императору в качестве «княжеского исповедания».

В-третьих, Лютер прятал еще и себя самого за спину своей партии. В Аугсбург ехать было нельзя (император в соответствии с Вормсским эдиктом мог бы и даже должен бы был арестовать Лютера). Виттенбергский вождь отводил себе роль наблюдателя и возможного критика всего того, что произойдет на рейхстаге.

В середине июня благодушный Меланхтон, издавна тяготевший к полюбовному улаживанию церковного раскола, отправился в Аугсбург набивать синяки, а лукавый Лютер высадился по дороге, чтобы из диковинного замка Кобург — с высоты ласточкиных гнезд — следить за предстоящей теолого-дипломатической комедией.

События (если не говорить о деталях) развивались именно так, как ожидал реформатор. Карл V по приезде в Аугсбург запретил препятствовать евангелической проповеди, но в беседе с представителями католического лагеря заверил их, что мера эта временная. На зачтение «Аугсбургского исповедания» (Князья-протестанты выдвигали это как условие обсуждения турецкой проблемы) император согласился скрепя сердце. Документ огласил саксонский канцлер Байер. Дело происходило не в ратуше, где заседал рейхстаг, а в маленьком готическом зале пфальцского епчскопства. По просьбе императора была составлена комиссия из теологов-католиков. В нее вошли Иоганн Экк, соратник Тецеля Вампина, эрфуртский университетский наставник Лютера Узинген и его присяжный хулитель Кохлей. Комиссия составила «Опровержение», где «Аугсбургское исповедание» квалифицировалось как документ расплывчатый, неискренний и полный умолчаний. Карл V принял «Опровержение». Он предложил князьям-нововерцам вернуться «в лоно истинной церкви», прежде чем он вынужден будет выступить как ее «рыцарь и заслон». Император имел в виду военное насилие и лишь после долгого урезонивания согласился отсрочить его до созыва общегерманского собора. Меланхтон был растерян, письменно испрашивал у Лютера разрешения на новые уступки и вообще превращался во все более жалкую фигуру. Другие виттенбергские теологи были теперь против него и требовали немедленного прекращения позорного торга. Громче всех осуждал Меланхтона ландграф Филипп: в знак протеста против случившегося он покинул рейхстаг с поспешностью беглеца. Дело дошло до того, что князья-католики сочли возможным позволить себе благотворительный жест и просили Карла до открытия собора не отменять «чашу для мирян» там, где она уже введена, и не сажать в тюрьмы оженившихся священников.

В этот момент Лютер выступает из-за двух заслонявших его спин. Он пишет резкие письма в адрес Аугсбургского рейхстага, который именует бесплодным «птичьим базаром». Он отзывает с рейхстага представителей виттенбергской теологии. Он принимает на себя роль народного протестантского оратора, который одергивает и поправляет заигравшихся протестантских государей. Он пытается, наконец, встать в позицию простолюдина, не вовлеченного ни в одну из столкнувшихся на рейхстаге религиозных партий. Вот, рассудите, говорит он: князья-нововерцы сделали все возможные уступки, дошли почти до заискивания. И что же? Католические верхи империи с кайзером во главе ответили им подозрением и угрозами!

В «Обращении к духовенству, собравшемуся на рейхстаг в Аугсбурге» Лютер вновь подымается до пафоса своих ранних обличительных выступлений. Я, пишет он, издавна говорил, что паписты, из-за их антихристова духа, никогда не допустят, чтобы проповедники Евангелия мирно сосуществовали с ними под охраной империи. Кое-кто не верил. Теперь он может сам во всем убедиться. И пусть католики не надеются больше, что Лютер протянет им руку. «Пока я жив — я чума ваша... Я должен, как говорит Исайя, быть вам медведем и волком по пути в Ассирию. Да не будет вам покоя перед моим именем, покуда вы не сделаетесь лучше или не сгинете!»

Письма и обращение реформатора положили конец унизительной для Виттенберга дипломатической возне. Авторитет Лютера среди соратников снова стал непререкаемым. Меланхтон вернулся в положение «первого секретаря» виттенбергской реформации и прилежно работал над составлением конкордатов, школьных программ и формул новой протестантской схоластики. В годы, последовавшие за Аугсбургом, он стал таким, каким мы знаем его по характеристике Ф. Энгельса, — прообразом «филистерского, чахлого кабинетного ученого»^*.

^*(Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 7, с. 373.)

19 ноября 1530 года Карл V подтвердил Вормсский эдикт с его строгими мерами. Все церковные новшества были запрещены. Протестантским князьям предоставлялся срок до 15 января следующего года, чтобы одуматься. Упорствующим грозила военная расправа. Комическая и вместе с тем отрадная сторона нового имперского указа состояла в том, что в пику лютеранам не были санкционированы какие-либо карательные акции против цвинглианцев.

