Сектантство крепостной эпохи

Филипповцы и бегуны

Государственная церковь и старообрядческие церковные группировки, описанные в двух предыдущих главах, были организациями господства и эксплуатации; секты были, напротив, за немногими исключениями, такими организациями, которые создавались с первоначальною целью уйти от какого бы то ни было господства и только в процессе своего развития превращались также в организации господства. Секты создаются преимущественно в крестьянской среде, лишь иногда захватывая и городское мещанство; поэтому история крестьянства является определяющим моментом и для истории возникновения и развития почти всех сект. Насколько сложнее и разнообразнее была крестьянская жизнь в течение XIX в. сравнительно с XVIII в., настолько же разнообразнее и многочисленнее в XIX в. были проявления крестьянской реформации. В XVIII в. в положении крестьянства, по существу, не было перемен; были только моменты особого обострения крепостного права, но не было таких моментов, которые открывали бы перед крестьянином перспективы лучшего будущего. XIX в. начался указом о свободных хлебопашцах, затем началась агония крепостного права в виде аракчеевщины и тисков николаевской эпохи; после этого пришла эмансипация, которая при всей ее половинчатости все-таки глубоко затронула крестьянский быт и заставила мужицкую мысль шевелиться несколько быстрее, чем раньше. Поэтому и религиозная жизнь крестьянства в XIX в. неизмеримо богаче, чем в XVII или XVIII в.: секты появляются одна за другой в бесчисленном количестве, возникая иногда по ничтожным поводам или одновременно появляясь в одном и том же виде в разных углах России; одни возникают заново, другие являются трансформациями более ранних сект. Если мы при этом примем в расчет, что огромное большинство сект возникло в безграмотной крестьянской среде, лишь изредка захватывая краем городское мещанство, то сразу станет ясно, насколько трудно рассмотрение всех этих сект. Приходится делать оценку их либо по немногочисленным отрывочным данным, вышедшим из сектантской среды, либо в большинстве случаев по сообщениям официальных и неофициальных наблюдений; богатейший материал следственных и судебных актов опубликован в значительной части лишь для XVIII в., а материал XIX в., за немногими исключениями, еще лежит в архивах и требует специального исследования, которое подошло бы к нему, заранее учитывая все специфические достоинства и еще более специфические недостатки этого материала. Поэтому история сектантства в XVIII в. значительно проще и значительно яснее, чем история сектантства в XIX в. По отношению к последней, особенно для эпохи после 1861 г., приходится оставить мысль о подведении итогов; это задача будущего, быть может даже не близкого^*. По отношению к истории сектантства в XIX в., до 1861 г. тесно связанной с XVIII в., придется поневоле ограничиться беглым очерком, намечая лишь самое характерное: связь тех или иных сектантских образований с моментами крестьянской истории, наиболее ясные и бесспорные черты самих сект и наиболее крупные моменты в их истории.

^* (Большой вклад в исследование дореформенного и послереформенного сектантства в России внес своими трудами ("История религиозного сектантства в России", М., 1965, и др.) доктор исторических наук Л. И. Клибанов.)

Для крестьянской реформации конца XVII и всего XVIII в. отличительной чертой является ее безнадежный характер. Задавленное барином и дворянским государством, крестьянство не имело никаких надежд выбраться из своего положения реальными, земными средствами. Пугачевщина была, правда, такой попыткой, но заранее обреченной на неуспех. Или бежать, как делали бегуны и странники, или сжигаться, как делали "раскольники" из крестьян, либо вертеться в диком круговороте радений, как делали хлысты, - иного исхода не было; эти три направления и являются наиболее характерными для крестьянских религиозных организаций XVIII в. Наш обзор мы начнем с того движения, которое отделилось от посадского старообрядчества, только что рассмотренного нами в предшествующей главе.