На решение кайзера реформатор ответил «Обращением доктора Мартина Лютера к его возлюбленным немцам». Лютер поносит католическую партию в рейхстаге и разрешает протестантам даже в случае войны или восстания не оказывать помощи папистам. К бунтарским действиям он по-прежнему не призывает, но говорит, что, если его, Мартинуса, захватят или убьют, об этом следует объявить на всех площадях и рынках — и уж пусть епископы, попы и монахи не удивляются, если многие из их своры отправятся вслед за ним в могилу. Одновременно Лютер дает понять, что протестантским князьям пора подумать о мерах необходимой обороны.

У империи хватило силы только на то, чтобы пригрозить княжеско-бюргерской реформации; привести свою угрозу в исполнение Карл V не мог. Более того, репрессивная наглость императора и боевые призывы Лютера вырвали население из религиозной апатии и оживили евангелическое движение. Несмотря на все усилия имперской власти (иногда грубые, а чаще расчетливые и хитрые), протестантская коалиция в Германии упрочивалась и расширялась. В феврале — марте 1531 года организовался Шмалькальденский союз. К старому, готаусскому ядру присоединились Вильгельм Ангальский, графы Мансфельдские, а также города Страсбург, Ульм, Констанц, Нейтлинген, Мемминген, Линдау, Биберах, Изни, Любек, Магдебург и Бремен. Члены союза обязались помогать друг другу в случае военного нападения на любого из них. Протестанты противостояли теперь имперско-католическому лагерю как объединенная и замкнутая политическая сила.

Размышляя над смыслом происходящего, Лютер высказывал идеи, близкие к известным рассуждениям Гегеля о «хитрости мирового разума», который посрамляет и обращает себе на пользу самые блестящие выкладки человеческого рассудка. В одном из писем к курфюрсту Иоганну Лютер замечал: «Все не так свершается, как задумывают, и подобающие это слова «воистину, я и не предполагал». Ведь не получилось у папы и кайзера того, что они задумали в Аугсбурге, и не должно было получиться, и как раз потому, что они все хотели объять мыслью».

Означало ли это, что Лютер вообще отказывался от рационального подхода к политическим проблемам и считал самым мудрым ожидать божественного озарения? Нет, противоположность всеобъемлющим расчетам рассудка он видел не в наитии, а в «смиренной трезвости ума», которую одну только бог и удостаивает своими подсказками.

Примером этой «смиренной трезвости» могут служить размышления реформатора над «правом необходимой обороны», остро дебатировавшимся в 1531 — 1534 годах.

Лютер подчеркивает сугубо мирской (гражданско-политический) характер проблемы и отклоняет решения, подсказываемые распаленным религиозным чувством. Как и десять лет назад, в ответе Гуттену и Зиккингену, Лютер отвергает дворянско-княжеское восстание в защиту евангелизма. Вооруженное сопротивление империи, говорит он, может иметь только оборонительный характер и исходить только от законного протестантского государя. Последний уже не просто защитник известного вероисповедания (вере положено завоевывать мир без помощи меча) — он защитник им же учрежденной церкви и всех новообразований, которые она внесла в «мирской порядок». Новые постановления империи направлены на возвращение секуляризированных церковных имуществ, на расторжение некоторых браков, на устранение известной формы школьного обучения и т. д. Подобному покушению на суверенитет князь-протестант вправе сопротивляться так же, как если бы речь шла о посягательстве на его территорию.

Вооруженная защита реформации, несколько раз оговаривается Лютер, — тема не для теологов, а для юристов. Она имеет в виду не саму веру (идеи), а «блага» и определенные элементы «мирского порядка», связанные с верой. Но именно поэтому право вооруженной защиты протестантских земель не может быть абсолютным. Оно теряет силу при угрозе бедствий, превосходящих бедствие императорского насилия.

В сентябре 1534 года скончался папа Клемент VII. На римский престол под именем Павла III взошел кардинал Александр Фарнезе. Он был сторонником умеренной церковной реформы, замысел которой постепенно преобразился в замысел контрреформации. В начале своего понтификата Павел III надеялся ослабить «лютеровскую ересь» с помощью гибких дипломатических мер. Осенью 1535 года он направил в Германию своего нунция, кардинала Пьетро Паоло Верджерио, чтобы тот повлиял на протестантов накануне предполагаемого вселенского собора. Перевалив через Альпы, Верджерио увидел, однако, что здесь можно толковать только о соборе национальном. Он принял условия игры и через нового курфюрста Саксонии Иоганна-Фридриха (Иоганн Верный умер в 1532 году) стал добиваться личной встречи с Лютером.