Когда в 20-30-х годах XVIII в. выговцы пошли открыто на примирение с миром, от выгорецкой общины, как мы уже говорили, отделилась группа связанных с ней раскольничьих поселений в прежних Архангельской и Олонецкой губерниях. В то время как выгорецкая община превращалась в крупное торгово-промышленное предприятие, хозяйственная основа этих поселений осталась неизменной: добывающая промышленность почти без всякого сбыта была до второй половины XIX в. чуть ли не единственным источником их существования. Эти поселения во главе со своим наставником Филипповым повели жестокую борьбу против выговской верхушки, особенно против Семена Денисова. Осуждая все шаги вождей выгорецкой общины, направленные к окончательному примирению с антихристовым миром, оппозиция сначала пыталась исправить дело захватом власти в общине и энергично агитировала за замену Денисова на посту настоятеля Филипповым. Когда эта борьба закончилась поражением, в 1737 г. произошел раскол: филипповцы предали выговцев проклятию и перестали подчиняться Выгу.

В своей идеологии филипповцы повторяли основные положения крайнего крыла раскола XVII в. Царь для них остался тем же антихристом, что и раньше, усугубившим свою жестокость рекрутскими наборами. Сорок наборов, бывших только в царствование Петра, начиная с 1705 г. поглотили на службу "антихристу" около 200 000 человек, принужденных покинуть свои семьи и подчиниться палочной дисциплине, господствовавшей в армии XVIII в. Филипповцы отказались принять молитву за царя-антихриста, отказались примириться с миром даже в форме записи в двойной оклад. Дремучая тайга севера ставила их почти вне пределов досягаемости. Спасаясь от розысков комиссии Квашнина-Самарина, они передвинули свои скиты далеко на восток и северо-восток, вплоть до Устюга; только в 40-х годах правительственные розыскные отряды иногда открывали их поселения, но не могли никого из них вернуть "миру" - появление солдат всегда служило сигналом к самосожжению. Поэтому филипповцам удалось продержаться на своей непримиримой позиции вплоть до второй половины XIX в. Только тогда, когда север стал быстро втягиваться в мировой капиталистический оборот, они начали платить обычные повинности и сошли, таким образом, с непримиримой точки зрения.

Тайга отрезала филипповцев от мира и дала им возможность застыть на одной и той же позиции. Крестьянство, остававшееся в мире, не прекращало своих религиозных исканий, побуждаемое к этому все новыми и новыми тяготами и ударами, которыми награждало его дворянское правительство XVIII в. Появилась, говоря словами записки графа И. Панина, "ничем не ограниченная помещичья власть с выступлением в роскоши из всей умеренности", исчезла в целом ряде местностей крестьянская запашка с переводом крестьян на барщину, на положение плантационных рабов; подушная подать повлекла за собой повторение ревизии (в 1744 г.), паспортную систему; рекрутчина, как повинность государству и как орудие наказания в руках помещика, постоянно висела дамокловым мечом над головою мужика; наконец, размежевание земель и отобрание в казну множества угодий и рудников довершали чашу бед, в изобилии сыпавшихся на крестьянские плечи. Все это были новые явления, еще неизвестные крестьянину XVII в. или недостаточно им тогда почувствовавшиеся; они породили необычайное брожение среди крестьянства, окрасившее весь XVIII в. особым колоритом. В области активных выступлений крестьянства XVIII в. видел пугачевщину, тесно связанную с расколом, и бесчисленное множество мелких крестьянских бунтов и расправ с наиболее жестокими господами; в сфере пассивного протеста XVIII в. характеризуется непрекращающимся потоком беглых людей и целым рядом новых сект среди крестьянства.

Крестьянство, по самому существу своему поставленное лицом к лицу со стихийными силами природы, для него таинственными и неведомыми, не в силах уйти из сферы религиозного мышления. Даже простое бегство от невыносимых условий жизни оно облекло в религиозную форму, возвело в религиозный принцип жизни. Секта бегунов, или странников, основанная беглым солдатом из крестьян Евфимием (вторая половина XVIII в.), была таким религиозным преобразованием простого житейского явления. Через Евфимия бегунов любят относить к беспоповцам, ибо Евфимий с молодости был под влиянием федосеевских наставников, а после дезертирства одно время был пострижен в монахи в Преображенской общине и был послан наставником в одну из провинциальных общин. Но связь Евфимия с федосеевцами оказалась непрочной; он скоро понял их "двоедушие", ушел от них, как от совершенно неподходящей для него компании, и начал самостоятельную проповедь, совершенно новую по содержанию и привлекшую в ряды его последователей таких же людей, как и он: беглых крестьян, беглых солдат, беглых преступников, бездомных нищих. Новая секта только отчасти возродила старинные эсхатологические представления; центр тяжести ее идеологии лежит в новых мотивах, созданных новыми условиями крестьянской жизни, обнаружившимися ко второй половине XVIII в.

В доктрине бегунов, как она выразилась в проповеди Евфимия и его сочинениях, антихристология - только начальный пункт, из которого вырастает совершенно самостоятельная идеология: с 1666 г. в Российском государстве настало царство антихриста; патриарх Никон - лжепророк антихриста (сумма букв его имени в греческой форме Никитос - 666); антихрист - это преемственный ряд царей, начиная с Алексея Михайловича и Петра I, которые были двумя рогами двурогого зверя; последующие цари - зверь о десяти рогах. Со времени Никона церковь поклонилась диаволу, ее священнослужители - демонские телеса, уста зверины; новопечатные книги - учение диавольское. Вся гражданская жизнь извращена ложными, законопреступными указами Петра с помощью его посланцев, чувственных бесов, бесовских полков воинских и гражданских властей. Уничтожены все благочестивые, богоустановленные обычаи и учреждения. В то время как "вся нам общая сотворил есть бог, яже суть нужнейшая", Петр пустил в ход изобретение диавола - слово "мое", пересчитал живых и мертвых, разделил людей на "разные чины", размежевал земли, реки и усадьбы, одним дав часть, а другим не дав ничего. Он заставляет всех людей принять печать антихриста - паспорт и изменить даже образ божий в человеке - брить бороды и носить немецкое платье. Все эти мерзости антихристовы продолжались и после Петра, продолжаются и теперь, когда живет Евфимий: Екатерина размежевывает земли, раздает земли и крестьян налево и направо помещикам, засилье антихриста стало еще тягостнее и невыносимее. Эта несложная доктрина чрезвычайно легко уложилась в умах крестьянской массы, как показывают бегунские песни и стихи. В одной песне говорится:

Ох, увы благочестие!
Увы древнее правоверие!
Кто лучи твоя тако погуби
И вся блистания мраком затемни?
Десяторожный зверь сие сотвори,
Седмоглавый змий тако учини...
Всюду вернии утесняеми,
От отечества изгоняеми...

Что же делать человеку, который хочет спастись? Остается одно: уйти от мира, в котором царствует антихрист, бежать от царских златых палат, как от змия, от сетей льстивого врага, уйти от всякого соприкосновения с гражданской жизнью, "таитися и бегати". Всякий, кто желает спастись, не должен принимать печати антихриста, т. е. иметь паспорт, не должен записываться в раскольничьи списки, не должен иметь "ни града, ни села, ни дому"; такой человек должен вечно бегать, вечно странствовать, быть странником, неведомым миру, разорвавшим всякую связь с обществом. Это бегство прямо объявляется "бранью с антихристом", но не открытою бранью, которая невозможна до времени последнего пришествия, а бранью "противлением его воле и неисполнением его законов"; время открытой брани придет в будущем, и тогда всякий, кто будет убит, получит венец, какого не получал еще никто из мучеников. Эта идеология, перемешавшая прежние мотивы протеста против нарушения старой обрядности с коммунистическими тенденциями, продиктованными неслыханным грабежом земли в XVIII в., была настоящим кладом для всякого рода обездоленных людей. Бегство и странничество, естественные житейские явления XVIII в., служившие для крестьянства чуть ли не единственным выходом из тисков тогдашней жизни, получали религиозную санкцию и были легко исполнимыми заповедями. В самом деле, говоря словами бегунской песни,

Ничто не может воспретити, 
От странства мя отлучити, 
Пищи тако не алкаю, 
Странствоваться понуждаюсь, 
Не так жаждою смущаюсь, 
Скитатися понуждаюсь.

Ни в скиту, ни в монастыре нет безопасности, нет спасения; убежище только в "прекрасной матери-пустыне", которая открывает бегунам приют в своей "густыне", в лесной чаще, в "палате лесовольной". Там раздаются "гласы архангельские", там легче найти дорогу к горнему граду Сиону от царства "вавилонской любодеицы", где "возвышаются на кафедрах лжеучители". Бегство в пустыню, к которому вынуждены бегуны, казалось им последним тяглом, последним испытанием накануне кончины мира. Теперь "вся пророчества совершаются, предсказания скончеваются", и будет скоро второе пришествие и суд. И придется тогда вопиять насильникам: "Смолу и огнь я пию за прегордую жизнь мою"... А зато страдальцы попадут в прекрасные места:

Там растут и процветают древа райская всегда, 
Там рождают, умножают своего сладкого плода. 