Реформатор оказался в нелегком положении. Садиться за стол переговоров с папским нунцием он не желал; созыв собора (будь то вселенского, будь то общегерманского) хотел бы отсрочить как можно долее. Вместе с тем идея общегерманского собора была когда-то именно им, Лютером, пущена в ход, отстаивалась тремя немецкими рейхстагами, и ни в коем случае нельзя было обнаруживать, что с 1530 года виттенбержцы пользовались ею просто как спасительной фикцией.

Мартинус снова прибег к лукавству, но на этот раз главную роль в комедии пришлось играть ему самому. 7 ноября в ворота виттенбергского княжеского замка въехала специально нанятая для этого случая богатая карета. Из нее косолапо вышел Лютер, сопровождаемый подчеркнуто услужливым Бугенхагеном. На Лютере была куртка из верблюжьей шерсти, какую носили дворяне, а под ней — атласная рубашка с яркими крупными пуговицами. На шею была накручена тяжелая золотая цепь, а на пальцах блестели кольца. Перед встречей Лютер тщательно выбрился, напомадился и вообще сделал все возможное, чтобы производить впечатление человека, который хочет выглядеть моложе своих лет.

За завтраком доктор Мартинус был до неприличия словоохотлив. Он кичился своим богатством и в весьма соблазнительных выражениях описывал девственнику Верджерио «благочестивую монашку, которая подарила ему пять детей». Он говорил, что нимало не обижается на прозвище «виттенбергский папа», придуманное для него благочестивым Себастьяном Франком, поскольку и вправду любит начальствовать; Бугенхагена, к примеру, он считает своим епископом. Все это было так нелепо, грубо и вызывающе, что Верджерио, слывший за одного из самых умных и уравновешенных папских дипломатов, просто не знал, как ему вести себя с этим разряженным, чванным мужиком. Разговор об отношении виттенбержцев к общегерманскому собору не склеился.

В донесении папе Верджерио писал, что Лютер несносен: сами его манеры выдают «надменность, злонамеренность и необдуманность»; это «простак, без глубины, без единого выстраданного суждения». Готовя собор, можно надеяться разве что на протестантов-князей, но ни в коем случае не на их самодовольного и ограниченного религиозного вдохновителя.

Это было именно то, чего добивался Лютер. Просьба курфюрста о встрече с папским нунцием была удовлетворена. Примирительная акция Рима сорвалась. Подлинное отношение Виттенберга к созыву собора осталось неуличенным.

За мастерски разыгранную хитрость реформатору пришлось расплачиваться уже после смерти: во всех католических биографиях характеристика Верджерио (а она, надо сказать, была выполнена с редким писательским талантом) стала фигурировать как самое исчерпывающее и достоверное изображение позднего Лютера. Он был представлен читателю как человек ограниченный, грубый и пошлый, личное знакомство с которым могло бы кого угодно предохранить от соблазнов протестантской веры. Лишь некоторые из биографов-католиков указывали в примечании на курьезное обстоятельство: в 1544 году кардинал Верджерио, так глубоко заглянувший в душу реформатора, порвал с Римом и перешел в лютеранство...

В концу тридцатых годов на политической сцене не осталось ни одного из первоначальных течений немецкой реформации, кроме лютеровского. Мюнцер и его сторонники были казнены; радикальные анабаптистские секты ушли в подполье, а после кровавого подавления мюнстерской коммуны (весна 1536 года) фактически прекратили свое существование; умеренный анабаптизм опустился до угрюмой покорности и не выдвигал никаких политических требований; цвинглианство было подавлено в 1531 году; верхнегерманская (страсбургская) реформация в 1536 году приняла непререкаемую гегемонию Виттенберга. Между тем реформация самого Мартина Лютера завоевывала все новые территории и институты. Она доминирует в Северной и Средней Германии, окончательно утверждается в Дании и Швеции, имеет сильные очаги в Южной Германии и запускает щупальца в Австрию и Северную Италию. Ее идеи повсеместно (не только в самих протестантских землях) оказывают влияние на организацию школьного обучения, на понимание задач церковной благотворительности и практически действующее семейное право.

Главная причина этого успеха кроется, конечно, в устойчивой поддержке немецких князей, превратившихся после Крестьянской войны в безраздельных хозяев Германии, — поддержке, которая отнюдь не делает чести доктору Мартинусу и его партии. Однако неправильно было бы сбрасывать со счетов искусство Лютера-политика, твердого, неуемного, а если требовалось, — артистически хитрого. Даже в служении феодальным покровителям протестантства он оставался бюргерским религиозным идеологом, непримиримым к упадочной беспринципности княжеского сословия.