Бегунство распространялось чрезвычайно быстро. Оно нашло себе последователей не только среди крестьянства, к нему тянулось также и мелкое городское мещанство, лавочники и ремесленники, выбившиеся из тех же крепостных крестьян или отпущенные на оброк, для которых цехи и гильдии, заведенные Петром, были такою же мертвой петлей на шее, как для крестьян крепостничество, рекрутчина и подушная подать. Но городское мещанство не могло на практике выполнить долг странника целиком. Оно не могло так легко разорвать с миром, как это мог сделать крепостной или солдат, которому в мире нечего было терять, кроме цепей. Для мещанства форма участия в секте поэтому была другая, такая же как и для крестьян, не решавшихся разорвать связи с миром. Сочувствующие, но не желавшие уходить из мира принимались в секту в качестве странноприимцев, обязанных принимать и укрывать у себя бегунов. Но чтобы спастись, странноприимцы должны умереть настоящими странниками. Когда странноприимец смертельно заболевал, родным вменялось в обязанность дать знать в полицию, что он скрылся неизвестно куда. Это обозначало формальный разрыв с обществом. Затем, если больной имеет еще достаточно сил, он сам уходит или его уносят в соседний дом или лес, где он и умирает настоящим странником. Странноприимцы (или "бегуны мирские, жиловые") устраивали свои дома специально для лучшего укрывательства странников с подпольями, тайными входами и подземными ходами, ведущими в соседний с деревней лес или перелесок. В 30-х и 40-х годах XIX в., когда странничество обратило на себя особое внимание правительства, были открыты целые бегунские деревни, сплошь состоявшие из таких домов. Нам придется еще говорить об этом в свое время. Бегуны составляли для себя особые маршруты, в которых действительные географические названия были перепутаны со сказочными прозвищами; так делалось нарочно, чтобы сбить с толку полицию в случае, если бы такой маршрут попал ей в руки. В насмешку над антихристом бегуны запасались иногда фальшивыми юмористическими паспортами: "Дан сей паспорт из града бога вышнего, из сионской полиции, из голгофского квартала... дан паспорт на один век, а явлен в части святых и в книгу животну под номером будущего века записан".

В бегунстве мы имеем дело с возведением в религиозный догмат издавнего явления русской жизни. За постепенным сокращением и замирением таких старинных убежищ, как Северная Украина или Дон, беглецам оставалось либо уходить в далекие дебри Приуралья и Сибири, где только особенно сильные и приспособленные индивидуумы могли выдержать борьбу за существование, либо вечно бродить и скитаться. Но последнее не было возможно без организации широкой взаимопомощи и укрывательства. Возведение странничества в религиозный догмат давало почву для создания такой крепкой организации. Бегунская организация оказалась необыкновенно прочной и жизнеспособной. В 20-х годах XIX в. бегунство приобретает новую силу и широко распространяется. Поднявшаяся в это время последняя волна крепостнической реакции вдохнула новую жизнь и в эту наиболее действенную для крестьянства форму борьбы с крепостническим бытом на религиозной почве. Официальные цифры, которые, конечно, гораздо ниже действительных, дают некоторое понятие о ширине и твердости бегунской организации. Статистика занималась, конечно, не бегунами, подсчитать их было невозможно; но следственные данные обнаружили приблизительную цифру пристанодержателей. Пристанодержательство сосредоточивалось в северных и отчасти в восточных областях, тогда еще довольно безлюдных и лесистых; "пристани" расположились преимущественно по рекам - по бассейну Северной Двины, Волги, Камы, Иртыша и Оби вплоть до Томска, т. е. по наиболее естественным путям передвижения странников. Более всего пристанодержателей было в Ярославской губернии, где, по официальным данным, число их доходило до 464 человек; в соседних губерниях - Костромской, Владимирской, Вологодской, Тверской и Новгородской - также насчитывалось много пристанодержателей, иногда, как в Костромской, более сотни; даже в такой губернии, как густо населенная Московская, было около 40 пристанодержателей, из коих 12 в самой Москве. Вместе с тем в 20-х годах XIX в. получили окончательный вид учреждения бегунской организации. Центр бегунского союза образовался в селе Сопелки Ярославской губернии; сопелковская "пристань" стояла во главе всех великорусских и сибирских "пристаней". Каждая "пристань" была автономной общиной со своим советом и судом; но более важные дела переносились в Сопелки, где по временам происходили также общие бегунские съезды. Нет надобности говорить, что между центром и местными общинами постоянно поддерживались сношения посредством готовой организации - самих бегунов, переходивших из "пристани" в "пристань".

Вместе с организацией двинулась вперед и идеология бегунов. Выборные наставники в "пристанях" избирались обыкновенно из грамотных и начитанных людей; этому обстоятельству мы обязаны тем счастливым случаем, что новые течения бегунской идеологии не затерялись, но дошли до нас закрепленными в писаной форме. Новые элементы бегунской идеологии вертятся главным образом вокруг вопроса о том, каков же должен быть наконец выход из создавшегося положения. Как учили первые апостолы бегунства, странничество есть временный режим, который приходится поневоле практиковать до тех пор, пока нельзя вступить в открытую борьбу с антихристом. Между тем прошло уже полвека, сошло в могилу второе поколение бегунов, а сигнала к решительной борьбе все нет. Как тут быть?

На этот вопрос отвечает "Разглагольствие тюменского странника", принадлежащее перу некоего Василия Москвина. Исходные пункты его "Разглагольствия" те же, что и Евфимия: противоположность двух миров - мира божия и мира сатаны или титанов, небесного града Сиона и земного града Вавилона, - отрицание всех основ крепостнического государства, вроде присяги, ревизии душ, оброков, паспорта, рекрутчины. Тут мы находим новое только в терминологии да в некоторых новых попытках приложения числа 666: русские законы - кривосказательные книги, синод - жидовский синедрион, сенат - антихристов совет, ибо число 666 есть числовое выражение слова "сенаторы". Но в конце "Разглагольствия" звучит уже новая нотка. Бороться с антихристом до времени открытою силою нельзя; но время уже близко. Автор "Разглагольствия" уже видит "духом" искупителя, сходящего с неба; он на белом копе, соберет всех бегунов в свое воинство и "сотворит брань" с воинством антихриста; после победы начнется царство бегунов на земле, столицею же будет Новый Иерусалим, у Каспийского моря. Это пророчество разрешало вопрос доколе: разрешение давалось чисто реальное, без всяких атрибутов сверхъестественного антуража. Произойдет война бегунов с воинством антихриста, т. е. попросту с правительственной армией; но так как во главе бегунов будет сам бог на белом коне, то победа и достанется им - обычный мотив всех эсхатологических крестьянских революций. Клич был сделан, и бегуны заранее потянулись к Каспийскому морю, в астраханские степи.

Но в "Разглагольствии" не решается вопрос об устройстве будущего царства. Каков будет его социальный строй? Мы видели, что в проповеди Евфимия были коммунистические мотивы, основанные на том, что "все потребное" богом отдано людям в общее владение. Практика бегунства мало благоприятствовала восстановлению этой божественной заповеди; но отдельные попытки были, и они появились опять-таки в XIX в. Один наставник, Василий Петров, крестьянин Костромского уезда, выступил в некоторых ярославских и вологодских "пристанях" с проповедью коммунизма. Он громил собственность, и в особенности денежные капиталы, ибо деньги заклеймены печатью антихриста; пользуясь своей властью, он обращал личное имущество странников в общее достояние общины. Эта попытка осуществить коммунистический идеал Евфимия осталась совершенно одинокой, ибо в практической жизни бегунов для нее не было подходящей почвы - у настоящих бегунов никакой собственности вообще не было, а странноприимцы нисколько не склонны были расставаться со своею. Но проповедь Петрова все-таки чрезвычайно характерна, как показатель новых веяний в крестьянской реформации. Полностью эти веяния сказались не в бегунстве, а в двух других крупных сектах - духоборчестве и молоканстве, к которым мы обратимся несколько ниже.